Тайна Катыни в документах и фактах. Часть 1, часть 2.

Екатерина II Великая: "Нет народа, о котором было бы при­думано столько лжи и клеветы, как о русском народе".

Владислав Швед, Сергей Стрыгин

Тайна Катыни в документах и фактах. Часть 1

Источник информации — http://www.zlev.ru/109/109_34.htm , http://cccp-revivel.blogspot.com/2011/08/1_14.html .

 

 
Нет народа, о котором было бы при­думано
столько лжи и клеветы, как о русском народе.
 

                                 Екатерина II Великая

“Катынью” вот уже более 60 лет называют события, связанные с тра­гической судьбой граждан довоенной Польши, пропавших на территории Совет­ского Союза в 1939—41 гг. Самую многочисленную категорию среди них составляли бывшие польские офицеры.
Согласно рассекреченным в 1992 г. документам ЦК ВКП(б) и НКВД-КГБ СССР считается, что 21 857 пленных польских офицеров, полицейских, госу­дарственных чиновников и представителей

интеллигенции, находившихся в советских лагерях и тюрьмах, в 1940 г. были расстреляны сотрудниками НКВД в Катынском лесу под Смоленском, в Калинине (Твери) и Харькове. С тех пор “Катынь” не только географическое название — это водораздел в польско-российских отношениях.

Сегодня господствует версия о безусловной вине советского руководства за гибель польских военнопленных. Однако немало фактов убедительно сви­детельствует о причастности к катынскому преступлению немцев. Тем не менее настоящее исследование не ставит целью “перевод стрелок” ответствен­ности за Катынь на нацистов. Главное — установление истины.
Делать какие-либо окончательные выводы о подлинных обстоятельствах катынской трагедии без дополнительного исследования всей совокупности фактов — и давно известных, и выявленных за последнее время — весьма опрометчиво. Однако это не мешает сформулировать ряд вопросов и обозна­чить версии, на которые официальное расследование не дало ответа. Этому и будет посвящено наше исследование.
Но прежде рассмотрим польско-российские отношения через призму катынского преступления.
 
ВЗГЛЯД ИЗ ВАРШАВЫ И МОСКВЫ
 
Польский писатель Петр Кунцевич в своем открытом письме президенту Путину в варшавской газете “Трибуна” в марте 2006 г. написал: “Я не был вашим другом — напротив, был заклятым врагом. Но в то же время я немного знал русскую культуру, ваши легенды, историю, литературу, музыку, науку — и отдавал себе отчет, как велика эта культура и что не подобает ее игнорировать.
А игнорировали мы ее потому, что считали такой подход своего рода защитой от вас, ведь когда-то мы были конкурентами, несколько веков назад мы тоже хотели создать свою собственную, польско-литовско-украинскую империю. Вы нас одолели — победили и поглотили, — однако об имперских амбициях никогда не забывается, здесь доходит даже до смешного. Невозможно оспаривать вашу победу, как нельзя избежать и ненависти побежденных. Но мир с огромной скоростью меняется, — а потому и мы, и вы должны этому научиться.
Мне бы хотелось, чтобы Вы, господин президент, вникли в наше отношение к катынской проблеме, которая застряла между нашими народами, как кость в горле, и которую никогда, вообще никогда не удастся устранить, как не удастся зачеркнуть разорения поляками Кремля или пожара Москвы… Катынь — это уже не локальная проблема, пусть даже самая важная, это опорочивание славянской семьи перед всем миром” (“Трибуна”. 03.03.2006).
П. Кунцевич в своем письме достаточно откровенно сказал о главной причине польско-российского противостояния: “Вы нас одолели”. Поэтому Польша рассматривает “Катынское дело” как козырного туза, который позволит получить сатисфакцию за двести лет патронажа России. Не случайно фран­цузский писатель и радиокомментатор Анри-Жан Дютей заметил: “Поля­кам в радость открыто обвинять русских” ( Д е к о   А.  Великие загадки XX века. С. 286). В этом плане “Катынское дело” предоставило польской стороне большие возможности.
Ещё более откровенно выразился ведущий теоретик перманентного “катынского конфликта”, профессор истории Ягеллонского университета (Кра­ков) Анджей Новак, который считает, что “если историческое направление польской политики не решит проблему Катыни, не добьётся признания её символом одного из двух самых крупных преступлений XX века — преступлением коммунизма, — мы не только предадим память об убитых на Востоке, но упустим шанс на получение достойного и стабильного места Польши в Европе”   (С т р о г и н.   “Российские вести”. 16—23.03.2005).
Для польских политиков “Катынь” — это не только, а может быть, и не столь­ко желание восстановить историческую правду и справедливость, сколько поли­тический инструмент для получения “достойного и стабильного места” в Европе. Стремление Польши извлекать максимальную выгоду из всего, даже самого святого, подтвердил в ноябре 2006 г. польский президент Л. Качинь­ский. Говоря о блокировании Польшей переговоров России с Евро­союзом, Качиньский подчеркнул, что для Варшавы очень важны добрые отношения с Москвой, однако “эти отношения должны быть такими, чтобы они Польше что-то приносили”.
Немецкий журналист Андрэ Баллин полагает, что после избрания польским президентом Леха Качиньского “историческая неприязнь” между Польшей и Россией “усугубилась личностным фактором” (Б а л л и н.  Ледниковый период в центре Европы). Известно, что Л. Качиньский был избран во многом благодаря своим антисоветским и антироссийским высказываниям.
Сегодня Л. Качиньский более прагматичен, но тема Катыни для него первостепенна. Польский президент в “Специальной линии” телеканала TVP2  21 марта 2006 г. исторические проблемы в отношениях с Россией назвал “сфе­рами особой чувствительности”. Он заявил: “Не думаю, что мы в Польше перестанем изучать или выяснять эти болезненные темы… Совершенно другим вопросом является то, станут ли они (эти болезненные темы) полностью определять в данный момент наше отношение к переговорам с Россией… Но означает ли это то, что мы скажем, что Катыни не было, — нет, не скажем ни в коем случае. Речь идет о том, будет ли это основной проблемой в польско-российских отношениях. Здесь мы проявляем добрую волю”.
История показала, что “добрая воля” поляками понимается как, прежде всего, безоговорочная поддержка их позиции, которая звучит следующим образом: “Советские власти весной 1940 г. без суда и следствия расстре­ляли 21 857 невинных польских военнопленных, руководящую польскую элиту, совершив тем самым акт геноцида”.
Эту позицию Л. Качиньский вновь подтвердил, выступая 6 июня 2006 г. по польскому телевидению. Говоря о необходимости улучшения связей Польши с Россией и возможной встрече с В. Путиным, Л. Качиньский многозна­чительно заметил: “Быть может, нам удастся улучшить связи с Россией, быть может, нет”. Чтобы ещё нагляднее обозначить свою политическую позицию, он вслед за этим особо подчеркнул, что взаимоотношения России с Польшей отягощает “Катынское дело”: “Оно представляет для них (русских) определенное психологическое неу­добство”.
Во второй половине 2006 г., казалось бы, наметились некоторые положи­тельные сдвиги в польско-российских отношениях. В ходе рабочего визита в Польшу министра иностранных дел России С. Лаврова в начале октября 2006 г. были достигнуты договоренности о встрече в 2007 г. президентов Л. Качинь­ского и В. Путина. Планируется возобновить работу “Группы (комиссии) по слож­ным вопросам” в польско-российских отношениях, которая в основном будет заниматься проблемой катынского преступления.
Однако 13 ноября 2006 г. Польша вновь продемонстрировала верность прежним установкам и заблокировала переговоры России с Евросоюзом. Как сообщило РИА “Новости”, глава польского государства Л. Качиньский на пресс-конференции по этому поводу заявил, что Варшава не может согласиться на то, чтобы соглашение Евросоюза с Россией обходило Польшу стороной, а “с Москвой надо говорить твердо, решительно и резко”.
Надо заметить, что для поляков проблема покаяния России за Катынь вторична. Катынская трагедия стала краеугольным камнем сложившейся в Польше общенациональной пропагандистско-идеологической системы. Еже­годно проводятся десятки мероприятий, посвященные Катыни. Во многих польских городах имеется улица “Героев Катыни”, гимназия “имени Жертв Катыни”, местный “Катынский крест” и т. д. Польские политики осознают, что даже частичная деформация этой системы чревата для польского общества серьезными потрясениями.
Позиция польской стороны ставит крест на упованиях многих российских политологов, полагающих, что рано или поздно все болезненные исторические проблемы в отношениях между нашими странами сами собой “рассосутся”, уступив место прагматизму и экономической целесообразности. Напрасные ожи­дания, во всяком случае в отношении Польши. В польском обществе история является одним из главных действующих лиц. Этим традициям уже более 200 лет.
Поэтому, вероятно, безрезультатно закончатся попытки российских политиков и дипломатов перевести катынскую проблему из идеологически-ритуальной плоскости на уровень реальной политики. В вопросах оценки Катын­ского преступления Польша вряд ли пойдет на какие-либо уступки. Тем более что российские юристы не располагают для этого реальными и обоснованными аргументами, а ведущие российские историки в области катынской проблемы, как правило, отстаивают польскую точку зрения.
Сложно говорить об аргументированной позиции России, когда из запла­нированного в 1992 г. совместного четырехтомного сборника документов “Катынь. Документы” в Польше изданы все четыре, а в России лишь два тома. Достаточно ознакомиться с материалами по Катыни, подготовленными некоторыми российскими историками и юристами, чтобы найти немало “поло­низмов”, то есть смысловых оборотов, не свойственных русской речи. Это свидетельство того, что российская историческая наука и юриспру­денция в катынской теме попросту переписывают польские источники.
Главная военная прокуратура РФ не располагает данными об эксгумациях, проведенных польскими историками и археологами на территории СССР, а впоследствии России и Украины, в 1991-м и 1994—1996 гг., так как они изданы на польском языке. Но ни российские прокуроры, ни российские историки пальцем не пошевелили для перевода опубликованных отчетов на русский язык с целью ввода их в нормальный научный и юридический оборот. При этом поляки любую информацию из России, имеющую отношение к Катыни, моментально переводят и тиражируют.
Польская сторона не только внимательно относится к информации из России, но и умело формирует в российском обществе выгодное для себя мнение. 14 апреля 2005 г. Указом Президента Республики Польша А. Квась­невского 32 жителя СНГ “за выдающийся вклад в раскрытие и докумен­тирование правды о политических репрессиях в отношении поль­ского народа” были награждены польскими государственными наградами. Среди них российские историки и исследователи “Катынского дела” Н. Лебедева, В. Парсаданова, А. Яблоков, Г. Жаворонков и др., внесшие существенный вклад в обоснование польской версии катынского преступления.
Для лучшего понимания сформировавшейся в польско-российских отношениях “стабильной, постоянной враждебности”   (П а в л о в с к и й   Г. Интер­вью еженедельнику “Wprost” http://www.inosmi.ru/stoies/05/08/08/3450/225843.html ) необходимо обратиться к истории катынского преступления.
 
ВЫСТРЕЛЫ ИЗ ПРОШЛОГО
 
В сентябре 1992 г. в Архиве президента РФ (бывшем архиве ЦК КПСС) были найдены сверхсекретные документы, из которых следовало, что на основании решения Политбюро ЦК ВКП(б) в апреле-мае 1940 г. сотрудники НКВД СССР расстреляли 14 552 пленных польских офицеров, полицейских, развед­чиков и др. из Козельского, Осташковского и Старобельского лагерей для военно­пленных, а также 7 305 польских заключенных, содержавшихся в тюрьмах западных областей Белорусской ССР и Украинской ССР.
14 октября 1992 г. копии этих документов с большим ажиотажем были предъявлены польской и российской общественности. После этого многие решили, что под запутанной и противоречивой историей “Катынского дела” проведена окончательная черта и что историческая правда, хотя и с полуве­ковым запозданием, наконец-то восторжествовала.
Надо заметить, что ряд фактов свидетельствует о том, что часть польских военнопленных была действительно расстреляна органами НКВД СССР. Но не меньше давно известных и вновь открытых фактов убедительно свидетель­ствуют о том, что в урочище Козьи Горы, рядом с местечком Катынь (под Смолен­­ском), поляков расстреливали немцы.
Вернемся в далекий 1943 г., когда 13 апреля “Радио Берлина” сообщило о найденных в Катынском лесу захоронениях 10 тысяч польских офицеров, которые, как утверждали нацисты, были уничтожены большевиками. Дело получило название “Катынского”. По указанию Гитлера “Катынским делом” занимался лично министр имперской пропаганды Геббельс. Польское правительство в эмиграции поддержало немецкую версию, и 16 апреля 1943 г. с соответствующим коммюнике выступил министр обороны Польши генерал М. Кукель.
В ответ 15 апреля 1943 г. Совинформбюро обвинило в катынском преступлении нацистов, объявив, что польские военнопленные “находились в 1941 г. в районе западнее Смоленска на строительных работах и попали со многими советскими людьми, жителями Смоленской области, в руки немецко-фашистских палачей летом 1941 года” (Катынь. Расстрел. С. 448).
В январе 1944 г. в Козьи Горы на место захоронения расстрелянных поль­ских офицеров выехала Специальная комиссия под руководством акаде­мика Н. Н. Бурденко, которая подтвердила заявление Совинформбюро от 15 апреля 1943 г. Комиссия установила, что “до захвата немецкими окку­пантами Смо­ленска в западных районах области на строительстве и ремонте шоссейных дорог работали польские военнопленные офицеры и солдаты. Разме­щались эти военнопленные в трех лагерях особого назначения, имено­вавшихся: лагерь № 1-ОН, № 2-ОН, № 3-ОН, на расстоянии от 25 до 40 км на запад от Смоленска”. Осенью 1941 г. военно­пленные поляки были расстре­ляны в Катынском лесу “немецко-фашистскими захватчиками” (Катынь. Расстрел. С. 515;  М а ц к е в и ч.  Катынь. Часть вторая).
Однако попытка в 1946 г. закрепить выводы комиссии Бурденко решением Международного военного трибунала (МВТ) в Нюрнберге и окончательно закрыть тем самым катынскую тему не имела успеха. Немаловажную роль сыграли два обстоятельства.
Во-первых, рассмотрение вопроса о Катыни в трибунале роковым образом совпало с началом “холодной” войны, идеологию которой в своей знаменитой речи в Фултоне сформулировал 5 марта 1946 г. бывший премьер-министр Ве­ли­кобритании У. Черчилль. В ситуации нарастающей враждебности в отношениях между странами Запада и СССР советский обвинитель полковник Ю. Покров­ский, отвыкший от реальной состязательности в судебных процессах и не ожидавший серьезных политических подвохов от недавних союзников по анти­гитлеровской коалиции, по выражению западных журналистов, выглядел “жалко”.
Вторым важным обстоятельством явилось то, что незадолго до рассмот­рения “катынского эпизода” польское эмигрантское правительство распростра­нило среди участников Нюрнбергского процесса и журналистов“Отчет о кровавом убийстве польских офицеров в Катынском лесу” (более 450 стр.), подготовленный польским юристом В. Сукенницким и активным участником поиска поляков в СССР М. Хейтцманом. В этом документе вина за катынское преступление возлагалась на СССР (Катынский синдром. С. 193).
Вопрос о Катыни в Нюрнберге рассматривался 1—3 июля 1946 г. Советские свидетели повторили уже давно известные из Сообщения комиссии Бурденко факты. Немецким свидетелям при явном попустительстве председателя трибу­нала удалось формально опровергнуть или поставить под сомнение целый ряд небрежных утверждений советских прокуроров (к примеру, немецкий 537-й полк связи ошибочно именовался в советских документах “537-м строительным батальоном”, оберст-лейтенант (подполковник) Аренс — “обер-лейтенантом Ар­несом” и т. д.).
Сыграл свою роль и серьезный правовой просчет комиссии Бурденко, которая обвинила немецких военнослужащих 537-го полка связи во главе с оберст-лейтенантом Аренсом непосредственно в расстреле польских пленных. Тогда как с формально-юридической точки зрения их следовало обвинять лишь в пособничестве такому расстрелу.
Эти мелкие, на первый взгляд, ошибки и неточности дали основания членам трибунала от трёх западных держав выступить единым фронтом и, вопреки протестам члена МВТ от СССР генерал-майора юстиции И. Т. Никитченко, принять по “катынскому эпизоду” двусмысленное решение. Суть его заключа­лась в том, что, не снимая с руководства нацистской Германии юриди­ческого обвинения в катынском преступлении, трибунал по формальным поводам исключил “катынский эпизод” из приговора!
Впоследствии поляки-эмигранты издали на Западе ряд книг, в которых утверждалось, что преступление в Катыни совершили сотрудники НКВД. Эту позицию в 1952 г. отстаивала известная комиссия палаты представителей американского конгресса (“комиссия Мэддена”). В 1970 г. позицию амери­канских конгрессменов поддержала английская палата лордов (подробнее см.: Катынь. Расстрел. С. 441, 442).
В начале 80-х катынская тема заняла важное место в идеологической борьбе “Солидарности” против коммунистической власти Польши. Через несколько лет Катынь стала общепольской национальной проблемой, на гребне которой “Солидарность” рвалась к власти. Продолжение замалчивания катынской темы официальными властями Польши и СССР становилось нетерпимым.
В мае 1987 г. была создана двусторонняя комиссия историков СССР и Польши по вопросам истории отношений между двумя странами, и прежде всего по катынскому вопросу. Однако по вине советской стороны комиссия работала крайне медленно и неэффективно. Это позволило польской стороне взять инициативу в свои руки.
В результате в 1988 г. польские историки Я. Мачишевский, Ч. Мадайчик, Р. Назаревич и М. Войцеховский провели так называемую “научно-истори­ческую экспертизу” Сообщения Специальной комиссии Н.Н.Бурденко, в кото­рой они признали выводы комиссии “несостоятельными” (Катынь. Расстрел. С. 443). Никакой внятной реакции советских историков и официальных властей на польскую экспертизу не последовало. Это означало новую победу польской позиции в “Катынском деле”.
Несколько ранее, в декабре 1987 г., в ЦК КПСС была направлена записка “четырёх” (Шеварднадзе, Яковлева, Медведева, Соколова) по катынскому вопросу в связи с намечаемой поездкой летом 1988 г. Горбачева в Польшу. Предлагалось обсудить записку на Политбюро ЦК КПСС 17 декабря 1987 г. и “внести ясность в “Катынское дело”. Однако по неизвестным причинам вопрос был снят. Об этой записке упоминает бывший консультант Междуна­родного отдела ЦК КПСС В. Александров в своем письме от 19 октября 1992 г. в Конституционный суд по “делу КПСС” (Катынский синдром. С. 262).
Руководство ЦК КПСС вплоть до 1990 г. ограничивалось лишь пропаган­дистскими заявлениями. Наиболее серьезным документом того времени стало постановление Политбюро ЦК КПСС от 5 апреля 1976 г. “О мерах противо­действия западной пропаганде по так называемому “Катынскому делу”, в котором предлагалось дать “решительный отпор провокационным попыткам исполь­зовать так называемое “Катынское дело для нанесения ущерба советско-польской дружбе” (Катынь. Расстрел. С. 571, 572).
6 марта 1989 г. заведующий Международным отделом ЦК КПСС В. Фалин в своей записке Центральному Комитету отмечает, что “Катынское дело будо­ражит польскую общественность”. Известна также записка Э. Шеварднадзе, В. Фалина и В. Крючкова в ЦК КПСС от 22 марта 1989 г. “К вопросу о Катыни”, в которой отмечается, что “По мере приближения критических дат 1939 г. все большую остроту принимают в Польше дискуссии вокруг так называемых “белых пятен” отношений с СССР (и Россией). В последние недели центр внимания приковывается к Катыни. В серии публикаций… открыто утвер­ждается, что в гибели польских офицеров повинен Советский Союз, а сам расстрел имел место весной 1940 г. …эта точка зрения де-факто легали­зована как официальная позиция властей”. В заключение предлагалось “сказать, как реально было и кто конкретно виновен в случившемся, и закрыть вопрос” (Катынь. Расстрел. С. 576, 577.  Ф а л и н.  Конфликты в Кремле. С. 344).
В советское время катынская тема была закрытой даже для членов Полит­бюро и секретарей ЦК КПСС. Однако В. Фалину удалось добиться для историков Ю. Зори и Н. Лебедевой разрешения работать в фондах закрытого Особого архива и Глав­ного управления по делам военнопленных и интернированных. В. Парса­данова, как член двусторонней советско-польской комиссии, в Особом архиве уже работала. Это дало свои результаты.
В книге “Катынский синдром” отмечается, что “Весомым доказа­тельством роли НКВД в уничтожении поляков в 1940 г.” явилось совпаде­ние очередности фамилий при “выборочном сравнении списков-пред­писаний на отправку пленных из Козельского лагеря в УНКВД по Смолен­ской области и эксгумационных списков из Катыни в немецкой “Белой книге”, которое обнаружил военный историк Ю. Зоря (Катынский синдром. С. 291).
Действительно, “потрясающие совпадения”, выявленные Ю. Зорей, произ­водили сильное впечатление. Однако выводы, сделанные историком, были недостаточно обоснованными.
Он не учел того элементарного обстоятельства, что формирование рабочих бригад и расселение по жилым баракам шло по мере поступления военнопленных в лагеря, что обусловливало сохранение тех компактных групп, в составе которых они ехали по этапу. Немцы, большие любители порядка, предпочитали не менять четко налаженную систему. Поэтому, кто бы ни расстрелял пленных поляков — сотрудники НКВД весной 1940 г. или нацисты осенью 1941 г., — на расстрел польских военнопленных должны были вести практически теми же группами, в составе которых они ехали по этапу, спали в бараках и ходили на работу.
При таких обстоятельствах совпадения последовательностей из нескольких фамилий в списках с одинаковой очевидностью свидетельствовали как о возможной вине в расстреле поляков НКВД СССР, так и о возможной вине немцев (документы Политбюро из “закрытого пакета” в то время не были известны). Однако в 1990 г. не вполне корректные выводы Ю. Н. Зори стали одним из основных аргументов при установлении виновности сотрудников НКВД в расстреле польских военнопленных.
Другим косвенным доказательством вины советских органов госбезо­пасности в бессудном расстреле тысяч польских граждан считаются документы конвойных войск об этапировании поляков из лагерей для военнопленных в областные управления НКВД. Историк Н. С. Лебедева выдвинула гипотезу, что термин “исполнено” в шифровках областных управлений НКВД о прибытии этапов пленных поляков означает“расстреляны”. По её мнению, начальник Калининского УНКВД Токарев, посылая шифровки заместителю Берии Меркулову “14/04. Восьмому наряду исполнено 300. Токарев” и “20/IV исполнено 345”, информировал о расстреле 300 и 345 польских военнопленных (Катынь. Пленники. С. 561, 564).
Данная гипотеза опровергается тем фактом, что начальник Осташковского лагеря Борисовец после каждой отправки в распоряжение Калининского УНКВД очередного этапа с живыми поляками направлял шифровки Токареву “10 мая исполнено 208. Борисовец”, “11 мая исполнено 198. Борисовец”. Это означало, что из Осташковского лагеря в адрес Калининского УНКВД отправлено 208 и 198 военнопленных поляков (Катынь. Расстрел. С. 142). Так что термин “исполнено” означал как подтверждение прибытия этих этапов, так и отправку этапов военнопленных или заключенных. Возможно, он имел ещё какое-то значение, но свидетельств этому нет.
Однако на основании изложенных выше косвенных некорректных гипотез заведующий Международным отделом ЦК КПСС В. М. Фалин в своей записке от 23 февраля 1990 г. “Дополнительные сведения о трагедии в Катыни” сооб­щил М. С. Горбачеву, что советские историки (Зоря Ю. Н., Парсаданова B. C., Лебедева Н. С.) обнаружили в фондах Особого архива и Центрального государственного архива Главного управления при Совете Министров СССР, а также Центрального государственного архива Октябрьской революции неиз­вестные документы и материалы о польских военнопленных, позволяющие “даже в отсутствии приказов об их расстреле и захоронении… сделать вывод о том, что гибель польских офицеров в районе Катыни — дело рук НКВД и персонально Берии и Меркулова” (Ф а л и н   В.  Конфликты. С. 346. Катынь. Расстрел. С. 579, 580).
Эта записка во многом предопределила решение М. Горбачева о том, чтобы без какого-либо судебного рассмотрения обстоятельств “Катынского дела” передать главе польского государства В. Ярузельскому, во время его пребы­вания в Москве, “корпус катынских документов из Особого архива”, а также признать “вину органов советской госбезопасности за массовое убийство” польских военнопленных (Катынский синдром. С. 295).
13 апреля 1990 г. в день встречи М. Горбачева и В. Ярузельского в газете “Известия” появилось официальное “Заявление ТАСС о катынской трагедии” с признанием вины “…Берии, Меркулова и их подручных”за гибель примерно 15 тысяч польских офицеров (Катынь. Расстрел. С. 580, 581). Жертва Горбачева, как, впрочем, всё, что он делал, оказалась напрасной. Отношения с Польшей не улучшились, наоборот, польское руководство получило прекрасную возмож­ность усилить давление на СССР.
Польша, имеющая перед СССР и Россией не меньшие грехи, чем они перед Польшей, всегда занимала в исторических спорах активную наступательную позицию, которая обеспечивала ей преимущество в польско-советских, а впоследствии — польско-российских отношениях. Наиболее объективно поведе­ние польской стороны было изложено в записке (№ 06/2-223 от 29 мая 1990 г.) членов Политбюро ЦК КПСС А. Яковлева и Э. Шеварднадзе: “О наших шагах в связи с польскими требованиями к Советскому Союзу”.
В записке говорилось: “Польская сторона, освоившая за эти годы методику давления на нас по неудобным вопросам, выдвигает сейчас группу новых требований, нередко вздорных и в совокупности неприем­лемых. Министр иностранных дел К. Скубишевский в октябре 1989 г. поставил вопрос о возмещении Советским Союзом материального ущерба гражданам польского происхождения, пострадавшим от сталинских репрессий и проживающим в настоящее время на территории Польши (по польским оценкам — 200—250 тыс. человек)…
Цель этих требований раскрыта в польской прессе — списать таким способом задолженность Польши Советскому Союзу (5,3 млрд руб.)” .
Далее А. Яковлев и Э. Шеварднадзе предлагали выдвижение встречных исков к Польше. Политбюро ЦК КПСС 4 июня 1990 г. согласилось с этими предло­жениями, но иски так и не были предъявлены, а судьба польского долга СССР до сих пор неясна.
24 сентября 1992 г. произошло событие, в корне изменившее ситуацию в “Катынском деле”. В этот день в Архиве президента РФ был “случайно” (?) обнаружен и вскрыт “закрытый пакет № 1” по Катыни. Документы, хранившиеся в пакете: решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., письмо Берии Сталину № 794/Б от ____ марта (так в тексте!) 1940 г., письмо Шелепина Хрущеву Н-632-ш от 3 марта 1959 г. и др. — подтверждали ответственность советского руководства за гибель польских военнопленных. С этого момента “Катынское дело” приобрело совершенно иное звучание. Вина СССР в гибели 21 857 польских военнопленных стала считаться абсолютно доказанной.
Тем не менее по поводу обнаруженных в “закрытом пакете № 1” “кремлев­ских” документов следует высказать несколько соображений. Их необычный внешний вид, неувязки в тексте, а также многочисленные нарушения в офор­млении заставляют ставить вопрос об их достоверности, а точнее, о возможности “корректировки” их содержания, которая могла произойти в период развенчания “культа личности” Сталина в 1956—1961 гг.
Российский публицист и телеведущий Леонид Млечин в книге “Железный Шурик” пишет, что “по мнению историков, Серов (тогдашний председатель КГБ) провел чистку архивов госбезопасности… В первую очередь исчезли документы, которые свидетельствовали о причастности Хрущева к репрессиям” (М л е ч и н   Л.  Железный Шурик. С. 153).
Чистить архивы госбезопасности, не трогая партийные хранилища, было бессмысленным занятием, так как основные решения принимались на партий­ном уровне. Нет сомнений, что накануне XX съезда КПСС были “вычи­щены” и архивы ЦК КПСС. Причем, по мнению некоторых исследователей, документы не только изымались и уничтожались, но, возможно, “корректи­ровались” с целью усугубления преступлений “сталинского режима”.
Возможно, что и документы из “закрытого пакета № 1”, случайно обнару­женные в кремлёвском архиве, корректировались. Причём не только во время разоблачения “культа личности”, но и при огульном “шельмовании” советского периода в 1991/92 гг. Однако твердо это можно будет утверждать только после всесторонней и объективной научной экспертизы этих документов.
В сентябре 1990 г. Главная военная прокуратура России приняла к произ­водству дело № 159 “О расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского лагерей НКВД в апреле-мае 1940 г.”, открытое в марте 1990 г. Прокуратурой Харьковской области УССР.
В 1992 году при Главной военной прокуратуре (ГВП) России по уголовному делу № 159 начала работать комиссия экспертов, заключение которой, подписанное 2 августа 1993 г., представляло последовательно изложенную польскую версию катынского преступления.
Комиссия пришла к выводу о безусловной вине предвоенного советского руководства за расстрел польских военнопленных весной 1940 г. Сам расстрел был квалифицирован “как геноцид” и “тягчайшее преступление против мира, человечества”. Выводы комиссии академика Н. Н. Бурденко по катынскому преступлению 1944 г. эксперты ГВП РФ, на основании польской “научно-исторической экспертизы”  1998 г., признали “ложными” (Катынский синдром. С. 491, 492).
Руководство ГВП, а затем и Генеральной прокуратуры РФ с указанной выше квалификацией катынского преступления не согласилось. Постановление о пре­кращении уголовного дела № 159 от 13 июля 1994 г. было отменено, и даль­ней­шее расследование было поручено другому прокурору (Катынский синдром. С. 491).
21 сентября 2004 г., после 9 лет повторного расследования, уголовное дело № 159 было вновь прекращено. Большинство материалов по делу засекречены, однако определенная информация до сведения общественности дошла. Известно, что в постановлении ГВП “действия ряда конкретных высокопо­ставленных должностных лиц СССР в отношении 14 542 польских граждан, содержавшихся в лагерях НКВД СССР, квалифицированы как превышение власти, имевшее тяжелые последствия… уголовное дело в их отношении прекращено” в связи со смертью виновных.
Также подчеркнуто, что “в ходе расследования по делу по инициативе польской стороны тщательно исследовалась и не подтвердилась версия о геноциде польского народа в период рассматриваемых событий весны 1940 года…
Действия должностных лиц НКВД СССР в отношении польских граждан основывались на уголовно-правовом мотиве и не имели целью уничтожить какую-либо демографическую группу” (из письма генерал-майора юстиции Кондратова председателю общества “Мемориал” Рогинскому от 11.04.2005 г.).
Польская сторона не согласилась с “российской интерпретацией катынского преступления”, прежде всего в плане отрицания версии о “гено­циде”. Сложившуюся ситуацию Польша пытается использовать как повод для перевода катынской проблемы под юрисдикцию международного права. Всё это грозит самыми неожиданными последствиями для России. В итоге возможно повторение “правовой ситуации по Косово”, в которой сербы были необосно­ванно обвинены в геноциде албанцев.
Помимо этого в ноябре 2004 г., по заявлению Катынского комитета, 16 про­куроров Института национальной памяти начали независимое от России рассле­дование обстоятельств “Катынского дела”. Вероятнее всего, польские про­ку­роры, по примеру американской еврейской диаспоры, массово предъявившей Германии индивидуальные иски за холокост, ведут подготовку к оформлению индивидуальных исков к России.
“Первые ласточки” здесь уже появились. В апреле 2006 г. 70 родственников погибших в Катыни польских офицеров обратились в Европейский суд по правам человека в Страсбурге по поводу ненадлежащего расследования Россией всех обстоятельства катынского преступления. В будущем их число может составить несколько тысяч. В этом случае претензии к России, если исходить из международных норм компенсаций, могут составить до 4 млрд долларов США.
Завершая краткую историю “Катынского дела”, необходимо заметить, что на его развитие особое влияние оказали пять событий. Это: нацистская про­пагандистская кампания 1943 г. по поводу массовых захоронений польских военно­пленных в Козьих Горах, немецкая эксгумация этих захоронений в том же 1943 г., “научно-историческая экспертиза” Сообщения Специальной комиссии Н. Н. Бурденко 1944 г., осуществленная в 1988 г. польскими истори­ками Я. Мачишевским, Ч. Мадайчиком, Р. Назаревичем и М. Войцеховским, “случайное” обнаружение в декабре 1991 г. и в сентябре 1992 г. документов Политбюро и НКВД из “особого пакета № 1” и 14-летнее расследование Главной военной прокуратурой РФ уголовного дела № 159 “О расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского лагерей НКВД в апреле-мае 1940 г.”. Остановимся на них подробнее.
 
“ДЕЛО” ГЕББЕЛЬСА
 
Прежде всего необходимо исследовать обстоятельства развертывания нацистами пропагандистской кампании по поводу захоронений польских офицеров в Козьих Горах в Катынском лесу. В известных публикациях им уделено крайне мало внимания. А они вызывают не только вопросы. Они позволяют уяснить целый ряд аспектов “Катынского дела”.
Достаточно подробно эта тема рассмотрена российским публицистом и писа­телем Владимиром Бушиным в статье “Преклоним колена, пани…”, опубли­кованной в минской газете “Мы и время” (№ 27, 28. Июль 1993 г.). В. Бушин особо акцентирует высказывания пропагандистского куратора катынской траге­дии Й. Геббельса. Они позволяют понять технологию рождения “Катынского дела”.
Министр имперской пропаганды III рейха Геббельс утверждал, что “Катын­ское дело” “идет почти по программе”. Он даже назвал эту программу “поми­­нут­ной”, то есть рассчитанной по-немецки, с величайшей скрупулез­ностью. Не означает ли это, что в деле с самого начала было запрограммировано всё? На эту мысль наводят, в частности, и сами обстоятельства выявления катынских захоронений.
Утверждается, что еще весной или летом 1942 г. некая полька (по другим данным, это был местный житель Парфен Киселев) показала катынские могилы полякам из организации Тодта, привезенным на строительные работы в Смоленск. Те, выяснив, что в могилах захоронены расстрелянные польские офицеры, поставили березовые кресты и доложили немецкому командованию. Но немцы якобы тогда не проявили к этой находке никакого интереса (Катынский синдром. С. 151, 470. Катынь. Расстрел. С. 422).
На самом деле немецким властям о польских захоронениях в Катыни было известно ещё в конце 1941 г. или начале 1942 г. Сошлемся на протокол допроса Нюрн­бергским трибуналом Фридриха Аренса (Friedrich ARENS), командира 537-го полка связи вермахта, дислоцировавшегося в 1941—1943 гг. в районе Козьих Гор.
На допросе Ф. Аренс показал, что вскоре после прибытия в Козьи Горы, в конце 1941 г., он обратил внимание на “место что-то типа кургана, на котором был березовый крест. Я видел этот березовый крест. В течение 1942 года мои солдаты твердили мне, что, предполагается, в наших лесах имели место бои. Но сначала я не придал этому никакого значения. Однако летом 1942 года эта тема упоминалась в приказе генерала фон Герсдорфа (Rudolf-Christoph von Gersdorff)Он сказал мне, что также слышал про это” (http//katyn.codis.ru/nurkatyn.htm) .
К сожалению, никого из членов Международного военного трибунала не заин­тересовало, в каком контексте упоминались в приказе катынские захоро­нения. Тогда бы роль нацистов в “Катынском деле” могла выясниться ещё в 1946 г.
Ситуация несколько прояснилась после вопросов главного советника юстиции, помощника прокурора со стороны СССР Л. Н. Смирнова. Он спросил Аренса: “Скажите, пожалуйста, почему Вы начали эксгумацию этих массовых захоронений только в марте 1943-го, хотя обнаружили крест и узнали о массовых могилах уже в 1941-м?”.
АРЕНС: Это была не моя забота, а дело армейской группировки. Я уже Вам говорил, что в течение 1942 г. эти рассказы стали более реальными. Я часто слышал про это и обсуждал это дело с полковником фон Герсдорфом, начальником разведки группы армий “Центр”, который уведомил меня, что знает всё про это дело и что на этом мои обязанности заканчиваются. Я доложил о том, что слышал и видел…
СМИРНОВ: Я понял. А теперь скажите мне, при каких обстоятельствах или хотя бы когда Вы впервые нашли этот крест в роще?.
АРЕНС: Я не могу назвать точную дату. Мои солдаты мне рассказывали про него, и, случайно проходя в том месте где-то около начала января 1942-го, хотя это могло быть и в конце декабря 1941-го, я увидел крест, возвышающийся из снега.
СМИРНОВ: Это означает, что Вы его видели уже в 1941-м или, по крайней мере, в начале 1942-го?
АРЕНС: Я только что дал такие показания (http//katyn.codis.ru/nurkatyn.htm) .
Вышесказанное свидетельствует о том, что нацисты в начале 1942 г., а вероятнее всего, в конце 1941 г. знали о катынских захоронениях, как выска­зался начальник разведки группы армии “Центр”, “всё”. В таком случае ссылка немцев на “местных жителей” в 1943 г. служила лишь прикрытием. Подобное было возможно, если бы немцы “приложились” к катынскому пре­ступлению и планировали использовать его в своих интересах.
Весной 1943 г. время “катынской операции” настало. После Сталинграда, когда ситуация на Восточном фронте для немцев стала ухудшаться, у нацистского руководства возникла идея, используя “катынскую карту”, нанести мощный пропагандистский удар не только по Советам, но и по антигитлеровской коалиции в целом.
Вероятно, автором этого замысла был сам Гитлер. 13 марта 1943 г. он прилетал в Смоленск и встречался с начальником отдела пропаганды вермахта полковником Хассо фон Веделем, офицеры которого работали в Смоленске и Козьих Горах и готовили первичные пропагандистские материалы по “Катын­скому делу”. Надо заметить,чточерезполгодаГитлерприсвоилфонВеделюзваниегенерала(http://katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=19; http://militera.lib.ru/memo/german/below/04.html) .
В определенной мере удар по союзникам нацистам удался. 17 апреля Геббельс заявил: “Нам удалось катынским делом внести большой раскол во фронт противника. Эмигрантское польское правительство в Лондоне использует этот благоприятный случай нанести чувствительный удар Советам”.
Оценивая современные польско-российские отношения, необходимо с горе­чью признать: дело Геббельса живёт и процветает. Однако вернёмся в 1943 г.
Через несколько дней после сообщения “Радио Берлина” рейхсминистр Й. Геб­бельс призвал “пропитать катынским делом все международные поли­ти­ческие дебаты” и обрушился на “еврейских негодяев Лондона и Москвы”: “За каких дураков считают эти нахальные еврейские болваны европейскую цивилизацию!.. Такого идеального случая соединения еврейского (!) зверства и еврейской (!) лживости мы еще не знали во всей военной истории. Поэтому дни и недели напролет мы должны снова и снова с большим размахом вести наступление, как репей не отставать от противника”.
Говоря о катынском расследовании, Геббельс особо подчеркивал: “Немец­кие офицеры, которые возьмут на себя руководство, должны быть исклю­чительно политически подготовленными и опытными людьми, которые могут действовать ловко и уверенно. Такими должны быть и журналисты. Некоторые наши люди должны быть там раньше, чтобы во время прибытия Красного Креста всё было подготовлено”, а также затем, “чтобы в случае возможного нежелательного для нас оборота дела можно соответствующим образом вмешаться” (К р а л ь.  Преступление против Европы. С. 3).
Странное указание, если учесть, что нацистам якобы было “точно известно”, что в катынских могилах находятся только жертвы ГПУ-НКВД. Какого “неже­лательного оборота” боялся Геббельс? Помимо этого министр имперской пропаганды, а точнее дезинформации, опасался, как бы “при раскопках не натолкнулись на вещи, которые не соответствуют нашей линии”. Почему он был уверен, что такие вещи могут найтись?
Не об этих ли “вещах” сообщала телеграмма начальника Главного управления пропаганды Хейнриха, посланная 3 мая 1943 г. из Варшавы в Краков Главному административному советнику Вайнрауху. Телеграмма была снабжена грифом: “Секретно. Весьма важно. Вручить немедленно”. Вот текст телеграммы: “Вчера из Катыни возвратилась часть делегации польского Красного Креста. Они привезли гильзы патронов, которыми были расстреляны жертвы Катыни. Оказалось, что это немецкие боеприпасы калибра 7,65 фирмы Геко”.
В этой связи необходимо сказать о периодически цитируемых различными авторами фрагментах из дневника Геббельса, из которых, казалось бы, следует, что Геббельс “Катынское дело” называл “аферой”. Дело в том, что дневники Геббельса впервые были массово изданы в 1948 г. в Нью-Йорке и Лондоне в переводе на английский язык. Изданный тогда же в Цюрихе оригинальный немецкий вариант был мало кому доступен. На русский язык эти фрагменты дневников были переведены именно с английского, причём не вполне точно.
В результате английский термин “affair” (дело) был ошибочно переведен как “афера”, a “munition” (боеприпасы) — как “амуниция”. Советскому читателю ошибочный перевод предложил в 1968 г. чешский публицист Вацлав Краль в своей книге “Преступление против Европы” (С т р ы г и н.  Рецензия на главу “Катынь” из книги А. И. Шиверских).
Более точный русский перевод этого фрагмента дневника Геббельса изложен в книге А. Деко “Великие загадки XX века” (Д е к о.  С. 289). “К несчастью, в Катыни были найдены немецкие боеприпасы (в книге Краля — “обмун­дирование”). Полагаю, это то, что мы продали Советам, еще когда дружили, и это хорошо им послужило… а может, они и сами побросали пули в могилы. Но главное, что это должно остаться в тайне. Поскольку если это всплывет на поверхность и станет известно нашим врагам, все дело (в книге Краля — “афера”) о Катыни лопнет”.
Однако, несмотря на эти уточнения, смысл рассуждений Геббельса не меняется — он говорит о страхе, что вся затея в Катыни может рухнуть. Значит, “знала кошка, чье мясо съела”?
В этой связи необходимо особое внимание обратить на технологию немец­кой эксгумации трупов польских военнопленных, осуществленной в марте — июне 1943 г.
ЭКСГУМАЦИЯ ПО-НЕМЕЦКИ
 
Польская позиция по “Катынскому делу” во многом базируется на резуль­татах эксгумационных работ, осуществленных в Козьих Горах (Катынь) в период с 29 марта по 7 июня 1943 г. немецкими экспертами во главе с профессором Герхардом Бутцем при участии Технической комиссии польского Красного Креста (Катынский синдром. С. 153, 154.  М а ц к е в и ч.  Катынь, приложение 15. Отчет профессора медицины доктора Бутца).
Наиболее четко позицию в отношении немецкого катынского расследования выразил премьер-министр Англии У. Черчилль. В письме Сталину от 24 апреля 1943 г. Черчилль написал: “Мы, конечно, будем энергично противиться какому-либо “расследованию” Международным Красным Крестом или каким-либо другим органом на любой территории, находящейся под властью немцев. Подобное расследование было бы обманом, а его выводы были бы получены путем запугивания” (Катынь. Расстрел. С. 423, 457).
Тем не менее польское правительство в эмиграции поддержало немецкую версию катынского преступления. После 14 апреля 1943 г. газета польских коллаборационистов в оккупированной Варшаве “Новый курьер Варшавский” начала публиковать список катынских жертв с соответствующими коммента­риями. Вслед за этим польское правительство в эмиграции 17 апреля, несмотря на предо­стережения У.Черчилля, приняло решение обратиться в Международ­ный Комитет Красного Креста (МККК) с просьбой выслать в Катынь комиссию, которая провела бы расследование.
По странному совпадению, именно в это время с аналогичной просьбой в МККК обратилась Германия, что зародило подозрение о совместном об­ращении поляков и немцев в МККК. Такой одновременный демарш вызвал крайне негативную реакцию руководства СССР, а также Великобритании и США. 26 апреля 1943 г. СССР разорвал дипломатические отношения с польским правительством в эмиграции. 28 апреля 1943 г. под давлением руководства Великобритании премьер-министр Сикорский отозвал польское обращение в МККК (Катынский синдром. С.157—162).
Пытаясь убедить мировое сообщество в своей объективности, нацисты постарались максимально привлечь иностранные и международные органи­зации к работам по эксгумации тел, захороненных в Катыни. Однако Междуна­родный Красный Крест (МКК) отказался участвовать в расследовании.
Несмотря на отказ МКК, нацистам удалось организовать Международную комиссию из представителей 11 подконтрольных Германии стран и Швейцарии. 28 апреля 1943 г. эта комиссия прибыла в Катынь и уже 30 апреля подписала свое заключение, утверждавшее, что расстрел польских офицеров был произ­веден советскими властями. Заключение опубликовали в мае 1943 г. в газетах, а в сентябре 1943 г. — в “Официальных материалах о массовых убий­ствах в Катыни” (Amtliches Material zum Massenmord von Katyn. С. 114—118).
Польская сторона в катынском вопросе идеализирует нацистов, предпочитая забыть те провокации и преступления, в результате которых Польша лишилась 6 миллионов своих граждан. Выводы немецких экспертов относительно катын­ского преступления принимаются поляками безоговорочно.
Польские историки особо подчеркивают, что нет никаких оснований сомне­ваться в честности и профессионализме доктора Бутца. Правда, они забывают указание Геббельса о том, чтобы руководство процессом эксгумации в Катыни взяли на себя “исключительно политически подготовленные и опытные” немецкие офицеры. Вряд ли доктор Бутц хотел иметь неприятности с гестапо или с ведомством Геббельса, особенно в вопросах, находящихся на личном контроле у фюрера.
Не случайно Франтишек Гаек, чешский профессор, доктор судебной меди­цины, один из одиннадцати международных экспертов, работавших в Козьих Горах 28—30 апреля 1943 г., в своих “Катынских доказательствах” утверждал, что “Каждому из нас было ясно, что если бы мы не подписали протокол, который составили проф. Бутц из Вроцлава и проф. Орсос из Будапешта, то наш самолет ни в коем случае не вернулся бы”(http://katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=739&page=1) .

Тот же проф. Орсос в 1947 г. в доверительной беседе с югославским развед­чиком Владимиром Миловановичем, которого он считал ярым антикомму­нистом, сообщил, что на основании того, что немцы показывали, а в основном — что скрывали, в Катыни, он пришел к выводу, что польских офицеров расстре­ляли нацисты (“Вечерне новости”. Белград, март 1989 г.   А б а р и н о в. Катынский лабиринт. Глава “Лжеэксперты”).
По решению Польского Красного Креста (ПКК) 29 апреля в Катынь прибыли 12 польских экспертов, составившие Техническую комиссию ПКК. Польская комиссия была демонстративно названа “технической”, дабы подчеркнуть её неофициальный характер. Руководил комиссией доктор судебной медицины Марианн Водзинский. Она работала в Катыни (Козьих Горах) до 9 июня 1943 г. (Катынь. Расстрел. С. 428, 480, 487).
Вот как ситуацию с участием поляков в немецкой эксгумации описывает участник этих событий представитель Главного управления Польского Красного Креста в Варшаве в 1943 г. Грациан Яворский в своей справке-отчете, в 70-х годах тайком переправленной на Запад: “Эксгумация производилась под надзором немецкой жандармерии, а также какой-то польской жандармской части. (В ее состав входили молодые люди, главным образом из Львова, в немецких мундирах, но без немецких гербов на головных уборах.)…
Эксгумационные работы проводил доктор Водзинский, явно выражен­ный наркоман…
С немецкой стороны мы испытывали постоянное давление, чтобы мы четко сказали, что преступление — дело рук НКВД. Мы отказались сделать такое заявление. Но не потому, что у нас были какие-то сомне—ния, виновник был очевиден. Мы не хотели, чтобы нас исполь­зовали в гитлеровской пропаганде” (журнал “Zeszyty Historyczny”, Paris (France), № 45, 1978, стр. 4).
В то же время Леопольд Ежевский в своей книге “Катынь” утверждает: “Все показания членов польской комиссии свидетельствуют, что немецкая сторона предоставила им большую свободу исследований и выводов, не оказывая на них никакого давления (Е ж е в с к и й.  Глава “Расследование и политика”).
О “свободе исследований” поляков при эксгумации в Катыни свидетель­ствует отчет Технической комиссии Польского Красного Креста, в котором говорится: “Члены комиссии, занятые поиском документов, не имели права их просмотра и сортировки. Они обязаны были только упаковывать следующие документы: а) бумажники…; б) всевозможные бумаги…; в) награды…; г) медальоны…; д) погоны…; е) кошельки; ж) всевозможные ценные предметы” (Катынь. Расстрел. С. 481).
Всё это складывалось в конверты под номерами, они укладывались на подвижном столе, и два раза в день, в полдень и вечером, их отправляли мотоциклом в бюро секретариата тайной полиции. Предварительное изучение документов и установление фамилий жертв хоть и проводилось в присутствии поляков, но позднее и в другом месте, куда упакованные конверты доставлял, как отмечалось выше, немецкий мотоциклист (Катынь. Расстрел. С. 482).
Особо следует подчеркнуть, что в нарушение элементарных канонов эксгумаций немецкие эксперты при составлении официального эксгума­ционного списка катынских жертв умышленно не указывали, из какой могилы и какого слоя были извлечены трупы польских военнопленных.
Подобная система позволяла манипулировать вещественными доказа­тельствами. Необходимо заметить, что эксгумацию в Катыни немцы начали 29 марта 1943 г., то есть ещё за полмесяца (!) до приезда первых представителей Технической комиссии ПКК.
К приезду поляков немцы уже “идентифицировали тела № 1—420” и, надо полагать, соответствующим образом обработали вещественные доказательства с этих эксгумированных трупов, которые можно было бесконтрольно исполь­зовать для фальсификации результатов эксгумации (Катынь. Расстрел. С. 483).
Причем, как свидетельствует участник немецкой эксгумации в 1943 г. М. Г. Кри­возерцев и жительница Катыни Н. Ф. Воеводская, технология эксгу­мации первых 300 трупов поляков кардинально отличалась от последу­ющей. В первые дни раскопок немцы возили трупы из Козьих Гор в деревню Борок, где их исследовали, после чего “вываривали в огромных металли­ческих чанах, стоявших прямо на улице деревни” (Ж а в о р о н к о в.  О чем молчал Катынский лес… С. 56. Сборник воспоминаний “Дорогами памяти”. С. 4).
Вещественные доказательства, найденные на трупах, немцы первоначально помещали не в бумажные пакеты, а складывали в маленькие деревянные ящички с надписями на немецком языке, якобы для передачи родственникам погибших в Польше.
Известный французский писатель и тележурналист, авторитетный историк и политик (бывший заместитель министра иностранных дел Франции) Ален Деко в своей книге “Великие загадки XX века” в главе “Катынь: Гитлер или Сталин?” рассказал о судьбе француженки Катерины Девилье, перед войной попавшей в Польшу, потом в СССР и ставшей лейтенантом Красной Армии. Она написала статью “Что я знаю про Катынь”, одну из первых статей на катынскую тему во французской прессе.
В отношении советских руководителей К. Девилье не питала иллюзий. Она писала: “Советы лгали не меньше немцев”. После освобождения Смоленска Девилье, разыскивая своего пропавшего дядю, в составе делегации от польской армии З. Берлинга одна из первых посетила ещё сохранившийся немецкий музей “советских зверств” в Катыни.
В Катыни в списках расстрелянных весной 1940 г. К. Девилье увидела фамилию не только дяди Христиана, но и своего друга Збигнева Богуславского, который, как она точно знала, в апреле 1941 г. находился в заключении в Брест-Литовской крепости и по этой причине никак не мог быть расстрелян в Катыни весной 1940 г. Позднее выяснилось, что в Козельском лагере в 1940 г. содержался ещё один Збигнев Богуславский, полный тезка друга К. Девилье, но в музейной ячейке с вещественными доказательствами Катерина обнаружила фотографию именно своего знакомого и копию его письма матери от 6 марта 1940 г. с подписью Збигнева, которую она узнала.
Далее А. Деко пишет, что Катерина, “Вернувшись в Польшу, встретила фронтового товарища (3. Богуславского), который был поражен странным обстоятельством — письмом, которое он якобы написал своей матери. В тот момент, когда письмо было написано, он находился где-то в хаба­ровских рудниках и вряд ли мог писать вообще что-либо. Но подпись под письмом, вне всяких сомнений, была его собственная. “Вот только письмо… Но я никогда не писал его!” И в этот момент она поняла, что Катынь — дело, целиком сфабрикованное немцами” (Д е к о.  Великие загадки… С. 272, 273).
Ален Деко в своей книге немного приоткрывает тайну, окутывающую про­цесс фабрикации нацистами “доказательств” в Катыни. Он пишет: “В 1945 г. молодой норвежец Карл Йоханссен заявил полиции в Осло, что Катынь — “самое удачное дело немецкой пропаганды во время войны”. В лагере Зак­сенхаузен Йоханссен трудился вместе с другими заключенными над под­дельными польскими документами, старыми фотографиями…” (Д е к о.  Великие загадки… С. 274, 275).
В Катыни выяснилась ещё одна странность, не характерная для НКВД. Трупы расстрелянных людей сотрудники НКВД, как правило, беспорядочно сбра­сы­вали в заранее вырытые ямы. Это подчеркивали в своих показаниях многие свидетели, в том числе бывший начальник УНКВД по Калининской области   Д. С. Токарев.
Однако в Катыни ситуация была иная. Журналист В. Абаринов в своей книге “Катынский лабиринт” пишет: “Немцы устраивали специальные “экскур­сии” (в Катынь) для местных жителей… В. Колтурович из Даугавпилса излагает свой разговор с женщиной, которая вместе с односельчанами ходила смотреть вскрытые могилы: “Я ее спросил: “Вера, а что говорили люди между собой, рассматривая могилы?” Рассуждения были таковы: “Нашим халатным разгильдяям так не сделать — слишком аккуратная работа”. Рвы были выкопаны идеально под шнур, трупы уложены идеальными штабелями. Аргумент, конечно, двусмысленный, к тому же из вторых рук”.
А вот аргументы из первых рук. В рапорте немецкой полиции от 10 июня 1943 г. за подписью лейтенанта полевой полиции Фосса говорится: “Исходя из положения трупов в братских могилах, следует предполагать, что большинство военнопленных было убито за пределами могил. Трупы располагались в беспорядке, и только в могилах 1, 2, 4 были уложены рядами и послойно” (М а ц к е в и ч.  Катынь. Приложение № 14).
Чувствовал Фосс, что на него будут ссылаться, и постарался запутать ситу­ацию, чтобы создать впечатление схожести катынских могил с захороне­ниями НКВД. Согласно отчету доктора Г. Бутца площадь могил № 1, 2, 4 соста­вляла 75% площади всех 8 “польских” могил в Козьих Горах   (М а ц к е в и ч.  Катынь. Приложение № 15). По данным доцента Мариана Глосека, проводившего раскопки в Козьих Горах в 1994—1995 гг., в этих трех могилах было захоронено 3 350 человек из 4 143 эксгумированных (80,1%), из них в могиле № 1—2500. В результате рапорт Фосса следует понимать так: 80%эксгумированных в Козьих Горах трупов были “уложены рядами и послойно” и лишь 20% — в беспорядке.
А вот какую телеграмму из Варшавы от 15 мая 1943 г. переслал министру иностранных дел Великобритании Антони Идену посол Великобритании при Польской Республике Оуэн О’Малли: “1. У подножья склона холма находится массовое захоронение в форме “L”, которое полностью раскопано. Его размеры: 16x26x6 метров. Тела убитых аккуратно выложены в ряды от 9 до 12 человек, один на другого, головами в противоположных направ­лениях…”.
Можно согласиться со многим, но полагать, что сотрудники НКВД спускались в ров на 3—4-метровую глубину для аккуратной укладки расстре­лянных рядами, да еще и “королем-валетиком”, — это из области невозмож­ного. Налицо типичный немецкий обстоятельный подход — обеспечить макси­мальную заполняемость рва.
Особо следует отметить, что для усиления пропагандистского эффекта немцы в первых сообщениях упомянули об обнаружении в Катыни двух поль­ских генералов, М. Сморавиньского и Б. Бохатеревича. По утверждению свиде­телей, трупы генералов были эксгумированы и опознаны в числе первых 20 (двад­цати) человек из могилы № 1. В эксгумационном списке они зна­чатся под № 1 и № 2.
Но этому противоречит то обстоятельство, что 9 апреля 1940 г., к моменту при­бы­тия “генеральского” этапа (т.е. этапа с генералами М. Сморавиньским, Б. Боха­теревичем и Х. Минкевичем) численностью в 291 чел. в район Катыни, туда уже были доставлены 480 польских военнопленных. Всего из Козель­ского лагеря в Смоленск с 3 апреля по 11 мая 1940 г. были отправлены 18 этапов общей численностью 4403 человека (Катынь. Расстрел. С.145—146).
Поэтому в случае расстрела польских генералов сотрудниками НКВД их трупы должны были находиться в могиле № 1 в 3-м или 4 ряду снизу, так как в этой могиле находились трупы 2500 офицеров, уложенных в 10—12 слоев, то есть в каждом слое примерно 200—250 тел. Каким же образом трупы Смора­виньского и Бохатеревича немцы “случайно” ухитрились извлечь из нижних слоев массы спрессованных тел в числе первых?
Подобное было возможным только в случае расстрела генералов нацистами, или же, если бы тела генералов ранее были эксгумированы из неизвестной могилы, которую немцы предпочли скрыть(?!). Надо заметить, что труп гене­рала Минкевича так и не был найден.
Как видим, результаты эксгумации в Катыни, осуществленной в 1943 г. нацистами с помощью польских экспертов “с немецкой дотошностью и мето­дичностью”, вызывают немало вопросов, на которые пока нет ответов.
 
ЭКСГУМАЦИЯ ПО-ПОЛЬСКИ
 
Анализ технологии немецкой эксгумации в Катыни 1943 г. требует возврата в 2006 г., когда стало ясно, что поляки хорошо освоили “методику” немецких специалистов.
Польские археологи и историки работают в рамках “Катынского дела” на территории бывшего СССР, начиная с 1991 г. За это время они по итогам эксгу­маций “достоверно” (?) установили 66 захоронений польских граждан: 15 — в Пятихатках (Харьков), 25 — в Медном (Тверь), 8 — в Козьих Горах (Смоленск), 18 — в Быковне (Киев).
К сожалению, мы не располагаем данными о методике, по которой те или иные захоронения в Пятихатках, Медном и Быковне признавались “польскими” или “советскими”. Надо полагать, методика идентификации “польских” захоронений является традиционной — по документам и предметам, позво­ляющим установить, что останки в эксгумированных могилах принадлежат польским гражданам.
Однако на основании анализа открытых публикаций польских участников эксгумаций и рассказов очевидцев можно сделать вывод о том, что действи­тельное количество эксгумированных в 1994—96 гг. в Медном и Пятихатках останков польских военнослужащих существенно меньше официально обнародованных цифр по этим спецкладбищам и что польские архео­логи сознательно выдавали останки советских людей за польских военно­пленных.
Это подтверждают раскопки в киевской Быковне, которые польские экс­перты проводили в 2001-м и 2006 гг. До этого было установлено, что близ этого поселка в 1936—1941 гг. “были захоронены трупы репрессированных советских граждан” (Память Биковнi. С. 66). И вдруг в августе 2006 г. секретарь польского Совета охраны памятников борьбы и мученичества Анджей Пшевозник заявил польскому агенству печати, что в Быковне под Киевом открыты первые могилы поляков, убитых НКВД в 1940 году. При этом подчеркнул: “Обнаружили то, что искали” (ПАП. Варшава. 8 августа 2006 г.).
В августе 2001 г. тот же А. Пшевозник писал в Государственную межве­домственную комиссию по делам увековечения памяти жертв войны и полити­ческих репрессий Украины: “На основании сведений, полученных в ходе следствия, проведенного российской военной прокуратурой, установлено, что в Быковне под Киевом захоронены бренные останки польских граждан, в том числе офицеров, убитых киевским НКВД в 1940—1941 гг. на основе решения Политбюро ЦК ВКП(б) Советского Союза от 5 марта 1940 года… Группа, покоящаяся в Быковне, это около 3 500 поляков, погибших на территории Украины”.
В ответ Владимир Игнатьев, следователь по особо важным делам Киевской городской прокуратуры, который вынес в 1989 г. постановление о том, что в Быковне захоронены жертвы НКВД, а не нацистов, сообщил: “Мы нашли в 1989 г. останки 30 польских офицеров. Держали их на Лукьяновке вместе с женщинами. Можно говорить о трагической гибели 100—150 поляков. Но 3 500 офицеров в Быковне — это миф”. Ссылка А. Пшевозника на рос­сийскую военную прокуратуру, якобы установившую в ходе следствия, что в Быковне захо­ронены 3 500 поляков из катынского “украинского” списка, откро­венная ложь. Вот так польская сторона “устанавливает” места гибели своих граждан. И не только “устанавливает”, но и соответствующим обра­зом проводит раскопки.
11 ноября 2006 г. киевский еженедельник “Зеркало Недели” опубликовал статью, в которой раскрыл некоторые “тайны” польской эксгумации в Быковне. Выяснилось, что летом 2006 г. раскопки здесь проводились с грубыми наруше­ниями украинского законодательства и игнорированием элементарных норм и общепринятой методики проведения эксгумаций: не велось полевое описа­ние находок, отсутствовала нумерация захоронений, человеческие кости собирались в мешки без указания номера могилы, при эксгумациях не присут­ствовали представители местных властей, МВД, прокуратуры, санитарной службы, судмедэкспертизы и т. д. Выяснилось также, что с аналогичными нарушениями проводилась в Быковне и предыдущая серия раскопок и эксгумаций в 2001 г. Не напоминает ли это те нарушения, которые немцы при молчаливом согласии поляков допускали в ходе раскопок в Катыни в 1943 г.?
Возможно, подобным сомнительным образом были “установлены” массовые польские захоронения в Медном под Тверью?
Мемориальный комплекс “Медное” состоит из двух частей. В одной, как утвер­ждают надписи на мемориальных досках, захоронено 6 311 военнопленных поляков, в другой — 5 100 советских людей, ставших жертвами репрессий в 1937—1938 гг. Помимо этого на территории мемориала находятся два захоро­нения советских воинов, умерших в госпиталях и медсанбатах.
Члены тверского “Мемориала” и сотрудники Тверского УФСБ в 1995 г. установили по архивным следственным делам, а затем опубликовали фамилии и имена 5 177 жертв, расстрелянных в Калинине в 1937—1938 гг. и 1 185 — в 1939—1953 гг. Считается, что около 5 100 из них захоронены на том же спецкладбище “Медное”. Однако найти конкретные места захоронения репрессированных советских людей так и не удалось.
Польские археологи прозондировали всю территорию спецкладбища “Медное” и его окрестности. Они пришли к твердому убеждению, что помимо обнаруженных на спецкладбище 25 “польских могил” и 2 советских захоронений за пределами спецкладбища никаких других захоронений в этом районе не существует. К такому же выводу пришли и специалисты Тверского УФСБ, проводившие зондажные бурения в Медном осенью 1995 г. Возникает вопрос: если на спецкладбище “Медное” находятся захоронения лишь польских военнопленных, то куда исчезли захоронения расстрелянных советских людей?
“ПОСТОРОННИЕ”  ПОЛЯКИ  В  КАТЫНИ
Существенный удар по немецкой и, соответственно, польской версии ка­тын­­ского преступления наносит факт наличия в немецком эксгумационном списке 1943 г. так называемых “посторонних”, то есть тех, кто не числился в списках Козельского лагеря. Польские эксперты всегда настаивали, что в Катыни (Козьих Горах) расстреливались только офицеры и исключительно из Козельского лагеря.
Но в катынских могилах были также обнаружены трупы поляков, содер­жавшихся в Старобельском и Осташковском лагерях. Эти поляки могли попасть из Харькова и Калинина в Смоленскую область только в одном случае — если их в 1940 г. перевезли в лагеря особого назначения под Смоленск. Расстрелять их в этом случае могли только немцы.
К примеру, польская сторона упорно замалчивает тот факт, что эксгуми­рованные в мае 1943 г. в Козьих Горах Jaros (так у немцев!) Henryk (№ 2398, опознан по трудночитаемому удостоверению офицера запаса) и Szkuta Stanislaw (№ 3196, опознан по справке о прививке и членскому билету офицера-резервиста) никогда не содержались в Козельском лагере и не направлялись весной 1940 г. “в распоряжение начальника УНКВД по Смоленской области”.
В Козельском лагере не содержалось ни одного человека с похожими именами и фамилиями, поэтому с почти 100%-ной вероятностью эти польские офицеры идентифицируются как содержавшиеся в Старобельском лагере для военнопленных капитан запаса Ярош Хенрик Стефанович (Jarosz Henryk s. Ste­fana), 1892 г. р., и подпоручик Шкута Станислав Францишкович (Szkuta Stanislaw s. Franciszka), 1913 г. р.
Установлено, что Ярош и Шкута весной 1940 г. этапировались не в Смоленск, а в Харьков. Там они оба, по официальной версии, якобы были сразу же расстреляны и захоронены на спецкладбище в Пятихатках, на котором в настоя­щее время установлены мемориальные таблички с их именами. Так чьи же трупы немцы обнаружили в Козьих Горах близ Катыни?
28 мая 2005 г. в варшавском Королевском замке состоялась 15-я сессия традиционной ежегодной Катынской конференции. На ней с докладом о присут­ствии “посторонних” поляков в катынских могилах выступил член междуна­родного общества “Мемориал” Алексей Памятных.
“Посторонних” в немецком эксгумационном списке, согласно данным россий­­ского военного историка Юрия Зори, числилось 543, согласно данным польского военного историка Марека Тарчинского — 230 человек. А. Памятных утвер­ждает, что ему удалось доказать, что эти расхождения в списках являются мнимыми. По его мнению, они были вызваны неверным написанием польских фамилий по-немецки и по-русски.
Но рассуждения А. Памятных не вполне корректны. Так, он утверждает, что фамилия Шкута (Szkuta) — это искаженная фамилия офицера из Козельского лагеря Секулы (Sekula). Но он не учел того обстоятельства, что Шкуту опознали по справке о прививке, написанной лагерным врачом по-русски. А в русском языке спутать фамилии Шкута и Секула невозможно!
Кроме того, в составлении эксгумационного списка наряду с немецкими экспертами участвовали специалисты из польской Технической комиссии. При таких условиях сложно согласиться с тем, что каждая двенадцатая — пятнадцатая фамилия в этих списках была полностью искажена. Так что вывод А. Памятных о том, что в Катыни “захоронены только узники Козельского лагеря” (“Новая Польша”. № 7—8, 2005), сомнителен.
На основании анализа официального эксгумационного списка установлено, что из 4 143 эксгумированных немцами трупов 688 трупов были в солдатской униформе и не имели при себе никаких документов. Что это за солдаты?
25 апреля 1944 г. издаваемая в Лондоне голландская газета “Войс оф Недерланд” писала, что, по сообщениям подпольной голландской газеты, в Гол­ландию прибыла на отдых группа германских служащих полевой жандар­мерии. Немцы рассказывали, что в Катыни было расстреляно много одетых в поль­ское военное обмундирование евреев из Польши, которых до этого застав­ляли рыть могилы для польских военнопленных (ГАРФ, ф. 4459, оп. 27, ч. 1,    д. 3340, л. 56).
Смоленский историк Л.В.Котов, находившийся в Смоленске весь период немецкой оккупации и собравший солидный документальный архив по “Катын­скому делу”, в статье “Трагедия в Козьих Горах” утверждал, что “гитлеровцы доставили в Смоленск около двух тысяч евреев из Варшавского гетто весной 1942 года… Евреи были одеты в польскую военную форму. Их использовали на строительстве военно-инженерных сооружений, а потом? Потом расстреляли… Может быть, в Козьих Горах?” (“Политическая инфор­мация”. № 5, 1990, с. 57).
Также установлено, что около 20% всех эксгумированных в Катыни составляли люди в гражданской одежде. У большей части из них были обна­ружены документы офицеров. В то же время известно, что офицеры в гражданской одежде составляли крайне незначительную часть в этапах, отправ­ленных из Козельского лагеря в апреле-мае 1940 г. В отчете д-ра Г. Бутца особо подчеркивалось: “Мундиры были в основном хорошо подогнаны… Сапоги были пошиты по размеру… жертвы были в собственных мундирах”.
Л. Ежевский, говоря о работе Специальной комиссии Н. Н. Бурденко в ян­варе 1944 г., акцентировал одну деталь: “Журналисты и дипломаты, которые побы­вали в Катыни в январе 1944 года, в один голос утверждали, что останки поляков были не в офицерской форме, а в солдатской” (Е ж е в-      с к и й.  Глава “Преступление и политика”).
Однако Л. Ежевский ошибался. Трупы, которые эксгумировала комиссия Бур­денко, были как в солдатской, так и в офицерской форме. Это хорошо видно в документальном фильме о советской эксгумации в Катыни в 1944 г. Л. Ежевский, сам не подозревая, акцентировал очень важный факт о том, что в Катыни захоро­нены не только офицеры из Козельского лагеря.
Возникает закономерный вопрос: что за польские солдаты и лица в граж­­данской одежде оказались в катынских могилах, если в Козельском лагере содержались только офицеры, абсолютное большинство которых было одето в офицерскую форму?
“ДВОЙНИКИ” И “ЖИВЫЕ МЕРТВЕЦЫ” КАТЫНИ
Немецкий эксгумационный список 1943 г. скрывает и другие тайны. Фактом, убедительно свидетельствующим об умышленных манипуляциях немецких оккупационных властей с документами катынских жертв во время проведения раскопок в Козьих Горах, является наличие в официальном эксгумационном списке значительного числа “двойников”.
Если верить немцам, то польский капитан Чеслав Левкович (Czeslaw Lewkowicz) был эксгумирован в Козьих Горах дважды — первый раз 30 апреля 1943 г. под № 761 и второй раз — 12 мая 1943 г. под № 1759. “Первый” труп капитана Ч. Левковича опознали по справке о прививке № 1708, фотографии, золотому крестику на цепочке с надписью “Kroutusiowi — Nulka” и свидетельству о производственной травме, найденному на теле. “Второй” труп капитана Левко­вича опознали по расчетно-сберегательной книжке, удостоверению артил­лериста и письму от Янины Дембовской из Гостына.
“Первый” труп Мариана Перека (Marian Perek) эксгумировали и опознали 10 мая 1943 г. под № 1646 (почтовая открытка, два письма и блокнот), “второй” труп — 24 мая 1943 г. под № 3047 (офицерское удостоверение и записи из Козельска на русском языке).
Яна Гославского (Jan Goslawski) опознали первый раз 10 апреля 1943 г. под № 107 (удостоверение личности, справка о прививке № 3501, письмо воен­ного министерства) и второй раз 6 июня 1943 г. — под № 4126 (два письма).
На сегодняшний день таких “двойников” в эксгумационном списке уже выявлено не менее двадцати двух! Все эти 22 польских офицера действительно содержались в Козельском лагере для военнопленных и весной 1940 г. были отправлены из Козельска в Смоленск с формулировкой “в распоря­жение начальника УНКВД по Смоленской области”.
Ни в одном случае опознания “двойников” комплекты документов на одну и ту же фамилию, найденные на двух разных трупах, не совпадали. Объяснить такое большое число “двойников” случайностями (например, что часть докумен­тов в момент эксгумации выпала из кармана одного трупа и случайно попала в карман соседнего, что эксперты при упаковке документов перепутали конверты и пр.) невозможно, поскольку трупы “двойников” извлекались из разных могил, в разные дни, иногда с интервалом в несколько недель!
Удивительным фактом является то, что некоторые польские офицеры, числившиеся в немецком эксгумационном списке, на самом деле оказались живы после окончания войны. Факт существования в Польше “живых мерт­вецов” из Катыни подтверждает публикация В. Шуткевича “По следам статьи “Молчит Катынский лес”, в которой приводится письмо подполковника в отставке, бывшего офицера Войска Польского Б. П. Тартаковского. Борис Пав­ло­вич пишет, что, когда их часть стояла в польском городе Урсус, в дом, рядом с которым квартировал Тартаковский, “вернулся майор Войска Поль­ского, фамилия которого значилась в списках офицеров, расстрелянных в Катыни” (“Комсомольская правда”. 19 апреля 1990 г.).
Такие случаи не единичны. Достаточно напомнить судьбу выдающегося польского юриста, профессора, подпоручика Ремигиуша Бежанека, числив­шегося в списках катынских жертв под № 1105, но прожившего в Польше после войны долгую и счастливую жизнь. Немцы в Катыни “опознали” трупы и других вернувшихся после окончания войны в Польшу людей. Например, на одном из трупов в Катыни были найдены документы известного по своим послевоенным публикациям в польской печати Францишека Бернацкого. В катынских списках числился и Марьян Яняк, умерший в Познани в 1983 г. (это отец председателя Национального Совета Швейцарии в 2005—2006 гг. Клода Жаньяка), и др. Однако большая часть поляков, оставшихся в живых после Катыни, предпочитала не привлекать внимание к своей судьбе.
Российский журналист, 26 лет проработавший в Польше, в частной беседе заявил авторам, что в 1960—70 годы его несколько раз знакомили с живыми поляками из катынского эксгумационного списка, но те категорически отка­зались от дальнейших контактов с советскими корреспондентами, как будто от этого зависела их жизнь.
К вышесказанному следует добавить, что из первых 300 номеров первона­чального эксгумационного списка, обнародованного в апреле 1943 г., позднее по неизвестным причинам исчезли 84 фамилии опознанных польских офицеров. Возможно, часть из них оказалась живыми, а другие не “вписы­вались” в немецкую версию “Катынского дела”.
КТО ОСТАВИЛ УЛИКИ В КАТЫНИ?
 
По немецким данным, в Козьих Горах в марте — июне 1943 г. было эксгуми­ровано 4 143 трупа, по польским данным — 4 243 (Катынский синдром. С. 366). По немецким данным, 2 815 (67,9%) из них были опознаны с полным обосно­ванием. Польские данные и здесь разнятся от немецких — ПКК поначалу заявил об опознании 2 730 человек, но опубликованный поляками в 1944 г. в Женеве официальный список опознанных катынских жертв содержит только 2 636 имен.
 
Опознание проводилось по найденным на телах документам и предметам с именами владельцев. Обычно это были офицерские удостоверения или другие именные документы (паспорта, индивидуальные жетоны, финансовые атте­статы, наградные удостоверения, свидетельства о прививках и т. д.). На трупах также были найдены крупные суммы денег, множество ценных вещей и предметов военной амуниции. Необходимо заметить, что в советских лагерях польским военнопленным категорически запрещалось иметь при себе деньги на сумму свыше 100 руб., или 100 злотых, ценные вещи, воинские документы, предметы военного снаряжения и т. д.
В частности, пункт 10 “Временной инструкции о порядке содержания военнопленных в лагерях НКВД” от 28 сентября 1939 г., в соответствии с которой содержались в Козельском лагере пленные поляки, предписывал: “Принятые лагерем военнопленные перед тем, как разместить их в бараки, проходят осмотр… Обнаруженное оружие, ВОЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ и другие запрещенные к хранению в лагере предметы отбираются”.
 
Категорическое требование о безусловном и тщательном изъятии любых вещей, позволяющих опознать личность расстрелянного, содержалось и в долж­ностной инструкции НКВД СССР по производству расстрелов, которой сотруд­ники наркомата неукоснительно придерживались при любых условиях и в самых тяжелых ситуациях.
К примеру, немцы летом — осенью 1941 г. в пропагандистских целях публично вскрывали в оккупированных советских городах могилы, в которых были захоронены люди, действительно расстрелянные сотрудниками НКВД. Однако никаких документов или именных вещей в тех могилах обнаружить не удалось — жертвы опознавались только на основании показаний родственников или знакомых.
 
Не было найдено никаких документов, позволяющих установить ли­чности, на трупах заключенных тюрем Западной Украины, Западной Белорус­сии и Прибалтики, которых в конце июня — начале июля 1941 г. при отступле­нии в спешке расстреляли сотрудники НКВД и НКГБ по причине невозмож­ности эвакуации. А в Козьих Горах на 2 815 опознанных трупах было найдено 3 184 пред­­мета, позволявших установить личность погибших (Катын­ский синдром. С. 156).
Немцы в отношении пленных польских офицеров старались придерживаться Женевской “Конвенции о содержании военнопленных” от 27 июля 1927 г., ста­тья 6 которой гласила: “Документы о личности, отличительные знаки чинов, ордена и ценные предметы не могут быть отняты от пленных”. Выводы напрашиваются сами.
Вместе с тем нельзя умолчать о главе “Мои катынские открытия” книги “Катынь” Ю. Мацкевича. В ней польский журналист из Вильно описывает свои впечатления от посещения Катыни в апреле 1943 г. Его поразило, что лес в окрестностях могил “был усеян множеством таких газетных лоскутьев, наряду с целыми страницами и даже целыми газетами… датировка этих газет, найденных на телах убитых, указывает, если рассуждать здраво и честно, на не подлежащее никакому сомнению время массового убийства: весна 1940 года”.
 
Ю. Мацкевич особо акцентирует значение газет как “вещественного дока­зательства в разрешении загадки: когда было совершено массовое убийство?”. Советские газеты, датируемые началом 1940 г., находили на катын­ских трупах повсюду — в карманах, в голенищах сапог, за отворотами шинелей. Уже упомянутый чешский эксперт Ф. Гаек отмечал: “Невозможно поверить, что по истечении 3-х лет их целостность и читаемость была такая, в какой их действительно обнаружили” (http://katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id= 739&page=1) .
 
В политдонесении из Козельского лагеря от 4 февраля 1940 г. сообщалось, что Козельский лагерь получал всего 80 экз. “Глоса Радзецкого” на польском языке, то есть 1 экз. на 55 человек. Газет на русском языке было еще меньше. При этом газеты пленным на руки, как правило, не выдавались. В основном они имелись лишь на специальных стендах и в виде подшивок в “красных угол­ках”. Остается только предполагать, откуда в таких условиях могли попасть в карманы трупов “сотни и сотни советских газет от марта-апреля 1940 г.”.
 
Газеты в катынских могилах могут быть как косвенным доказательством вины НКВД, так и прямым доказательством правоты свидетельств К. Девалье и К. Йоханссена о фальсификации немцами катынских вещественных доказа­тельств.
 
Польская версия в основном построена на косвенных и двусмысленных доказательствах. К таким относятся показания поручика запаса, профессора экономики Станислава Свяневича, которого польская сторона представляет чуть ли не очевидцем расстрела польских офицеров в Катыни.
 
Л. Ежевский в своем исследовании “Катынь” пишет, что после прибытия 29 апреля 1940 г. эшелона с восемнадцатым этапом польских офицеров из Козельского лагеря на железнодорожную станцию Гнёздово Свяневича перевели в другой вагон и заперли в пустом купе. “Проф. Свяневич взгромоздился на верхнюю полку, откуда через щелку мог видеть все, что происходило снаружи. …Он единственный польский офицер, который в момент катын­ского расстрела находился в трех км от места преступления и собствен­ными глазами видел, как людей уводили на казнь… Все без исключения товарищи проф. Свяневича по несчастью из 18-го этапа 29 апре­ля 1940 года были найдены в катынских могилах” (Е ж е в с к и й.  Глава “Смерть в лесу”).
 
Но что, собственно, видел Свяневич? Только то, что пленных офицеров из Козель­ского лагеря грузили в автомашины и увозили. Куда? Если бы к месту казни, то, учитывая сверхсекретный характер операции, судьба Свяневича была бы предрешена. Он или разделил бы позднее участь своих товарищей, или сгинул навсегда в лагерях. То, что Свяневич остался в живых, вышел на свободу и был выпущен за границу, — весомое свидетельство в пользу версии, что поляков увозили не на расстрел, а в лагерь.
 
Эту версию косвенно подтверждает публикация в испанской франкистской газете “ABC” (от 27 апреля 1943 г.), в которой корреспондент, побывавший в Катыни еще до сообщения “Радио Берлина” 13 апреля 1943 г., упоминает найденные при раскопках дневниковые записи расстрелянного польского офицера о том, что на расстрел его товарищей уводили ночью из лагеря (ГАРФ, ф. 4459, оп. 27, ч. 1, д. 1907, л. 225).
 
Из предъявленных испанскому корреспонденту записей неясно, когда (в 1940 или 1941 г.) производился расстрел. Логично предположить, что немцы в даль­нейшем скрыли этот дневник именно по причине наличия в нём указа­ний на события осени 1941 г. Заметка в газете “ABC” лишний раз свидетель­ствует о том, что
обстоятельства расстрела польских офицеров в Катыни до конца не выяснены.
 
ЗАПЛАНИРОВАННЫЙ ГЕНОЦИД, ВНЕЗАПНЫЙ РАССТРЕЛ ИЛИ ЛАГЕРЯ?
 
Говоря о катынском преступлении, польская сторона квалифицирует его как заранее спланированное “уничтожение 27 тысяч представителей руко­водящей элиты польского общества” и “геноцид” (“Rzeczpospolita”, 7—8 авг. 2005 г.).
 
Бывший военнопленный, майор армии Андерса, известный польский импрессионист граф Юзеф Чапский упоминал в своих воспоминаниях ряд представителей польской научной и культурной элиты, содержавшихся в советских лагерях для военнопленных. Поэтому не подлежит сомнению, что определенная часть польской элиты погибла на территории СССР. Однако речь может идти о гибели максимум полутора-двух тысяч человек. Это также невос­полнимая потеря для Польши, но согласиться с утверждениями о гибели 27 тысяч представителей “руководящей польской элиты”невозможно.
 
Нельзя же всерьез считать, что подпоручики, жандармы, полицейские или тюремные надзиратели, составлявшие около 80% всех польских военнопленных, автоматически становились представителями “польской элиты” только потому, что попали в советский, а не в немецкий плен!
 
В Польше усиленно насаждается ложное мнение о том, что если бы поляки в 1939 г. попали в плен к немцам, то они остались бы живы (Е ж е в с к и й.  Глава “Польские пленные в Советском Союзе”). Возможно, из простых пленных кое-кто бы уцелел. Но утверждение о том, что представители “руководящей польской элиты” выжили бы в немецком плену, не выдерживает простого вопроса: а почему немцы, безжалостно и методично осуществлявшие акцию “АБ”, оставили бы их в живых?
Известно, что в соответствии с приказом Гитлера войска СС в Польше проводили специальную акцию “АБ”, целью которой была “ликвидация польской элиты”. Для этого в сентябре 1939 г. шеф СС Гиммлер вслед за наступающими частями вермахта ввел в Польшу пять айнзацгрупп, в свою оче­редь поделенных на четыре айнзацкоманды, основной целью которых было выполнение акции “АБ”. Гейдрих, подручный Гиммлера, уже 27 сентября 1939 г. докладывал: “От польской высшей прослойки осталось во всех оккупи­рованных районах максимум три процента” (Х ё н е.  История СС. С. 354.).
 
Джон Толанд, известный американский публицист и историк, лауреат Пулитцеровской премии, к этому добавляет: “К середине осени были ликви­дированы три с половиной тысячи представителей польской интелли­генции…” (Т о л а н д.  А.  Гитлер. С. 79).
 
В то же время командующий Союза вооруженной борьбы (СВБ) — подпольной организации, действовавшей на территории Западной Украины и Белоруссии — полковник Ровецкий в своих донесениях отмечал, что “больше­вики не так склонны к расстрелам людей по любому поводу или без повода, как немцы” (М е л ь т ю х о в.  Сов.-польские войны. С. 613). Но в современной Польше об этом предпочитают не вспоминать, зато усиленно муссируется тема планов советского руководства по “уничтожению польской элиты”.
 
Однако существуют и сомнения в наличии таких планов. Польский профес­сор Ч. Мадайчик в статье “Катынь” пишет: “Возникают сомнения, действи­тельно ли с самого начала планировалась физическая ликвидация военно­пленных из спецлагерей в том объеме, в каком она была впоследствии осуществлена…
 
Лучший знаток документов по Катыни Н. С. Лебедева не обнаружила материалов, однозначно объясняющих обстоятельства и причины вынесения решения о казни всех польских офицеров, находившихся в совет­ском плену. Несмотря на это, мнение самой Лебедевой вполне определенно. Она считает, что физическая ликвидация пленных была направлена на разрушение устоев польской государственности и ее подготовка началась значительно раньше, еще в декабре 1939 г.” (М а д а й- ч и к.  Катынь. Сборник “Другая война. 1939—1945”).
 
На самом деле Лебедева, выступая 29 ноября 2005 г. в московском Цен­траль­ном доме литераторов, заявила, что “к началу февраля все дела на Особое совещание были подготовлены, и к концу февраля по 600 делам уже были вынесены приговоры — от 3 до 8 лет лагерей на Камчатке. То есть к концу февраля 1940 г. никакой смертной казни не предусматривалось” (http//katyn.ru/index.php?go=Pages&file=print&id=28) . Как видим, по мнению Н. Лебедевой, ни о какой заранее запланированной подготовке к расстрелу речи не было.
 
Сталин был крайне последовательный и жесткий в своих действиях праг­матик. Он всегда просчитывал свои политические решения. Трудно поверить в то, что И. Сталин вдруг решил расстрелять 25 тысяч пленных и арестованных поляков без всякого суда, только за их антисоветские настроения.
 
Напротив, существуют доказательства того, что весной 1940 г. были осуждены к расстрелу лишь те польские военнопленные, которые совершили военные преступления во время польско-советской войны 1919—1920 гг., были причастны к уничтожению пленных красноармейцев, к диверсионно-террори­стической деятельности и шпионажу против СССР или же совершили иные тяжкие преступления.
 
Об этом косвенно свидетельствует распоряжение начальника ГУГБ В. Н. Мер­­­ку­лова № 641/б от 22 февраля 1940 г., подготовленное на основании не опубли­кованной до сих пор директивы наркома Л. П. Берия о переводе в тюрьмы тех польских военнопленных, на которых имелся компромат (Катынь. Пленники. С. 358, 359, 374, 378). По подсчетам начальника УПВ НКВД СССР П. К. Сопру­ненко, эта группа составляла около 400 человек. Вполне возможно, что в коне­чном итоге она оказалась более многочисленной.
 
Официальная версия “Катынского дела” также не объясняет, почему нор­маль­ное отношение советского руководства к польским военнопленным вдруг сменилось необоснованным и безжалостным решением их расстрелять. Отсут­ствуют объяснения и того, почему спустя короткое время Сталин вновь карди­нально изменил своё отношение к польским военнопленным.
 
Были оставлены в живых несколько тысяч взятых в Прибалтике польских офицеров и решено создать национальную польскую воинскую часть, началось освобождение польских офицеров-“тешинцев” из Оранского лагеря. Через год полностью амнистировали всех поляков и на советской территории сформи­ровали и вооружили польскую армию генерала Андерса, подчиненную лондон­скому эмигрантскому правительству.
 
Документы, датируемые до известного мартовского решения Политбюро 1940 г., свидетельствуют о том, что советское руководство планировало распустить по домам значительное количество офицеров из Козельского и Старобельского лагерей. “Социально опасные” польские военнопленные по решению Особого совещания должны были быть осуждены и этапированы в исправительно-трудовые лагеря на Дальний Восток и Камчатку, что надолго исключило бы для них возможность участия в “контрреволюционной” деятель­ности на территории бывшей Польши.
 
Особый интерес в этом плане представляет записка начальника особого отделения Осташковского лагеря Г. В. Корытова. В этой записке Корытов информирует свое областное руководство о состоявшемся в Москве совещании по поводу “отправки военнопленных после вынесения решений Особым совещанием” (Катынь. Пленники. С. 382).
 
Известно, что совещание с начальниками особых отделений лагерей в УПВ НКВД СССР проводилось 15 марта 1939 г. Об этом свидетельствует телеграмма, в которой начальнику Осташковского лагеря П. Ф. Борисовцу предлагается не­за­медлительно прибыть в Москву “…совместно (с) начальником особого отделения Корытовым пятнадцатого утром…” (Катынь. Расстрел. С. 52). В сбор­нике документов “Катынь. Расстрел…” утверждается, что на этом совещании обсуждались вопросы организации расстрела 14 тысяч поляков (Катынь. Расстрел, С. 20).
 
Однако Корытов в своей записке пишет только о подготовке к отправке поль­ского контингента после осуждения. Причем в записке названа мера нака­зания, которая ждет осужденных: “Из представленных нами 6 005 дел пока рассмотрено 600, сроки 3—5—8 лет (Камчатка), дальнейшее рассмотрение наркомом пока приостановлено” (Катынь. Пленники. С. 383).
 
Об отправке поляков на Дальний Восток свидетельствует замечание Корытова о том, что “…каждая партия осужденных должна находиться в пути следования не менее месяца, а всего таких партий будет четыре”. Ничего о намечаемых расстрелах этот очень “инициативный” и, вероятно, “любознательный” сотрудник НКВД не пишет. Если вопрос расстрелов был засекречен, то Корытов не стал бы уточнять, сколько партий заключенных будет отправлено и срок их пребывания в пути.
 
Как видим, ситуация с принятием решения Политбюро о расстреле польских военнопленных была непростой, и она практически не исследована. Чтобы снять вопиющие противоречия между официальной версией и содержанием “рапорта Корытова”, принято считать, что якобы в марте 1940 г. в Москве состоялись два принципиально разных совещания. На первом обсуждали вопросы этапи­рования военнопленных поляков в лагеря на Дальний Восток, на втором — вопросы организации их расстрела. Не будем спорить, на каком из этих совещаний присутствовал Корытов. Ясно одно — решение расстрелять поляков, если оно вообще было принято в марте 1940 г., было принято внезапно.
 
Однако существуют косвенные доказательства, что часть “катынских” поля­ков всё же была осуждена к лагерям в районах Дальнего Востока. В книге воспо­ми­наний “Без последней главы” генерал В. Андерс утверждает, что “поляки прибыли на Колыму еще в 1940 г. двумя этапами по несколько тысяч человек” (А н д е р с.  Глава “Колыма”).
 
Януш Бардах в книге “Человек человеку волк”, повествующей о его злоклю­чениях в лагерях НКВД, рассказывает, что в марте 1942 г. он по этапу попал в бухту Находка, где два месяца ожидал парохода на Север. Его опре­делили в барак с польскими офицерами и интеллигентами. Я. Бардах называет польские фамилии, звучавшие в разговоре: капитан Выгодзки, губернатор Степневски, пан Ясиньски, депутат польского парламента Богуцки, профессор Яворски и офи­цер польских ВВС без фамилии (Б а р д а х.  Человек человеку волк. С. 126—127).
 
Весной 1990 г. житель Калинина А. Е. Богатиков сообщил тверскому “Мемориалу” о том, что в 1943 г. он отбывал срок заключения в лагере на Дальнем Востоке. Вместе с ним сидел поляк из Осташковского лагеря, расска­завший, как в начале 1940 г. в Осташково среди военнопленных отбирали специалистов по радиоделу. Остальных позднее отправили в Мурманск (http://katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=626) .
 
Однако расследования этих фактов не проводилось, вероятно, потому, что судьба многих польских пленных офицеров стала разменной монетой при отстаивании удобной для всех официальной версии. Проще считать, что они расстреляны в Катыни, Медном и Пятихатках.
 
“НАУЧНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА”
 
Как уже говорилось, существенный удар по советской версии катынского преступления нанесла “научно-историческая экспертиза” Сообщения комиссии Н. Н. Бурденко 1944 г., осуществленная в 1988 г. членами двусто­ронней советско-польской комиссии, польскими профессорами-историками Я. Мачишевским (сопредседатель комиссии), Ч. Мадайчиком, Р. Назаревичем и М. Войцеховским. Профессора признали выводы комиссии Н. Н. Бурденко, мягко говоря, “несостоятельными” (Катынь. Расстрел, С. 443).
 
Польская экспертиза стала ответом на позицию советской стороны в двусто­ронней комиссии по истории отношений между двумя странами, созданной в мае 1987 г. На втором пленарном заседании комиссии (1—3 марта 1988 г.) поляки выразили недовольство отсутствием у советской стороны “содержательной позиции” по катынской проблеме. Без ответа был оставлен очень важный для поляков документ — рапорт бывшего генерального секретаря Польского Крас­ного Креста К. Скаржиньского о работе Технической комиссии ПКК в Катыни в 1943 г. Он был передан советской стороне ещё осенью 1987 г.
 
Наконец, по настоянию поляков катынская проблема всё же была внесена на обсуждение. И здесь начались коллизии. Советский академик А. Л. Наро­чницкий выступил с обширной речью в защиту выводов комиссии Н. Бурденко. Польские профессора не согласились с подобной позицией, и возник вопрос о целесообразности существования комиссии.
 
Тогда советский профессор О. А. Ржешевский предложил польским коллегам ещё раз проанализировать логичность и доказательность выводов комиссии Н. Бурденко. В течение двух месяцевпольские профессора осуще­ствили экспертизу Сообщения комиссии Н. Бурденко. Выводы для советской стороны оказались неутешительными (Катынский синдром. С. 259—261).
 
В книге “Катынский синдром” утверждается, что польские эксперты в 1988 г. “не оставили камня на камне от всей системы доказательств комиссии Н. Н. Бурденко… Ложная версия о содержании польских военнопленных до сентября 1941 г. в трех лагерях особого назначения с использованием на дорожно-строительных работах и о проведении расстрелов немцами была убедительно опровергнута… Как следует из справок МБ РФ, таких лагерей в 1940 г. и последующих годах не суще­ствовало. Так называемый майор Ветошников (начальник лагеря № 1-ОН фигурировал как свидетель в сообщении комиссии Бурденко) службу в системе госбезопасности не проходил и является вымышленной фигурой” (Катынский синдром. С. 370, 371, 476).
 
Не будем касаться всей системы доказательств комиссии Н. Бурденко. Надо полагать, что недостатки в ней были.
 
Остановимся лишь на отрицании факта существования лагерей особого назначения, который являлся одним из краеугольных камней в системе дока­зательств комиссии Н. Н. Бурденко. Игнорировать существование этих лагерей польским профессорам позволило плохое знание ими советской системы и, прежде всего, советского секретного делопроизводства, а также косность советских чиновников. В СССР, а теперь и в России, если что-то засекречено, то засекреченная вещь, событие, человек, организация формально как бы перестают существовать. Так было и в ситуации с “лагерями особого назначения” под Смоленском, информация о которых засекречена до сих пор.
 
По поводу “вымышленности” личности начальника лагеря “особого назна­чения” № 1-ОН В. М. Ветошникова необходимо заметить следующее. В 1991 г. даже на официальные запросы следователей Главной военной прокуратуры СССР о местонахождении бывшего начальника Калининского областного управления НКВД генерала Токарева Д. С. приходили ответы, что такими сведениями КГБ не располагает (Катынский синдром. С. 354). Но разве это повод считать Токарева мифической личностью? Почему же Ветошникова польские профессора без всяких сомнений зачислили в вымышленные фигуры?
 
Как полагает журналист В. Абаринов, показания майора НКВД Ветошникова были изъяты из показаний свидетелей по “Катынскому делу” в связи с подготовкой к Нюрнбергскому процессу.“Советское обвинение в Нюрнберге стремилось исключить из Катынского дела какие-либо упоминания о том, что лагеря находились в ведении НКВД” (А б а р и н о в.  Глава 5. “Нюрн­бергский вариант”). Вот почему лагеря особого назначения стали “мифи­ческими”.
 
В настоящий момент авторами найдены доказательства существования в 1940—1941 гг. в системе Вяземского исправительно-трудового лагеря НКВД СССР к западу от Смоленска трех лагерей “особого назначения” — Тишинского лагеря № 1-ОН (он же Купринский АБР № 10), Катынского лагеря № 2-ОН (он же Смо­ленский АБР № 9) и Краснинского лагеря № 3-ОН (он же Краснинский АБР № 11). Прежде всего, это отчетные бухгалтерские документы Вяземлага за 1941 г. (объяс­нительная записка к годовому отчету Вяземлага НКВД СССР за 1941 г. по строи­тельству автомагистрали Москва—Минск. ГАРФ, ф.  8437, оп. 1, д. 45).
 
О существовании Катынского лагеря (№ 2-ОН) под Смоленском свидетель­ствует рассказ А. А. Лукина, бывшего начальника связи 136-го отдельного конвойного батальона конвойных войск НКВД СССР журналисту В. Абаринову. А. Лукин уверенно заявил, что в 1941 г. 136-й батальон охранял “три лагеря: Юхнов, Козельск и Катынь. Это я знаю”. Лукин, несмотря на давление Абари­нова, всякий раз уверенно утверждал, что лагерь в Катыни существовал.
 
А. Лукин также рассказал, как проводилась в июле 1941 г. “операция по вывозу польского населения” Катынского лагеря. “Вопрос был очень сложный: надо эвакуировать, а немецкие самолеты над шоссейной дорогой летают на высоте 10—15 метров, все дороги загромождены беженцами, и не только шоссе, а и проселки. Очень трудно было, а машин было очень мало. Мы пользовались теми машинами, которые останавливали, высаживали беженцев, отнимали машины и в эти машины грузили польское население из лагеря Катынь”   (А б а р и н о в. Глава 2. “Конец польского эксперимента”).
 
Рассказ А. Лукина фиксировала на видеокамеру группа редактора польского телевидения Анджея Минко. Но польская сторона принципиально избегает любых упоминаний о Лукине. И не только о нём. Всё, что противоречит польской версии, в Польше находится под негласным запретом.
 
Срыв эвакуации лагерей особого назначения произошел по распростра­ненной причине советских времен, усугубленной войной. Вяземлаг со 2 июля 1941 г. согласно приказу НКВД СССР № 00849 от 2 июля 1941 г. перешел в подчинение от Главного управления лагерей железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) к Главному управлению аэродромного строительства (ГУАС). В неразберихе первых дней войны Вяземлаг элементарно “потерялся” между двумя ведомствами.
 
Эвакуацию всех трех лагерей не удалось осуществить не только из-за стре­мительного прорыва немцев к Смоленску, но и из-за организационной чехар­ды — никто не хотел брать на себя ответственность за эвакуацию заключенных без приказа свыше. Ко всему этому добавилось и противодействие польских заклю­ченных, которые использовали любую возможность для неповиновения лагерной администрации или для побега.
 
Польские профессора, проводившие в 1988 г. научно-историческую экспертизу выводов комиссии Бурденко, на основе “тщательного анализа линии перемещения фронта и обстоятельств взятия Смоленска”, будучи в Варшаве (!), установили, что версия о невозможности эвакуации лагерей с польскими военнопленными является “абсолютно неправдоподобной” (Катын­ский синдром. С. 479).
 
Удивительный вывод, если учесть, что даже российские историки и вете­раны, непосредственные участники военных событий, по многим эпизодам войны, особенно начального периода, не могут выработать единого мнения. Великая Отечественная война отличалась большим количеством “неправдо­подобных” эпизодов. Кто мог предполагать, что вермахт через две с половиной недели после начала военных действий окажется под Смоленском?
 
Но вернемся к лагерям особого назначения. Их существование, а также  то, что под Смоленском летом 1941 г. содержались польские офицеры, под­тверждают свидетели. Бывший курсант Смоленского стрелково-пулеметного училища, ныне полковник в отставке Илья Иванович Кривой в своем заявлении в Главную военную прокуратуру РФ от 24 октября 2004 г. подробно описал факты встречи им летом 1940 г. и в начале лета 1941 г. подконвойных военно­пленных польских офицеров и польских рядовых солдат.
 
Анна Рогаля (до своей смерти в 2004 г. проживала в Тюмени под фамилией Яковленко), дочь польского поручика Поликарпа Рогаля (Rogala), эксгуми­рованного в 1943 г. в Катыни под № 1757, рассказывала родственникам, что она приехала в Смоленск с матерью Катажиной Рогаля в 1940 г. после того, как они узнали, что отца из Козельского лагеря перевели в лагерь под Смоленском. Им удалось дать о себе знать П. Рогалю, который сбежал из лагеря и несколько дней жил с ними. Его поймали и вернули в лагерь, но он ухитрялся общаться с семьей и после этого, пока с началом войны не ужесточился лагерный режим.
 
После ареста Катажины Рогаля в начале июля 1941 г. жительница Смоленска Инесса Яковленко выдала Анну за свою родственницу и отправила её в эвакуацию в Сибирь. В 1943 г. И. Яковленко прислала Анне Рогаля-Яковленко письмо, в котором сообщила, что её отца Поликарпа Рогаля вместе с другими польскими пленными немцы расстреляли в Козьих Горах ранней осенью 1941 г. (письмо хранится в семье А. Яковленко).
 
Москвич Ксенофонт Агапов, бывший спектрометрист металлургического завода № 95 в Кунцево, сообщил о том, что с 31 октября по 26 ноября 1941 г. он ехал из Москвы до г. Верхняя Салда Свердловской области в одном эвакуа­ционном эшелоне вместе с 80 пленными польскими офицерами, сумев­шими уйти из лагеря под Смоленском.
 
Ветеран войны М. Задорожный, бывший разведчик 467-го корпусного артиллерийского полка, написал письмо в газету “Рабочий путь” (Смоленск), в котором сообщил, что в августе 1941 г., во время выхода 467-го артиллерийского полка из окружения недалеко от Смоленска, в расположение его подразделения прибежал солдат в форме погранвойск НКВД и сообщил, что “немцы ворвались в расположение лагеря военнопленных поляков, охрану перестреляли и расстреливают поляков. А этому солдату удалось убежать” (“Рабочий путь”, № 7 (20189). 9 января 1990 г.).
 
В № 4 “Военно-исторического журнала” за 1991 г. было опубликовано интервью с бывшим командиром взвода 1-го автомобильного полка Войска Польского Борисом Тартаковским, который утверждал, что лично общался с пятью бывшими узниками Катынского лагеря (№ 2-ОН), трое из которых служили под его командованием. По их рассказам, в июле 1941 г., в момент захвата лагеря немцами, им удалось бежать из лагеря, а двое других ушли с советской охраной на восток.
 
Б. П. Тартаковский в своем письме в “Комсомольскую правду” сообщил еще один факт. Когда воинская часть Тартаковского была расквартирована в городе Гродзиск-Мазовецки, то хозяйка его квартиры показывала ему письмо от мужа из Катынского лагеря, датированное сентябрем 1941 года  (Ш у т-к е в и ч.   “Комсомольская правда”. 19.04.1990).
 
В Архиве внешней политики РФ хранится уникальный документ — письмо в советское посольство в Варшаве, написанное 5 февраля 1953 г. гражданином Польши Вацлавом Пыхом. В 1940—41 годах В. Пых содержался в качестве военно­пленного в Львовском лагере НКВД и активно сотрудничал с советской лагерной администрацией. После начала Великой Отечественной войны он вместе с дру­гими польскими пленными был эвакуирован в Старобельский лагерь, а оттуда командирован НКВД под Смоленск с целью оказания помощи в организации эвакуации лагерей с польскими офицерами. Пых попал в лагерь № 2-ОН за несколько часов до захвата лагеря немцами.
 
По его словам, в тот момент в лагере всё было готово к эвакуации, но поль­­ские офицеры эвакуироваться не собирались, “лежали в бараках на кроватях” и фактически саботировали отъезд. Попытки В. Пыха убедить их начать эваку­ацию ни к чему не привели. Более того, некоторые офицеры стали угрожать ему физической расправой.
 
Пых был захвачен немцами в лагере, но ему удалось бежать. Он сумел связаться с партизанами и переправился на контролируемую советскими вой­сками территорию. После лечения в госпитале, поздней осенью 1941 г., Вацлав Пых прибыл в Тоцкое и поступил на службу в армию Андерса.
 
Его “коллеге” Роланду Мерскому удалось уйти из лагеря № 2-ОН до прихода немцев. Позднее они служили вместе с В. Пыхом в армии Андерса. Весной 1944 г. в Италии Р. Мерский попытался сообщить англичанам о фальсификации “Катын­ского дела” и об истинных обстоятельствах занятия немцами лагеря № 2-ОН, после чего был убит польским контрразведчиком. Пых от смерти спасся чудом (АВП, ф. 07, оп. 30а, п. 20, д. 13, л. 48—80).
 
К сожалению, в 1953 г. заявление В. Пыха осталось без внимания, так как считалось, что все точки над “i” в катынском вопросе поставило Сообщение комиссии Бурденко.
 
О том, что после оккупации немцами Смоленска в его окрестностях находи­лись польские офицеры, свидетельствует рапорт командира айнзатцгруппы при штабе группы армий “Центр” Франца Стаглецкера на имя начальника Главного управления имперской безопасности Рейнхарда Гейдриха о действиях группы за период с августа по декабрь 1941 г., в котором указывается: “…Выполнил главный приказ, отданный моей группе, — очистил Смоленск и его окрест­ности от врагов рейха — большевиков, евреев и польских офицеров” (оригинал хранится в архиве нью-йоркского “Идиш сайнтифик инститьют”, копия — в архиве Союза антифашистских борцов в Праге).
 
Вышеперечисленные свидетельства и факты доказывают, что лагеря особого назначения под Смоленском существовали. С учетом вышеизло­женного экспертиза польских профессоров Сообщения комиссии Н. Н. Бурденко вряд ли может претендовать на определение “научно-историческая”.
 
НКВД ИЛИ НАЦИСТЫ?
 
Поскольку доказательства о причастности сотрудников НКВД к расстрелу польских офицеров широко известны, сделаем упор на те факты, которые свиде­тельствуют, что нацисты также расстреливали польских военнопленных.
 
Вернемся к известному нам “лейтенанту Красной Армии” Катарине Девилье. А. Деко отмечает, что во время её пребывания в Катыни у неё было большое преимущество перед западными журналистами: она могла непосредственно, без контроля органов НКВД, общаться с населением. Местные жители сообщили Катарине, что немцы из 537-го полка связи, дислоцированные в Катыни, “по пьянке многое рассказывали”. В частности, они говорили: “Связной полк 537? Чушь. На самом деле они принадлежат к группе десанта “айнзатц-коммандо” СС II, а сейчас они прибыли с Украины, где уничтожили всех киевских евреев. А кого же они убивают здесь? Тоже евреев? Солдаты смеялись. О нет, более тонкая, ручная работа с револьвером…” (Д е к о.  Великие загадки… С. 273—274).
 
Местные жители даже назвали К. Девилье имена некоторых военнослу­жащих, многие из которых впоследствии звучали на Нюрнбергском трибунале. А. Деко был хорошо осведомлен относительно провального для советской стороны допроса 1 июля 1946 г. в Нюрнберге командира 537-го полка войск связи Ф. Аренса. (Д е к о.  Великие загадки… С. 266). Однако, ссылаясь на сви­де­тель­ство К. Девилье, он тем не менее назвал этот полк в связи с “Катынским делом”. Случайно ли? Возможно потому, что, по мнению Деко, 537-й полк войск связи служил прикрытием, как утверждали немецкие солдаты, для “айнзатц-командо” СС II?
 
Во время передачи “Трибуна истории” на французском телевидении, которую вел А. Деко, К. Девилье подверглась перекрестному допросу в прямом эфире со стороны ведущего французского специалиста по вопросам Центральной Европы Г. Монфора и бывшего польского военно­пленного в советских лагерях, майора армии Андерса Ю. Чапского. Она вела себя очень уверенно и достойно выдержала это испытание, убедительно ответив на все вопросы (Д е к о.  Великие загадки… С. 304).
 
Свидетельство К. Девилье заслуживает тщательного расследования, если учесть, что А. Деко также упомянул показания берлинского булочника Пауля Бредок, служившего осенью 1941 года под Смоленском. П. Бредоу в 1958 г. в Варшаве, во время процесса над Э. Кохом, одним из нацистских палачей, под присягой заявил: “Я видел своими глазами, как польские офицеры тянули телефонный кабель между Смоленском и Катынью”. Во время эксгумации в 1943 г. он “сразу узнал униформу, в которую были одеты польские офицеры осенью 1941 г.”   (Д е к о   А. “Великие загадки…” С. 275).
 
П. Бредоу также сообщил, что он лично слышал телефонные переговоры между Кохом и фон Боком о перевозке поляков на Восток, где их расстреливали. Известно, что связь для штаба группы армий “Центр” обеспечивал тот самый 537-й полк связи, в причастность которого к расстрелу польских военнопленных не поверили в Нюрнберге (“Эрих Кох перед польским судом”. С. 161).
 
Ален Деко встречался с бывшим узником Шталага IIВ, расположенного в Померании, Рене Кульмо, который заявил, что в сентябре 1941 г. в их Шталаг прибыло с Востока 300 поляков. “Помню одного капитана, Винзенского. Я немного понимал по-польски, а он по-французски. Он рассказал, что фрицы там, на востоке, совершили чудовищное преступление. Почти все их друзья, в основном офицеры, были убиты. Винзенский и другие говорили, что СС уничтожили почти всю польскую элиту” (Д е к о.  Великие загадки… С. 277, 278).
 
А вот какие показания 5 июня 1947 г. немецкий гражданин Вильгельм Гауль Шнейдер дал американскому капитану Б. Ахту в г. Бамберге, в американской зоне оккупации Германии. Шнейдер заявил, что во время пребывания в след­ственной тюрьме “Tegel” зимой 1941—1942 гг. он находился в одной камере с немецким унтер-офицером, служившим в полку “Regiment Grossdeutschland”, который использовался в карательных целях. Унтер-офицер рассказал Шнейдеру, что “поздней осенью 1941 г., точнее, в октябре этого года, его полк совершил массовое убийство более десяти тысяч польских офицеров в лесу, который, как он указал, находится под Катынью. Офицеры были доставлены в поездах из лагерей для военнопленных, из каких — я не знаю, ибо он упоминал лишь, что их доставляли из тыла” (Архив внешней политики Российской Федерации. Ф. 07, оп. 30а, п. 20, д. 13, л. 23). Вспомним дневник польского офицера, который был опубликован в испанской газете “ABC”. Совпа­дение налицо.
 
Известно, что в Фонде Управления Командующего ВВС РККА в Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО) под грифом “секретно” хранится протокол допроса сотрудниками СМЕРШа немецкого военнопленного, при­ни­мав­шего личное участие в расстреле польских офицеров в Катыни (ЦАМО, ф. 35, оп. 11280, д. 798, л. 175). Но обнародовать его пока не удается.
 
Это только часть свидетельств о том, что в Катыни польских офицеров расстреливали нацисты. Однако такие свидетельства пока игнорируются как польской, так и российской стороной.
СВИДЕТЕЛИ УТВЕРЖДАЮТ
 
В опубликованных катынских документах приводятся десятки свидетельских показаний. Многие из них противоречат друг другу, указываемые в них даты и подробности нередко не вписываются ни в какие версии. То, как трудно отделить правду от лжи, мы попытаемся показать на свидетельских показаниях, которые являются общепризнанными.
 
При этом следует заметить, что российские исследователи, желавшие ознакомиться с показаниями бывших сотрудников НКВД (Д. С. Токарева, П. К. Сопруненко и М. В. Сыромятникова) в рамках уголовного дела № 159 “О расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского спецлагерей НКВД в апреле—мае 1940 г.”, были вынуждены самостоятельно переводить их с польского языка на русский!
 
Показания 89-летнего генерала КГБ в запасе, бывшего начальника УНКВД по Калининской области Д.С. Токарева во время допроса, состоявшегося 20 марта 1991 г., следователь ГВП А. Ю. Яблоков охарактеризовал как “бесценные и подробные”, позволившие “детально раскрыть механизм массового уничтожения более 6 тысяч польских граждан в УНКВД по Калининской области (Катынский синдром. С. 358).
 
Токарев охотно и даже “артистично” (?!) рассказывал подробности рас­стрела польских полицейских. Он сообщил, что из Москвы был прислан майор госбезопасности В. М. Блохин с “целым чемоданом немецких “вальтеров” и командой помощников. Поляков, по 250—300 человек за ночь, Блохин расстреливал в специально подготовленной камере. Потом трупы выносили во двор, где грузили в крытый грузовик. “На рассвете 5—6 машин везли тела в Медное, где уже были выкопаны экскаватором ямы, в которые тела как попало сбрасывали и закапывали…”. Токарев также сообщил о захоронениях расстрелянных поляков в районе поселка Медное (Катынь. Расстрел. С. 36. Ка­тын­ский синдром. С. 356—358, 469. http://www.etver.ru/lenta/index.php?newsid=17627 ).
 
В показаниях Токарева сомнение вызывают некоторые маловероятные под­робности. Посещение авторами в ноябре 2006 г. здания бывшего областного управления НКВД Калинина (в настоящее время это здание Тверской медака­демии) породило сомнение — действительно ли здесь в течение месяца было расстреляно более 6 тысяч поляков?!
 
Здание находится на центральной людной улице Твери — Советской. В 1940 г. это также был центр города. Подвал здания, в котором размещалась внутренняя тюрьма УНКВД и в котором, по утверждению Токарева, была оборудована “расстрельная камера”, сохранился практически в первозданном виде. Он представляет собой полуподвальный цокольный этаж (до 6 м высотой, из них 2 м над землей) с большими окнами под потолком, выходящими на улицу. В самом здании перед войной работали сотни сотрудников и вольнонаемных. Двор Калининского УНКВД до войны не являлся закрытым по периметру и частично просматривался из соседних домов. Режим скрытного проведения массовой расстрельной акции в таком здании обеспечить было практически невозможно.
 
Сложно также поверить в то, что за темное время суток (на широте Твери оно в начале апреля составляет всего 9 часов, а рано утром 4-этажное здание УНКВД заполняли сотрудники) в единственной камере расстреливали по 250—300 чел. Особенно если принять во внимание уточнения Токарева: “Из камер поляков поодиночке доставляли в “красный уголок”, там сверяли данные — фамилию, имя, отчество, год рождения. Затем надевали наручники, вели в приготовленную камеру и били из пистолета в затылок” (Катынь. Расстрел. С. 35).
 
Вызывает сомнение и возможность одновременного размещения в под­валь­ных камерах Калининского УНКВД 250 человек (их площадь для этого явно недостаточна).
 
В то же время надо заметить, что “фрагменты польской военной формы обнаруживались на территории следственного изолятора № 1 города Кали­нина”, который в 1940 г. находился на окраине деревни Ново-Константиновка (ныне это площадь Гагарина в Твери)   (М а н г а з е е в.   Зачем нужен мемориал в Медном?). Однако этот факт не привлек внимания ни польских археологов, ни российских следователей.
 
Не вполне убедительными выглядят показания бывшего сотрудника Смо­лен­ского УНКВД Петра Климова, который в заявлении в областную комиссию по реабилитации жертв репрессий писал, что поляков расстреливали “в помещении Смоленского УНВД или непосредственно в Катынском лесу” (Катынский синдром. С. 363). П. Климов утверждал, что он “был в Козьих Горах и случайно видел: ров был большой, он тянулся до самого болотца, и в этом рву лежали штабелями присыпанные землей поляки, которых рас­стреляли прямо во рву… Поляков в этом рву, когда я посмотрел, было много, они лежали в ряд, а ров был метров сто длиной, а глубина была 2—3 метра” (Ж а в о р о н к о в.  О чем молчал Катынский лес… С. 109, 110).
 
Необходимо заметить, что самая большая могила в Козьих Горах, по данным немецкого профессора Бутца, имела длину 26 метров (отчет Бутца из “Amtli­ches Material zum Massenmord von Katyn”). Эти данные были подтверждены поляками (отчет Мариана Глосека) во время эксгумационных раскопок в 1994/95 гг. Где же Климов видел ров-могилу длиной в 100 метров?
 
Как видим, даже с определением места расстрела поляков возникает немало вопросов. Удивительно, но нестыковки в версиях о местах расстрела при­сут­ствуют в показаниях о всех трёх местах (Калинин, Харьков и Смо­ленск) предполагаемых массовых расстрелов поляков. Что это значит? Ответа на этот вопрос пока нет. Однако вернемся к показаниям генерала Токарева.
 
Генерал сообщил, что расстрелянные поляки захоранивались на территории дачного поселка Калининского УНКВД вблизи поселка Медное. В то же время достоверно известно, что на этом спецкладбище были также захоронены репрес­сированные в 1937—1939 годах советские люди. Однако, как уже говорилось, их захоронения не могут обнаружить.
 
Можно предположить, что в Медном, как и в киевской Быковне, “польскими захоронениями” объявлены могилы расстрелянных советских людей. Воз­можно, там захоронены не 6311 поляков, а 297 расстрелянных польских офицеров полиции, жандармерии, погранвойск, а также разведчиков и провокаторов из Осташковского лагеря, на которых имелся “компромат”.
 
Противоречат показаниям Токарева и факты, приводимые в польском сборнике “Катынское преступление. Дорога до правды”, хотя, на первый взгляд, они подтверждают его версию о “чемодане “вальтеров”: “При раскопках 1991 года в Медном найдено 15 пистолетных гильз и 20 пуль Браунинг 7.65 (такие патроны подходят и для “вальтеров”), а также 2 пули от нагана 7.62. На 14 гильзах идентифицирован производитель — Deutsche Waffen-und Muni­tionsfabriken “ (Статья Ярослава Росяка “Исследования элементов боеприпасов и огнестрельного оружия, найденных во время эксгумации в Харькове и Медном”. С. 351—362).
 
Дело в том, что большинство немецких пуль было обнаружено не в черепах казненных, а в верхних слоях могилы, вне трупов. Стреляные же гильзы вообще не должны были попасть в это захоронение, так как, по утверждению Д. С. Токарева, расстреливали поляков не у готовой могилы, а в подвале тюрьмы.
 
Вызывает удивление, что Токарев во время допроса без усилий опериро­вал цифрами, датами, фамилиями и фактами, которые практически невоз­можно вспомнить по истечении 60 лет. Даже сам Шелепин в статье “История — суро­вый учитель”, опубликованной в газете “Труд” за 14 марта 1991 г., за давностью лет ошибочно утверждал, что в Катыни было расстреляно “15 тысяч польских военнослужащих”, хотя в записке того же Шелепина от 3 марта 1959 г. было указано, что “в Катынском лесу (Смоленская область) расстреляно 4 421 чело­век” (Катынь. Расстрел. С. 684). Бывший председатель КГБ забыл подробности “Катынского дела”, а вот Токарев “помнил”! Или кто-то ему напом­нил? Кстати, когда во время допроса дело касалось уточнения сведений из документов за его собственной подписью, Токарев демонстрировал удиви­тельную забыв­чивость.
 
Насколько можно доверять Токареву? Возможно, старый генерал КГБ просто решил в “смутное” время согласиться с “желаемой” наверху версией? Однако судьба поляков, содержавшихся в Осташковском лагере, от этого не стала яснее.
 
Сомнения вызывают и показания бывшего начальника Управления по делам военнопленных НКВД СССР П. К. Сопруненко. Во время допроса 29 апреля 1991 г. он утверждал, что “лично видел и держал в руках постановление Политбюро ЦК ВКП(б) за подписью Сталина о расстреле более 14 тыс. польских военнопленных” (Катынский синдром. С. 360).
 
Известно, что право ознакомиться с решением Политбюро ЦК ВКП(б) от    5 марта 1940 г. в НКВД СССР было предоставлено лишь наркому Л. Берии. Трудно поверить, что Берия проигнорировал запрет знакомить “кого бы то ни было” с документами “особой папки” без разрешения ЦК и ознакомил Сопруненко с решением Политбюро. В то время Берия был крайне осторожен, так как за месяц до этого, 4 февраля 1940 г., был расстрелян его предшествен­ник, бывший нарком НКВД Ежов.
 
Хочется напомнить российским прокурорам и авторам сборника “Катын­ский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях” указание, сформулированное Пленумом РКП(б) от 19.VIII.1924 г. и напечатанное на бланках Политбюро ЦК ВКП(б): “Товарищ, получающий конспиративные документы, не может ни передавать, ни знакомить кого бы то ни было, если на это не было специальной оговорки ЦК…”.
 
Возникает вопрос: мог ли П. К. Сопруненко держать в руках решение Политбюро или это является его фантазией с целью преувеличить значение собственной личности?
 
Всё вышесказанное даёт повод усомниться в показаниях “очевидцев” катынского преступления. Известно немало фактов, когда, казалось бы, самые убедительные свидетельства в силу различных причин оказывались недосто­верными. Наиболее характерным примером этого является дело об убийстве президента США Джона Кеннеди в декабре 1963 г.
 
Американское правосудие, абсолютизируя свидетельства “удобных” для официальной версии очевидцев и отдельные вещественные доказатель­ства, приняло решение о том, что убийство Д.-Ф. Кеннеди — дело рук “одиночки” Л.-Х. Освальда. И только спустя десятилетия новые неопровержимые свиде­тельства, в частности, рассекреченная любительская видеосъёмка момента убийства Кеннеди, а также череда таинственных смертей десятков людей, причастных к расследованию смерти президента, убедили американскую общественность в том, что Кеннеди стал жертвой обширного антигосу­дарственного заговора.
 
С “Катынским делом” происходит нечто подобное. Ситуация с ним карди­нально изменилась бы, если бы документы, хранящиеся в российских архивах и имеющие отношение к катынской трагедии, были рассекречены.

Примечания

А б а р и н о в В. Катынский лабиринт. М., “Новости”, 1991; http://www.katyn. codis.ru/abarinow.htm.

А б а р и н о в В. “Особая папка” снова закрыта. “Совершенно секретно”, № 4, апрель 2006.

А к у л и ч е в А., П а м я т н ы х А. Катынь: подтвердить или опровергнуть. “Московские новости”, 21 мая 1989 г.

А л е к с е е н к о В. Катынь: круглые даты. “Дуэль”, 18 июля 2000.

Amtliches Material zum Мassenmord von Katyn. Berlin, 1943.

А н д е р с В. Без последней главы. Пер. с польского Т. Уманской. После­словие Н. Лебедевой. “Иностранная литература” № 11, 12, 1990; http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth_pages.xtmpl?Key=191728page=7

А п т е к а р ь П. “Я увидел настоящего палача”. “Газета Ру”. 5 марта 2005.

Архивные данные: Документы из “закрытого пакета № 1”: РГАСПИ, ф.17, оп.166, д.621, лл.130-133, л.134, л.135, лл.136—137, л.138, л.139, л. 140.

Архивные данные: РГВА, ф. 38106, оп. 1, д. 14, л. 44.

Архивные данные: РГВА, ф. 38291, оп. 1, д. 8, л. 99.

Архивные данные. Сообщение ТАСС от 27 апреля 1943 г. ГАРФ, ф. 4459, оп. 27, ч. 1, д. 1907, л. 225.

Архивные данные. ГАРФ, ф. 4459, оп. 27, ч. 1, д. 3340, л. 56.

Архивные данные: ГАРФ, ф. 4459, оп. 27, ч. 1, д. 1907, л. 225.

Б а л л и н А. Ледниковый период в центре Европы. Газета “Россiя”. 10—16 ав­-густа 2006.

Б а р д а х Я., Г л и с о н К. Человек человеку волк. Выживший в Гулаге. Пер. с англ. М.: Текст. Журнал “Дружба народов” 2002.

Б у ш и н В. “Преклоним колена, пани…” “Мы и время”. № 27—28. Июль 1993. Минск.

В о л ж а н и н Р. Некоторые соображения полковника МВД по поводу Катынского дела. Интернет-сайт “Правда о Катыни”, 6 мая 2006.

Военно-исторический журнал, № 6, 11, 12, 1990; № 4, 6, 7, 8, 9, 1991. Серия статей под общей рубрикой “Бабий Яр под Катынью”.

H a j e k F. Dukazy Katynske. Praha. 1946. (Ф р а н т и ш е к Г а е к. “Катынские доказательства”. Прага, 1946. http://katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id= 739&page=0).

“Газета Выборча”/Gazeta Wyborcza (Польша). 12 июля 2006 г. Интервью посла РФ в Польше В.М.Гринина.

Г л и н с к и й В. Катынь, как реперная точка конспирологического сознания. Информационное агентство “Blotter.ru”, 27 апреля 2006.

Г о р б а ч е в М. С. Жизнь и реформа. Кн. 2. М., РИА “Новости”, 1995.

Г р и в е н к о В. 100 тысяч квадратных километров и другая арифметика. “Дипкурьер НГ”, 28 сентября 2000.

Д е к о А. Катынь: Гитлер или Сталин. В книге “Великие загадки XX века”. Москва, “Вече”, 2004.

Документальный фильм “Память и боль Катыни”. ТОО “Лад-фильм”, 1992.

Е ж е в с к и й Л. Катынь. 1940. 2-е изд., сокр. Пер. с польского О. и Э. Штейн. Редактор А. Серебренников. © by TELEX 1983. http://katyn.codis.ru/ezhevsky.htm.

Ж а в о р о н к о в Г. О чем молчал Катынский лес, когда говорил академик Андрей Сахаров. М., Дипак, 2006.

Журнал “Zeszyty Historyczny”, Paris (France), № 45, 1978.

З а в о р о т н о в С. Харьковская “Катынь”. Харьков. “Консум”. 2003.

Е р м о л о в и ч Н. “Катынь — злодеяние высшего руководства партии большевиков”. “Известия”. 16 октября 1992.

И з ю м о в Ю. Катынь не по Геббельсу. Беседа с В. Илюхиным. Досье. № 40, 2005.

Катынская драма: Козельск, Старобельск, Осташков: судьба интернированных польских военнослужащих. М., Политическая литература, 1991.

Катынь. Пленники необъявленной войны. Документы, материалы. Отв. составитель Н. С. Лебедева. М., Демократия, 1999.

Катынь. Март 1940 — сентябрь 2000. Расстрел. Судьбы живых. Эхо Катыни. Документы. Отв. составитель Н. С. Лебедева. М.: Изд-во “Весь мир”, 2001.

К р а л ь В. Преступление против Европы. М.: “Мысль”, 1968.

К р а с н о в с к и й И. “Катынь: если каяться, то перед Богом…”. “Москва”. № 7, 2006.

К е р е с Л. Планомерное истребление. Новая Польша. № 3, 2005.

К о т о в Л. “Трагедия в Козьих Горах”. Политическая информация. № 5. Смоленск, 1990.

К о ч е р о в С. “Должна ли Россия покаяться перед Восточной Европой за то, что победила во Второй мировой войне?”. Независимое аналитическое обозре­ние. 5 мая 2005.

К у л е ш а В. “Газета выборча” (Польша). 3 марта 2006.

К у л е ш а В. “Rzeczpospolita” (Польша). 7—8 августа 2005.

К у н ц е в и ч П. Открытое письмо Президенту России В. Путину. “Трибуна”. 03.03.2006.

К у р ч а б — Р е д л и х К. “Доклад Зори”. “Новая Польша”. № 9, 2000 г.

Л е б е д е в а Н. Выступление в ЦДЛ 29 ноября 2005 г. “Катынь — боль не только Польши, но и России”. http//katyn.ru/index.php?go=Pages&file=print&id=28.

Lista Katynska. GRYF, London, 1989.

Л ы н ё в Р. “Пейзаж после битвы”. “РФ сегодня”. 10, 2005 г.

М а д а й ч и к Ч. Катынь. Сборник “Другая война. 1939—1945”. Сост. В. Г. Бушуев, Москва, Российский государственный гуманитарный университет, 1996, с. 225—236.

М а к а р о в Д. Историческая амнезия. “Аргументы и факты”. 4 мая 2005.

М а н г а з е е в И. Зачем нужен мемориал в Медном? Газета “Вече Твери”. 30 ноября 2006.

М а с т е р о в В. Генпрокуратура думает 13 лет. Беседа с директором ИНП Леоном Кересом. “Московские новости”, 2 июля 2004.

М а ц к е в и ч Ю. Катынь. Пер. с польского Сергея Крыжицкого. Изд-во “Заря”. Лондон, Канада. 1988.

М е л ь т ю х о в М. И. Советско-польские войны. — 2-е издание. М.: Яуза, Эксмо, 2004.

М и к к е Ст. “Спи, храбрый, в Катыни, Харькове и Медном”. Пер. с польского. С. Крымова. Варшава, 2001.

М у х и н Ю. Антироссийская подлость. Москва, Крымский мост-9Д, Форум, 2003.

Объяснительная записка к годовому отчету Вяземлага НКВД СССР за 1941 г. по строительству автомагистрали Москва—Минск. ГАРФ, ф. № 8437, оп. № 1, д. № 45.

О р л о в с к и й С., О с т р о в и ч Р. Эрих Кох перед польским судом. М., изд. МГИМО, 1961.

Ответ Института национальной памяти на письмо Главной военной прокуратуры. 6 марта 2006 г. http//www.Ipn.Gov.pl/a_060306_komu.html.

П а м я т н ы х А. Катынская конференция в Королевском замке. “Новая Польша”. № 7—8, 2005.

Память Биковнi. Документи та матерiали. Киев, Рiдний край, 2000.

“Планомерное истребление”. Беседа с директором Института национальной памяти Леоном Кересом. “Новая Польша”, № 3, 2005.

П е ш к о в с к и й З. “…И увидел ямы смерти”. Харьков—Медное—Катынь. Пер. с польского. С. Родевича. Редакция русского издательства Катажина Флиэгер, Сьрем. 1995.

Письмо начальника управления надзора за исполнением законов о федеральной безопасности генерал-майора юстиции В. К. Кондратова Председателю Правления Международного историко-просветительского, благотворительного и правозащитного общества “Мемориал” Рогинскому А. Б.

Показания гражданина Германии В. Шнейдера: Архив внешней политики РФ. Ф. 07, оп. 30а, п. 20, д. 13, л. 23.

Показания гражданина Польши В. Пыха: Архив внешней политики РФ. Ф. 07, оп. 30а, п. 20, д. 13, лл. 48—80.

П о л т о р а к А. И. Нюрнбергский эпилог. Под ред. А. А. Беркова, В. Д. Ежова. 3-е изд. М.: Юрид. лит., 1983.

Польское агентство печати (ПАП). 21 марта 2006 г. Президент Польши Л. Качиньский о польской внешней политике.

Польское агентство печати (ПАП). 6 июня 2006 г. Л.Качиньский: “Важное значение связей с Россией”.

Польское агентство печати (ПАП). 10 апреля 2006 г. “Завершение Катыни”. Беседа с Витольдом Кулешей.

Р о с я к Я. “Исследования элементов боеприпасов и огнестрельного оружия, найденных во время эксгумации в Харькове и Медном”. Сборник “Катынское преступление. Дорога до правды”. Варшава, 1992, на польском языке.

Сборник воспоминаний “Дорогами памяти”, выпуск 3. Издание ГМК “Катынь”, 2005.

С т р о г и н А. В Польше тоже пытаются переписать историю. “Российские вести”. 16—23 марта 2005.

С т р ы г и н С. Рецензия на главу “Катынь” из книги А. И. Шиверских “Разрушение великой страны. Записки генерала КГБ”. http:/forum/smolensk.ws/viewtopic. php?р=96993.

Т о л а н д Д. Адольф Гитлер. Кн. 2. Пер. с англ. М.: Интердайджест, 1993.

Х ё н е Г. Орден “Мертвая голова”. История СС. Пер. с нем. А. Уткина. Смоленск: Русич, 2002.

Ф а л и н В. М. Без скидок на обстоятельства. М.: 1999.

Ф а л и н В. М. Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски. М.: Изд. Центрполиграф. 2000.

Ф и л и н В., М у р а т о в Д., С о р о к и н. Последняя тайна Кремля. “Комсомольская правда”. 15 октября 1992.

Ш в е д В. Игра в поддавки. “Фельдпочта” №11 (117), 27 марта 2006.

Ш и в е р с к и х А. И. Разрушение великой страны. Записки генерала КГБ. Смоленск, 2005.

Ш у т к е в и ч В. О чем молчит Катынский лес. Беседа с Кристиной Керстен. “Комсомольская правда”. 20 января 1990.

Ш у т к е в и ч В. По следам статьи “Молчит Катынский лес”. “Комсомольская правда”. 19 апреля 1990.

Я ж б о р о в с к а я И. С. Я б л о к о в А. Ю. П а р с а д а н о в а В. С. Катынский синдром в советско-польских отношениях. М., РОССПЭН, 2001.

 Наш современник, февраль 2007

  Владислав Швед, Сергей Стрыгин

 Тайны Катыни

Часть 2

Источник информации — http://www.zlev.ru/117/117_29.htm,   Журнал «Золотой Лев» № 117-118 — издание русской консервативной мысли (www.zlev.ru)

 

Всегда и во всем впереди шествует Ложь,

увлекая глупцов пошлой своей крикливостью.

Последнею и поздно приходит Правда,

плетясь вслед за хромым временем.

Б. Грасиан

 Решающую роль в “Катынском деле” сыграли кремлевские документы из “закрытого пакета № 1”, свидетельствующие о вине советского руководства за расстрел польских военнопленных весной 1940 г. Более весомого аргумента, казалось бы, трудно представить. Однако вопиющая небрежность в оформлении этих документов, недопустимая для Политбюро, ошибки и противоречия в их содержании, загадочные перерывы в хранении заставляют ставить вопрос о степени надежности и достоверности информации, содержащейся в кремлевских документах.

 “Исторические” документы

 Катынские документы из “закрытого пакета № 1” часто называют “историческими”. Первой про “историчность” заговорила польская сторона, стремясь тем самым дополнительно усилить их политическую и юридическую значимость, а также лишний раз подчеркнуть тот факт, что опубликование этих документов как бы подвело окончательную черту под научными дискуссиями историков по Катыни.

Придание документам из “закрытого пакета № 1” статуса “исторических” позволило во многом обесценить и дезавуировать весь остальной массив информации по “Катынскому делу”. На содержащиеся в этом массиве многочисленные факты, доказывающие причастность нацистской Германии к катынскому преступлению, просто перестали обращать внимание.

В настоящее время в научный оборот введены четыре документа из катынского “закрытого пакета № 1”. Это записка Берии Сталину № 794/Б от “__” марта 1940 г. с предложением о расстреле польских военнопленных, выписка с решением Политбюро ЦК ВКП(б) № П13/144 от 5 марта 1940 г. по “Вопросу НКВД” (два экземпляра), стр. 9 и 10 из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) № 13-оп за 1940 г. и записка Шелепина Хрущеву Н-632-ш от 3 марта 1959 г.

“Закрытый пакет № 1” 24 сентября 1992 г. был “случайно” (?) обнаружен в Архиве Президента РФ комиссией в составе руководителя президентской администрации Ю.В. Петрова, советника Президента Д.А. Волкогонова, главного архивиста РФ Р. Г. Пихоя и директора Архива А.В. Короткова. В исследовании “Катынский синдром” рассказывается, что

 

“документы оказались настолько серьезными, что их доложили Борису Николаевичу Ельцину. Реакция Президента была быстрой: он немедля распорядился, чтобы Рудольф Пихоя как главный архивист России вылетел в Варшаву и передал эти потрясающие документы президенту Валенсе” (Катынский синдром, с. 386).

14 октября 1992 г. Р. Пихоя, по поручению Ельцина, вручил в Варшаве президенту Польши заверенные ксерокопии всех обнаруженных документов. Второй комплект ксерокопий А. Макаров и С. Шахрай в тот же день представили в Конституционный суд РФ, где они — внимание! — оказались весьма кстати. В то время Конституционный суд рассматривал известное “дело КПСС”. Документы из “закрытого пакета № 1” стали преподноситься сторонниками Ельцина как главное доказательство “бесчеловечной сущности” коммунистического режима. Такие внезапные политические актуализации сопровождают всю историю катынских документов. Они приобрели исклю-чительное свойство — появляться в нужный момент и в нужное время.

В польско-российских отношениях после обнародования “кремлевских” документов начался новый этап. Теперь при появлении любых свидетельств, серьезно подрывающих польскую точку зрения на “Катынское дело”, польская сторона апеллирует к “историческим документам”, как к истине в последней инстанции.

Главный редактор журнала “Новая Польша” профессор Ежи Помяновский, к примеру, призывает

“…извлечь гласные правовые последствия из памятного, заслуживающего уважения акта высших российских властей. Президент Российской Федерации Борис Ельцин вручил исторические документы — в том числе постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года — президенту Польши Леху Валенсе, торжественно подтвердив, что польские офицеры, интернированные в Старобельске, Козельске, Осташкове, были казнены весной 1940 г. по приказу Сталина” (“Новая Польша”, № 5, 2005).

Правда, Е. Помяновский допустил традиционную польскую неточность. Президент Ельцин лично не вручал документы Валенсе. Однако польскому профессору уж очень хотелось до предела повысить статус события. Это, между прочим, характерный для “Катынского дела” пример — беззастенчивое искажение польской стороной, казалось бы, всем известных фактов.

Обнаружение “исторических” документов по Катыни сопровождает шлейф труднообъяснимых странностей. При передаче документов Р. Пихоя публично заявил в Варшаве Л. Валенсе, что якобы президент Ельцин узнал о документах только после возвращения из Бишкека 11 октября 1992 г. Но спустя несколько дней, уже в Москве, тот же Пихоя в официальном интервью сказал представителю Польского агентства печати, что Ельцин знал о содержании документов с декабря 1991 года.

15 октября 1992 г. польское телевидение транслировало интервью самого Ельцина. Говоря о нравственной стороне “Катынского дела”, он воскликнул:

Сколько же надо цинизма, чтобы скрывать правду полвека! Каким же цинизмом должны были обладать Горбачев и Ярузельский!”.

А в конце непредсказуемый российский Президент вдруг заявил, что в той “Особой папке” № 1 по Катыни, которую передал ему Горбачев, “постановления Политбюро не было”. Но тогда каким образом оно оказалось в “коллекции документов”, переданных Л. Валенсе и в Конституционный суд РФ? В ответ на вопросы Ельцин лишь загадочно буркнул: “В конце концов мы его нашли”. Когда? Где? Кто? (Бушин. “Преклоним колени, пани…”. Минск. “Мы и время”, № 27—28, июль 1993 г.).

Оскорбленный Горбачев не остался в долгу и с присущей ему патетикой заметил:

Почему Ельцин молчал почти десять месяцев? Почему не передал документы Леху Валенсе, когда тот минувшей весной приезжал в Москву и посетил Катынь? Каким же цинизмом надо обладать!”.

Чем была обусловлена почти десятимесячная пауза с обнародованием документов? Напомним, что в мае 1992 г. в Москву приезжал президент Польши Л. Валенса. Его визит, несомненно, напомнил Ельцину о секретах “закрытого пакета № 1”, полученного им от Горбачева 24 декабря 1991 г. Но Ельцин предпочел тогда Валенсе катынские документы не передавать. Почему? Возможно, ждал более удобного (?) момента, а может, “подельники” просто требовали время для “корректировки” содержания этих документов? Вспомним, сколько фальшивок, дискредитирующих советский период, появилось в начале 90-х годов прошлого столетия.

Упомянем лишь две наиболее известные, запущенные в оборот в начале 1990-х. Так называемый “совместный приказ Берии и Жукова № 0078/42 от 22 июня 1944 г. о выселении украинцев в Сибирь” и “Справка к записке Зайкова” о захоронении Советским Союзом химического оружия в Балтийском море. Обе фальшивки наделали в свое время много шума. На доказательство их поддельности у российских специалистов ушло немало времени и сил.

Заявления руководителей архивной службы России о “безусловной сохранности” всех документов из “Особой папки” и “закрытых пакетов” следует воспринимать с определенной долей скепсиса. Достаточно вспомнить историю про то, как Горбачев в свое время ненавязчиво предлагал заведующему Общим отделом ЦК КПСС Валерию Болдину уничтожить секретный дополнительный протокол к пакту Молотова—Риббентропа.

После выступления в 1989 г. на первом Съезде народных депутатов, когда Горбачев на весь мир заявил, что попытки найти подлинник секретного договора не увенчались успехом, он уже не намеками, а прямо спросил Болдина, уничтожил ли тот протоколы? Болдин ответил, что сделать это без специального решения нельзя (Катынский синдром, с. 252).

Бывшие работники Общего отдела ЦК КПСС в частной беседе вначале полностью исключили возможность фальсификации документов из “закрытых пакетов” какими-либо злоумышленниками. Но они вынуждены были признать, что возможность такой фальсификации существовала, если в этом были заинтересованы первые лица партии и государства.

Один из бывших сотрудников Общего отдела ЦК КПСС вспоминает любопытную деталь. По его словам, в 1991 г., накануне распада СССР, заведующий VI сектором (архив Политбюро) Л. Машков “портфелями носил” в кабинет заведующего Общим отделом В. Болдина секретные документы Политбюро, в том числе и из “Особой папки”. Делалось ли это по указанию Горбачева или это была инициатива Болдина, установить не удалось. Также неясно, все ли документы вернулись в архив в первоначальном виде.

Не меньшие возможности изымать и “корректировать” документы сохранились и у администрации Ельцина, представители которой приложили немало усилий для шельмования советского периода в истории России.

 

“Особая папка” и “закрытые пакеты”

 

Для читателя, вероятно, представит интерес информация о системе секретного делопроизводства в ЦК КПСС, так как без этого трудно понять, о каких документах идет речь и как они хранились.

В СССР существовали четыре основных грифа секретности — “Для служебного пользования”, “Секретно”, “Совершенно секретно” и “Совершенно секретно особой важности”. Но в практике работы ЦК КПСС применялись еще две специальные категории для особо важных документов — “Особая папка” и “закрытый пакет”. Как правило, “закрытые пакеты” входили в категорию документов с грифом “Особая папка”.

Бумаги, хранившиеся в “закрытых пакетах”, относились к узкому кругу исторических событий и государственных проблем, дополнительно засекреченных в силу разных обстоятельств (например, секретный протокол к пакту Риббентропа—Молотова, информация о предках Ленина, о самоубийстве Н. Аллилуевой и др.). Попасть в “Особую папку” и “закрытый пакет” могли любые документы, в том числе несекретные, вплоть до газетных заметок, частных писем и фотографий — в случае их непосредственного отношения к засекреченной проблеме.

Архивных томов с документами “Особой папки”, как вспоминал Горбачев, в то время было более полутора тысяч (Жизнь и реформы. Кн. 2, с. 349). “Закрытых пакетов”, по свидетельству бывших работников Общего отдела, было значительно меньше — максимум несколько десятков.

Режим доступа к материалам “закрытых пакетов” предписывал серьезные ограничения. В частности, на пакетах имелась приписка типа: “Только для первого лица”, “Вскрыть только с письменного разрешения Генерального секретаря” (в разные периоды формулировки могли меняться, но смысл был именно такой). Даже заведующий Общим отделом ЦК КПСС, лично отвечавший за сохранность “закрытых пакетов”, не имел права без санкции Генсека знакомиться с хранящимися в них документами.

В ЦК КПСС существовал порядок — после избрания нового Генерального секретаря заведующий Общим отделом лично приносил ему “закрытые пакеты” для ознакомления. Генеральный секретарь собственноручно вскрывал каждый принесенный ему запечатанный “закрытый пакет” и знакомился с документами. После ознакомления Генеральный секретарь вновь лично запечатывал каждый “закрытый пакет”, ставил дату и подпись и возвращал пакет в запечатанном виде заведующему Общим отделом.

Этот порядок нарушил Горбачев. В силу патологической боязни ответ-ственности

 “он не ставил подписи даже при просмотре “особого пакета № 1”, переложив эту обязательную операцию на Болдина” (Катынский синдром, с. 253).

 Такое поведение позволяло Горбачеву в критических ситуациях уходить от ответственности, ссылаясь на “незнание”. Примерами служат ситуации с действиями военных в 1989—91 гг., когда Горбачев публично заявлял, что ему неизвестно, кто дал санкцию на применение силы в Тбилиси, Баку, Вильнюсе и т. д.

В 1970-е годы “закрытый пакет” по Катыни длительное время хранился в сейфе Константина Черненко (тогдашнего заведующего Общим отделом ЦК КПСС), затем поступил на хранение в VI сектор Общего отдела (архив) с указанием “Справок не давать, без разрешения заведующего Общим отделом ЦК не вскрывать” (Катынь. Пленники, с. 431).

Об особой секретности этого пакета свидетельствует следующий факт. В интервью журналу “Новая Польша” (№ 11, 2005) бывший член Политбюро ЦК КПСС А. Яковлев рассказал:

 “В 1985—1989 гг. Горбачев был в постоянной связи с Ярузельским. У них были хорошие личные отношения. В это время генерал Ярузельский настаивал на выяснении подробностей катынского дела. Я от Политбюро руководил в то время работами комиссии по этим вопросам. Это было непростое задание. Я многократно обращался в канцелярию и архив Горбачева, чтобы получить необходимые документы. “Ведь невозможно, чтобы не было никаких бумаг”, — говорил я. “Нету”, — отвечали мне”.

 А. Яковлев также заявил, что о катынских документах он неоднократно лично спрашивал М. Горбачева, но ответ всегда был отрицательный.

По свидетельству бывших работников Общего отдела ЦК КПСС, в 1985—87 гг. “закрытый пакет” с документами по Катыни в VI секторе был только один. Этот пакет представлял собой увесистый запечатанный почтовый конверт для документов формата А4. Его толщина составляла не менее 2,5—3 см. Одновременно в архиве Общего отдела ЦК КПСС хранились две большие архивные картонные коробки толщиной 30—35 см с различными документами по “Катынскому делу”. Но наиболее важные, совершенно секретные документы по Катыни находились в “закрытом пакете”.

В период до 1987 г. в “закрытом пакете № 1” по Катыни находился оригинал Сообщения комиссии Бурденко. Это было установлено, когда “катынский” пакет был вскрыт по распоряжению М.С. Горбачева в связи с подготовкой к рассмотрению на Политбюро ЦК КПСС одного из “вопросов Смоленского обкома” и с оригинального экземпляра Сообщения комиссии Бурденко необ-ходимо было сделать рабочую ксерокопию.

Основную часть документов, хранившихся внутри “закрытого пакета” по Катыни, в тот момент составляли длинные многостраничные списки, предположительно репрессированных польских офицеров. Возможно, это были акты о приведении в исполнение решений “специальной тройки”, возможно — перечни осужденных Особым совещанием при НКВД или какие-то иные списки. Внутри пакета также находились и другие документы по “Катынскому делу”.

По утверждению Горбачева, в апреле 1989 г. “закрытых пакетов” по Катыни было уже два (Жизнь и реформы. Кн. 2, с. 349). Сообщение комиссии Бурденко после разделения оказалось в “закрытом пакете № 2” (Катынский синдром, с. 381).

 

“Случайные” находки?

 “Случайное” обнаружение в архивах ЦК КПСС и Президента России “исторических документов” является одной из тайн “Катынского дела”. Обстоятельства их нахождения вызывают немало вопросов. В этой связи о злоключениях катынских документов из “закрытого пакета” необходимо поговорить более обстоятельно.

Начались они при Горбачеве, который в книге “Жизнь и реформы” утверждает, что с бумагами по “Катынскому делу” из двух запечатанных пакетов он ознакомился в апреле 1989 г., за несколько дней до визита в Москву руководителя Польши В. Ярузельского, и

 “в обоих была документация, подтверждающая версию комиссии академика Бурденко. Это был набор разрозненных материалов, и все под ту же версию” (“Жизнь и реформы”. Кн. 2, с. 348).

 Однако надо иметь в виду, что после избрания М.С. Горбачева на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, в марте 1985 года, тогдашний заведующий Общим отделом ЦК КПСС А.И. Лукьянов лично приносил ему “закрытый пакет № 1”. Но об этом Горбачев умалчивает и пытается всех убедить в том, что о катынских документах ему стало известно лишь в 1989 г. Однако не вызывает никаких сомнений тот факт, что Лукьянов не мог нарушить установленный в ЦК КПСС порядок ознакомления вновь избранного Генсека с документами из “Особой папки”.

Горбачев утверждает, что никакого решения Политбюро ВКП(б), писем Берии и Шелепина по расстрелу польских военнопленных в апреле 1989 г. в пакетах не было. Где же они находились? С какими же двумя пакетами знакомился Горбачев в 1989 г., если их содержимое принципиально отличалось от содержимого двух пакетов, вскрытых в мае и сентябре 1992 г.? Вероятно, Михаил Сергеевич в очередной раз заврался.

Основной “закрытый пакет № 1”, по утверждению Горбачева, был обнаружен (?) в Особом архиве ЦК КПСС только в декабре 1991 г. По этому поводу Горбачев пишет:

 “…На подлинный документ, который прямо свидетельствовал бы об истинных виновниках катынской трагедии, мы вышли только в декабре 1991 г., по сути дела, за несколько дней до моей отставки с поста Президента СССР. Именно тогда работники архива, через руководителя аппарата президента, добивались, чтобы я обязательно ознакомился с содержанием одной папки, хранившейся в Особом архиве” (Жизнь и реформы. Кн. 2, с. 348).

 Это была первая “случайная” и опять-таки предельно актуализированная находка катынских документов.

Следует заметить, что Михаил Сергеевич в деле с катынскими пакетами запутался в “трех соснах”. Если в 1989 г., как утверждает Горбачев, он знакомился с двумя пакетами катынских документов, то получается, что в декабре 1991 г. в архиве обнаружили — внимание! — третий, основной пакет. Однако точно известно, катынских “закрытых пакетов” никогда не было больше двух. Режим их хранения был особый, так что затеряться пакеты не могли.

Зная строжайшую ответственность в ЦК КПСС за работу с документами “Особой папки”, сложно поверить, что до декабря 1991 г. “закрытый пакет № 1” хранился в неизвестном месте. Работником, выполнявшим техническое сопровождение “закрытых пакетов”, являлся сотрудник I сектора Общего отдела ЦК КПСС Виктор Ефимович Галкин. Судя по отметкам и подписям, с “пакетом № 1” он имел дело с апреля 1981 г. по декабрь 1991 г. Все это время он регулярно ходил на работу и никуда не пропадал. Так что Горбачев банально врет, утверждая, что пакет был неожиданно найден в Особом архиве.

“Закрытый пакет № 1” по Катыни после его “обнаружения” в середине декабря 1991 г. принесли Горбачеву, который хранил его у себя в сейфе до передачи Ельцину 24 декабря 1991 г. А.Н. Яковлев в книге “Сумерки” пишет, что передача пакета произошла в его присутствии (см. интернет-сайт “Правда о Катыни”).

По утверждению А. Яковлева, в закрытом конверте находились записка Берии и записки бывших председателей КГБ Ивана Серова и Александра Шелепина, а также решение Политбюро ЦК ВКП(б) о расстреле польских военнослужащих и гражданских лиц. Впоследствии А. Яковлев в своих интервью и мемуарах неоднократно упоминал о том, что в тот день в “закрытом пакете № 1” присутствовала записка И. Серова. Однако в официальной описи переданных Ельцину документов, датированной 24 декабря 1991 г., “записка Серова” не упоминается.

Таинственная “записка Серова” могла бы пролить свет на многие тайны Катыни, но… Возможно, она исчезла потому, что противоречила современной версии “Катынского дела”? Никакого расследования по поводу пропажи не проводилось.

В описи также не фигурируют “протоколы заседаний тройки НКВД СССР и акты о приведении в исполнение решений троек”, которые Шелепин предлагал в 1959 г., в случае уничтожения учетных дел польских военнопленных, сохранить в “Особой папке”. Согласно официальной версии учетные дела были уничтожены, но протоколов в “Особой папке” не оказалось, и о них никто не упоминает. Судьба их неизвестна.

Горбачев утверждает, что 24 декабря 1991 г. во время передачи документов по Катыни он “показал и зачитал записку Берии Ельцину в присутствии Яковлева и договорился о передаче ее полякам” (Жизнь и реформы. Кн. 2, с. 349). После этого “закрытый пакет № 1”, переданный Ельцину по акту, “исчезает” почти на год — до 24 сентября 1992 г. Подобное маловероятно, так как по регламенту “закрытый пакет” должен был немедленно поступить на ответственное хранение в президентский архив, т. е. в бывший архив ЦК КПСС и, скорее всего, на ту же полочку, где он лежал последние десять лет.

24 сентября 1992 г. “исторические документы” из “закрытого пакета № 1”, как мы уже отмечали, были переданы в Конституционный суд. Известно, что в России суд любого уровня требует от сторон предоставлять документы только в подлинниках. Но Конституционный суд согласился принять копии документов по Катыни. Невероятно, но факт. Время, наверное, было такое. Тем не менее Председатель КС В. Зорькин и члены КС, исходя из странностей в оформлении и содержании представленных в черно-белых ксерокопиях документов, усомнились в их подлинности и исключили “катынский эпизод” из рассмотрения.

В этом нет ничего удивительного, поскольку у любого человека, привыкшего к строгости и безупречности исполнения советских государственных и партийных документов, уровень исполнения и содержание “исторических документов” вызывают недоумение.

 

Загадка “записки Берии”

 

Записка Берии № 794 от “_” марта 1940 г. с предложением расстрелять 25700 военнопленных и арестованных поляков является одним из ключевых катынских документов. Как и вся акция с расстрелом поляков, она готовилась в обстановке чрезвычайной секретности и строжайшего контроля.

Но по неизвестным причинам на записке в качестве исходящей даты был указан лишь март 1940 г. без конкретного дня. Ситуация с датой приобрела несколько скандальный характер. Профессор Ф.М. Рудинский, представлявший в Конституционном суде сторону КПСС, пишет, что записка, представленная С. Шахраем и А. Макаровым Конституционному суду, была датирована 5 марта 1940 г.

По этому поводу депутат Ю.М. Слободкин заметил, что “записка Берии датирована 5 марта и указано, что заседание Политбюро состоялось 5 марта, но практически этого никогда не было” (Рудинский. “Дело КПСС” в Конституционном суде”, с. 316—317). Впоследствии, по утверждению Слободкина, записка Берии вдруг оказалась без даты.

Вероятнее всего Слободкин исходящей датой записки посчитал дату ее регистрации в ЦК ВКП(б), расположенную под грифом “сов. секретно”. Аргумент, что исходящая дата документа, представляемого на заседание Политбюро ЦК ВКП(б), не могла совпадать с датой проведения заседания Политбюро, необоснован. Учитывая специфику проведения Политбюро при Сталине, Берия мог лично, в тот же день, внести записку на Политбюро.

Только при Сталине записка Берии, внесенная на Политбюро, могла быть оформлена как подлинник решения ПБ. Другое дело — порядок внесения материалов на заседание Политбюро ЦК КПСС. Он предполагал заблаговременное предоставление материалов через Общий отдел ЦК КПСС. Так что замечание Слободкина могло быть обоснованным, если бы речь шла о заседании Политбюро ЦК КПСС.

Датировка записки Берии “не позднее 3 марта 1940 г.” была осуществлена российским историком Натальей Лебедевой, исходя из содержащихся в тексте письма статистических данных о численности военнопленных поляков в спецлагерях НКВД. Однако эта датировка не точна.

В настоящее время авторами доказано, что “записку Берии № 794/Б” следует датировать 29 февраля 1940 г. Основанием для этого послужили предыдущая и последующая за письмом “№ 794/Б” корреспонденции, отправленные из секретариата НКВД в феврале 1940 г. В 2004 г. в Российском Государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) в рабочих материалах Политбюро ЦК ВКП(б) было выявлено письмо Л.П. Берии с исходящим номером “№ 793/б” от 29 февраля 1940 г. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 166, д. 621, лл. 86 — 90).

Два последующих письма — “№ 795/б” и “№ 796/б” были зарегистрированы в секретариате Наркома внутренних дел СССР также 29 февраля 1940 г. Об этом сообщается в ответе № 10/А-1804 от 31.12.2005 г. за подписью начальника Управления регистрации и архивных фондов ФСБ РФ генерал-майора В.С. Христофорова на запрос депутата Государственной Думы Андрея Савельева.

Естественно, письмо с исходящим номером 794 могло быть подписано и зарегистрировано в секретариате НКВД СССР только 29 февраля 1940 г. Однако в нем фигурируют уточненные статистические данные о численности военнопленных офицеров в спецлагерях УПВ (Управления по делам военнопленных) НКВД, которые поступили в Москву — внимание! — в ночь со 2 на 3 марта и были оформлены начальником УПВ НКВД П.К. Сопруненко в виде “Контрольной справки” только 3 марта 1940 г. (Катынь. Пленники, с. 430). Попасть в текст документа, зарегистрированного 29 февраля 1940 г., эти данные не могли.

Возникшее противоречие пытаются объяснить следующим образом. Якобы для письма № 794 в регистрационном журнале зарезервировали февральский исходящий номер. Само письмо исполнили 1 или 2 марта, поэтому на первой странице в графе для месяца машинистка впечатала “март”. Но письмо в ЦК ВКП(б) не отправляли, так как якобы Берия решил дождаться более свежих данных. Получив их 3 марта, Берия дал команду перепечатать только 2-й и 3-й листы записки, заменил их и 5 марта лично внес записку на Политбюро.

Однако даже такая комбинация крайне маловероятных событий не объясняет, почему за письмом был зарезервирован февральский исходящий регистрационный номер, а само письмо было датировано не февралем, а мартом 1940 г.!

О том, что страницы “записки Берии № 794” печатались в разное время, свидетельствуют результаты их визуального сравнения. Коснемся лишь одного обстоятельства. На первой и четвертой странице записки отступ текста от левого края листа составляет 56 мм, а на второй и третьей — 66 мм. Отступ устанавливается специальным механическим фиксатором и во время печатания одного документа не меняется. Люфтом между краями листа бумаги и ограничителем может быть обусловлена погрешность максимум в 2 — 3 мм.

Но 10 мм разницы в отступе — это уже не погрешность, а признак печатания страниц после изменения положения механических фиксаторов. Это позволяет утверждать, что вторая и третья страницы печатались в другое время, нежели первая и четвертая. Тем более что, в нарушение обычного порядка, на записке отсутствуют инициалы печатавшей документ машинистки.

Люди, знакомые с советской системой делопроизводства в высших органах власти, не допускают и мысли, что Берия дал команду перепечатать лишь два листа из письма на имя Сталина, а не весь документ целиком. Высосанные из пальца версии про “резервирование” номера, “неумышленную” путаницу месяца, “случайное” отсутствие даты, “не имеющие значения” расхождения между численными данными в разных частях текста и “частичную” замену листов в документе, предназначенном для первого лица страны, слишком примитивны!

Трудно поверить также в то, что Берия счел возможным на несколько суток задержать отправку в Политбюро ЦК ВКП(б) готовой записки, касающейся судьбы 25700 поляков, ради внесения в текст более свежих статистических данных о кадровом составе военнопленных офицеров, отличающихся всего на 14 человек.

Стоит напомнить, что грубейшие ошибки в содержании и оформлении, допущенные в “записке Берии № 794”, в 1940 г. могли стоить исполнителю головы. В те годы сотрудников аппарата НКВД строго наказывали и за менее серьезные просчеты при работе с документами.

Так, в пояснительной части записки Берии указывается, что в лагерях НКВД содержится 14736 военнопленных, а в тюрьмах — 10685 арестованных поляков, но в резолютивной части расстрелять предлагается 14700 военнопленных и 11000 арестованных поляков. То есть на 36 военнопленных поляков меньше и на 315 арестованных больше. Бывшие многолетние сотрудники КГБ СССР и ЦК КПСС считают, что подобное в документах такого уровня просто невозможно!

Объяснять эти расхождения в цифрах невнимательностью или “наплевательским” отношением Берии к документам наивно. Направлять подобные “сырые” документы в ЦК ВКП(б) руководителю любого советского ведомства, включая НКВД, было просто опасно. Сталин всегда требовал обоснования цифр, вносимых на рассмотрение Политбюро.

Известный советский авиаконструктор Александр Сергеевич Яковлев, неоднократно присутствовавший в кабинете Сталина при принятии важнейших решений, писал: Сталин… возмущался при чтении плохо составленного документа” (Яковлев. Цель жизни, с. 400).

Безответственность и недисциплинированность работника любого уровня были для Сталина неприемлемы. Об этом свидетельствует телеграмма, которую он направил своему любимцу начальнику Генерального штаба Александру Михайловичу Василевскому по поводу задержки того с ежевечерним донесением об итогах операции за минувший день и оценке ситуации с фронта в Москву:

 

“…Предупреждаю Вас, что в случае, если Вы хоть раз еще позволите себе забыть о своем долге перед Ставкой, Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта” (Карпов. Генералиссимус, с. 219).

 

Все разговоры о “вседозволенности” и “всесилии” Берии в марте 1940 г. — фикция. Л. Берия к тому времени находился в звании генерального комиссара госбезопасности и должности наркома внутренних дел СССР лишь пятнадцать месяцев (Эпоха Сталина, с. 354). Необходимо напомнить, что весной 1940 г. полным ходом шло расследование нарушений соцзаконности, допущенных “Особыми тройками” времен Ежова. Сам Ежов, вместе со своим замом Фриновским, курировавшим работу “троек”, был расстрелян 4 февраля 1940 года. Берия в это время был предельно осторожен.

Нет сомнений, что Сталин прочитал записку Берии. Об этом свидетельствует его роспись на первом листе и исправление на четвертом листе записки, где “вписано от руки над строкой синим карандашом, очевидно, Сталиным — “Кобулов” (Катынь. Пленники, с. 390). Возникает вопрос, мог ли Сталин не придать значения несоответствиям в цифрах на втором и третьем листе записки, или же он в марте 1940 г. читал эти два листа, но с другим содержанием?

Весьма вероятно, что два средних листа “записки Берии № 794” с целью искажения истинного содержания всей записки были позже заменены.

Помимо этого возникают вопросы и по первому листу записки. Загадочно расположение резолюций на записке Берии. Вместо общепринятой направленности слева направо и снизу вверх, Сталин, а за ним Ворошилов, Молотов и Микоян расписались слева направо, но сверху вниз. Подобное в документах не встречается, так как документ, повернутый направо, затруднен для чтения.

Далее, в выписке из решения Политбюро от 5 марта 1940 г. фамилия “Кобулов”, которую Сталин вписал в записку Берии, ошибочно напечатана через “а” — “Кабулов”. Трудно поверить, что в то время допустили ошибку в исправлении, внесенном лично Сталиным.

Необходимо также отметить, что письма за подписью Берии, исходящие из секретариата НКВД, в феврале и марте 1940 г. отмечались литерой “б”, а не литерой “Б”, как в письме № 794. Все эти необъяснимые несоответствия невольно наводят на мысль о том, что, возможно, мы имеем дело лишь с частью подлинной записки Берии.

Второй и третий экземпляры — так называемые “отпуски” — письма “№ 794” из архивного дела секретариата НКВД и из аналогичного архивного дела с исходящими документами Управления по делам военнопленных изъяты.

Еще одна очень важная деталь — в так называемом “заменителе”, подшитом в архивное дело с исходящими документами секретариата НКВД, взамен изъятого “отпуска” письма № 794 содержится следующая информация: “№ 794. Товарищу Сталину. О рассмотрении в особом порядке дел на военнопленных. Стр. 1—29. Находится в Особой папке тов. Мамулова”. Из этой записи следует, что первоначально к письму № 794 прилагались какие-то дополнительные материалы. Что это за материалы, остается очередной тайной “Катынского дела”.

Еще раз отметим, что в советский и особенно в сталинский период требования к оформлению документов были жесточайшими. Выписки из протокола заседания Политбюро готовились персонально для каждого адресата на специальных типографских бланках. Количество выписок соответствовало числу адресатов, плюс к этому печаталось несколько информационных копий для архивных дел.

Кроме того, при необходимости для архивных дел печатались копии входящих материалов. В частности, в случае “вопроса НКВД” от 5 марта 1940 г., в Общем отделе ЦК ВКП(б) были отпечатаны четыре копии “записки Берии № 794”. Соответствующая отметка имеется на оборотной стороне последнего листа этой записки (РГАСПИ, ф. 17, оп. 166, д. 621, л. 133об). Одна копия была направлена в архив ЦК, а три других — в дела текущего делопроизводства Политбюро за 1940 год: № 34 (Рабоче-Крестьянская Красная Армия), № 40 (Суд и прокуратура) и литерное дело “Европейская война”.

По имеющейся у авторов информации, эти дела в настоящее время хранятся в Архиве Президента РФ, но до сих пор не рассекречены. Не исключено, что в этих трех архивных делах сохранились документы с подлинным текстом письма Берии № 794/б от 29 февраля 1940 г. и решение Политбюро по “Вопросу НКВД СССР” от 5 марта 1940 г. Крайне необходимо ввести их в научный оборот или выяснить, когда и кем данные документы были изъяты.

Кстати, из нескольких сотен аналогичных документов, осмотренных авторами в РГАСПИ, “записка Берии № 794/Б” является единственным архивным документом Особой папки” Политбюро ЦК ВКП(б) за 1940 год, на котором по неизвестной причине отсутствует отметка о направлении копий и выписок в дела текущего делопроизводства. Подобная отметка сохранилась лишь на “заменителе”, подшитом в основное архивное дело с решениями Политбюро за 28 февраля — 9 марта 1940 г. вместо документов, помещенных в “Особую папку” (РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 1249, л. 119).

Весьма странным также является то обстоятельство, что выписки с решением по “Вопросу НКВД СССР” из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. были отпечатаны на бланках с красно-черным шрифтом, которые весной 1940 г. уже не использовались.

В левом верхнем углу типографских бланков периода 1930-х годов красным шрифтом напечатано предупреждение “Подлежит возврату в течение 24 часов во 2-ю часть Особого Сектора ЦК”. Сбоку красным шрифтом напечатано указание, сформулированное Пленумом РКП(б) от 19.07.1924 г.: “…Отметка и дата ознакомления на каждом документе делается лично товарищем, которому он адресован, и за его личной подписью…” (РГАСПИ, ф. 17, оп. 166, д. 621, л. 134).

На бланках, которые использовались в ЦК ВКП(б) в феврале — марте 1940 г., предупреждение, как и весь бланк, — напечатано черным шрифтом, а указание Пленума перенесено на обратную сторону и также отпечатано черным шрифтом. Но Берии, по неизвестной причине, была послана выписка на бланке старого образца.

Более того, на выписке из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. для “Тов. Берия” отсутствует печать ЦК и оттиск факсимиле с подписью Сталина. Фактически это не документ, а простая информационная копия. Направление наркому Берия незаверенной выписки без печати Центрального Комитета противоречило элементарным правилам работы аппарата ЦК.

При этом следует учесть, что сам протокол № 13 (“Особый № 13”), содержащий решения Политбюро ЦК ВКП(б) за 17 февраля — 17 марта 1940 г., оформлен по всем правилам. На нем стоит факсимильная подпись И.Сталина, скрепленная красной круглой печатью с надписью “Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков” (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 27, л. 54).

Однако два листа, на которых содержался подлинный текст решений Политбюро от 5 марта 1940 г., из этого протокола изъяты. Вместо них в архивное дело подшиты два листа, отпечатанные в другое время, на другой бумаге и при иных настройках каретки пишущей машинки (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 27, лл. 50—51).

В соответствии с требованиями ЦК, Берия, ознакомившись с присланной выпиской, должен был расписаться на ней и незамедлительно вернуть ее в “Особый Сектор ЦК”. Но на выписке из “закрытого пакета № 1”, адресованной Берии, нет никаких отметок о его ознакомлении с документом! Зато на оборотной стороне этого экземпляра имеется отметка о дополнительном направлении Берии данной выписки 4 декабря 1941 г. Но отметка о декабрьском ознакомлении также отсутствует!

Судя по отметкам на этом документе, в марте 1940 г. машинисткой Н. Ксенофонтовой были отпечатаны четыре экземпляра выписки с решением Политбюро от 5 марта 1940 г. Несколько позднее были допечатаны (с неизвестной целью) еще два экземпляра. Из указанных 6 отпечатанных экземпляров 15 ноября 1956 г. 2 экземпляра были уничтожены.

Примечание: надо заметить, что именно в этот день вновь избранный Первый секретарь ЦК ПОРП В. Гомулка прибыл с визитом в Москву для встречи с Н. Хрущевым. Складывается впечатление, что все эти хитроумные манипуляции с дополнительными экземплярами выписок были каким-то образом связаны с визитом Гомулки, о котором мы скажем особо.

При анализе ситуации с выписками из протокола Политбюро возникают вопросы. Куда исчезла оригинальная выписка, которую направляли Берии в марте 1940 г. и в декабре 1941 г. и на которой он обязан был дважды расписаться? С какой целью незаверенная информационная машинописная копия выписки была оформлена, как якобы направленная Берии? Почему именно эта копия хранилась в “закрытом пакете” вместо оригинала?

Вопросы возникают и после ознакомления с экземпляром выписки из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., направленным в феврале 1959 г. Председателю КГБ А. Шелепину. Этот экземпляр также был отпечатан в марте 1940 г. или позднее. Однако с него удалили дату 5 марта 1940 г. и фамилию старого адресата, после чего в текст впечатали новую дату 27 февраля 1959 г. и фамилию Шелепина. По всем канонам делопроизводства, новая дата и новая фамилия адресата должны были ставиться только на сопроводительном письме!

Другим грубейшим нарушением требований инструкций по архивному делопроизводству является отметка черными чернилами “Возвр. 27/II-59 г.” на лицевой стороне “выписки для Шелепина”. Работники архивов имели право делать на архивных документах отметки только в единственном случае и в единственном месте документа — при переброшюровке архивных томов вписывать простым карандашом в правом верхнем углу новый номер листа. На этом документе также отсутствуют какие-либо отметки Шелепина об ознакомлении.

Несмотря на все вышеизложенное, следует подчеркнуть, что документы из “закрытого пакета № 1”, на первый взгляд, выглядят очень убедительно и вызывают уважение даже у опытных архивистов. Они отпечатаны на подлинных типографских бланках (за исключением “записки Шелепина”), на них проставлены разноцветные мастичные оттиски различных штампов и печатей, стоят росписи членов Политбюро, подпись наркома Берии и технические пометки сотрудников аппарата. “Записка Берии” вдобавок к этому отпечатана на специальной бумаге с водяными знаками.

Тем удивительнее, что при всей своей внешней солидности документы высочайшей государственной значимости из “закрытого пакета № 1” по Катыни содержат целый набор всевозможных нарушений существовавшего в то время порядка подготовки и работы с документами особой важности.

Каждое из этих нарушений, взятое в отдельности, выглядит достаточно безобидным. Подумаешь, велика важность — одна машинистка напечатала выписку на бланке устаревшего образца, другая забыла проставить свои инициалы на письме, исходящий номер вписан другим почерком и чернилами необычного цвета, секретарь по рассеянности не проставил пометки о направлении копий документа в дела текущего делопроизводства ЦК, нарком Берия дважды забыл расписаться на выписке с решением Политбюро, через 19 лет это же забыл сделать председатель КГБ Шелепин и т. д. и т. п.!

Многие из этих нарушений становятся заметны лишь при непосредственном визуальном сравнении “исторических” документов с десятками аналогичных документов Политбюро ЦК ВКП(б) за февраль-март 1940 г., которые оформлены в соответствии с требованиями тогдашнего делопроизводства.

Возникает вопрос — почему именно “исторические” документы по Катыни сопровождает такой “букет” нарушений? Почему большинство из работавших с ними опытнейших сотрудников и руководителей ЦК ВКП(б)-КПСС и НКВД-КГБ не избежали досадных ошибок и накладок? Разрешить эти вопросы может только повторная, тщательная и независимая экспертиза “исторических” документов.

 

Кое-что о соцзаконности “сталинского” периода

 

Все нестыковки и нелепости в записке Берии и решении Политбюро ЦК ВКП(б) пытаются объяснить тем, что в сталинский период поступали так, как было удобнее. Подобный примитивизм в понимании сталинской эпохи легко опровергается.

Говоря о военнопленных поляках, утверждалось, что их расстрел был осуществлен то по решению Особого совещания при НКВД СССР, то по решению внесудебных “троек”, то по решению “специальной тройки НКВД”. Так, Генпрокурор СССР Трубин в письме № 1-5-63-91 от 17 мая 1991 г. на имя Горбачева утверждал, что поляки могли быть расстреляны по решению Особого совещания (см. интернет-сайт “Правда о Катыни”).

В этой связи сделаем экскурс в историю. Особое совещание при МВД Российской империи появилось в конце ХIХ века, как средство для борьбы с революционерами, для осуждения которых обычным судом не хватало доказательств. К ссылкам Сталина приговаривало именно Особое совещание. Очевидно, по его предложению, постановлением ЦИК СССР от 5 ноября 1934 г. было создано Особое совещание при Народном комиссаре внутренних дел СССР в составе:

 

“…а) заместителей Народного Комиссара внутренних дел Союза ССР; б) уполномоченного Народного Комиссариата внутренних дел Союза ССР по РСФСР; в) начальника Главного управления Рабоче-Крестьянской милиции; г) Народного Комиссара внутренних дел союзной республики, на территории которой возникло дело” (Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 г., Собрание законов СССР. 1935. № 11. Ст. 84.1).

 

В исследовании “Катынский синдром” утверждается, что “институт особых совещаний, созданный постановлением ЦИК СССР в 1934 г. с последующими дополнениями, был внесудебным, с правом рассматривать дела о так называемых контрреволюционных преступлениях и назначать за них высшую меру наказания — расстрел” (Катынский синдром, с. 463).

Сформулировано так, чтобы у читателя создалось впечатление, что якобы Особое совещание всегда имело право приговаривать к расстрелу. На самом деле Особое совещание НКВД СССР получило право приговаривать к расстрелу только 17 ноября 1941 г., после соответствующего обращения Берии в Государственный Комитет Обороны (Постановление ГКО № 903сс от 17 ноября 1941 г. РГАСПИ, ф. 644, оп. 1, д. 14, л. 101).

С 1934 г. по ноябрь 1941 г. Особое совещание имело “право в отношении лиц, подозреваемых в шпионаже, вредительстве, диверсиях и террористической деятельности, заключать в тюрьму на срок от 5 до 8 лет” (ВИЖ, № 8, 1991, с. 72).

Авторы “Катынского синдрома”, говоря о “внесудебности” Особого совещания, вынуждены признать, что процедура рассмотрения дел на Особом совещании мало отличалась от судебной. Она “требовала проведения предварительного следствия, предъявления обвинения, составления обвинительного заключения и слушания дела” (Катынский синдром, с. 463).

Необходимо отметить, что работа Особого совещания проходила под контролем прокуратуры:

 

В заседаниях Особого совещания обязательно участвует прокурор Союза ССР или его заместитель, который, в случае несогласия как с самим решением Особого совещания, так и с направлением дела на рассмотрение Особого совещания, имеет право протеста в Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР. В этих случаях исполнение решения Особого совещания приостанавливается впредь до постановления по данному вопросу Президиума Центрального Исполнительного Комитета СССР”. (Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 г., Собрание законов СССР. 1935. № 11. Ст. 84.1.)

 

Не соответствуют истине утверждения целого ряда авторов о деятельности в сталинский период ряда “особых совещаний”. В рамках НКВД СССР было создано и действовало только одно Особое совещание.

Другое дело внесудебные “тройки”, печально известные еще со времен гражданской войны. В 1937 г. они получили право приговаривать преступников к расстрелу, причем в максимально упрощенном порядке. (Приказ НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 года. АП РФ, ф. 35, оп. 8, д. 212, лл. 55 — 78.) На практике это обернулось массовыми репрессиями, в том числе и против невиновных людей.

17 ноября 1938 г. в связи с серьезными нарушениями социалистической законности постановлением СНК и ЦК ВКП(б) “судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР”, были ликвидированы. В постановлении подчеркивалось, что

 

“Массовые операции по разгрому и выкорчевыванию враждебных элементов, проведенные органами НКВД в 1937—1938 годах при упрощенном ведении следствия и суда, не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры…”

Постановление СНК и ЦК ВКП(б) предписывало: “Впредь все дела в точном соответствии с действующим законодательством о подсудности передавать на рассмотрение судов или Особого совещания при НКВД СССР” (АП РФ, ф. 3, оп. 58, д. 6, лл. 85—87).

 

Все причитания “защитников демократии” по поводу “дьявольских порождений” сталинской системы — Особого совещания и “троек”, с учетом современных реалий вызывают разве что усмешку. Известно, что 28 сентября 2006 г. Конгресс США принял “Закон о военных комиссиях” (Military Commissions Act, 2006), по которому были легализованы действующие с 2001 г. так называемые “военные комиссии”, фактический аналог сталинского Особого совещания.

“Военным комиссиям” предоставлено право задерживать и осуждать в любой точке мира не граждан США. Для этого нужно лишь обвинить их в терроризме и назвать “незаконными вражескими комбатантами” — американским вариантом термина “враги народа”. Этот закон также легализовал применение пыток к подозреваемым в террористической деятельности.

Не давая оценок “нравственности” действий администрации Д. Буша, заметим, что в условиях усиления внешней опасности она интуитивно выбрала “сталинские” методы защиты американского государства. Это свидетельствует о том, что в чрезвычайных условиях борьбы за выживание государства лидеры любой политической ориентации: коммунисты, демократы, либералы — используют подобные методы как наиболее эффективные.

Следует не забывать, что в 1930-х годах вопрос “жизни и смерти” для советского государства стоял особенно остро. Политика окружавших СССР капиталистических государств всегда была направлена на уничтожение “коммунистической заразы”, которая в своем гимне “Интернационал” заявляла: “Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…”

Относительно роли и значения Лаврентия Берии в организации “бессудного расстрела” военнопленных поляков необходимо сказать следующее. Как уже говорилось, весной 1940 г. для недавно назначенного наркома внутренних дел заниматься самодеятельностью в вопросах репрессирования было смертельно опасно. Поэтому Берия предпочитал действовать в соответствии с уголовно-процессуальным законодательством. Об этом наглядно свидетельствует ситуация, в которой в 1941 г. принималось решение о расстреле большой группы людей.

15 ноября 1941 г., в самый тяжелый период войны, Берия информирует Сталина, что в тюрьмах НКВД скопились 10645 человек, приговоренных к расстрелу. Берия разъясняет, что подобное положение сложилось вследствие того, что

 

по существующему ныне порядку приговоры военных трибуналов округов, а также верховных судов союзных, автономных республик и краевых, областных судов входят в законную силу только после утверждения их Военной Коллегией и Уголовно-Судебной Коллегией Верховного Суда Союза ССР — соответственно.

Однако и решения Верховного Суда Союза ССР по существу не являются окончательными, так как они рассматриваются комиссией Политбюро ЦК ВКП(б), которая свое заключение также представляет на утверждение ЦК ВКП(б), и только после этого по делу выносится окончательное решение…”

Исходя из этого, Берия предлагает:

1. Разрешить НКВД СССР …привести в исполнение приговоры военных трибуналов округов и республиканских, краевых, областных судебных органов.

2. Предоставить Особому совещанию НКВД CCCР право с участием прокурора Союза ССР по возникающим в органах НКВД делам о контрреволюционных преступлениях, об особо опасных преступлениях против порядка управления СССР… выносить соответствующие меры наказания вплоть до расстрела. Решение Особого совещания считать окончательным” (“Новая газета”, № 22, 1996, с. 4).

 

Государственный комитет обороны СССР согласился с предложением Берии. Как видим, даже тогда, когда враг стоял у ворот Москвы, “социалистическая законность“ соблюдалась. Возникает вопрос, почему же в 1940 г. Сталин и Берия пошли на нарушение созданной ими системы? Зачем для вынесения решения по военнопленным полякам нужно было выдумывать незаконную специальную тройку НКВД, если легитимная система вынесения “расстрельных” приговоров в СССР была отработана до мелочей?

“Игра в социалистическую законность”, как характеризуют правовую ситуацию при Сталине некоторые историки, имела очень жесткие правила, которые не нарушал он сам и не позволял нарушать никому из своего окружения.

Версия авторов “Катынского синдрома” о том, что “соблюдение даже такой видимости законности, какой было Особое совещание, могло привести к просачиванию информации о вопиющем беззаконии — репрессировании военнопленных, мощным резонансом отозваться внутри страны и за ее пределами”, не выдерживает критики (Катынский синдром, с. 464).

Для “усиления режима секретности” создание специальной тройки НКВД было бессмысленным делом. Разница между “тройкой”, созданной решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., и Особым совещанием ничтожна. В обоих случаях решение принимал узкий круг проверенных лиц, не сомневающихся в “линии партии”. Более того, двое членов первоначально предложенного состава “тройки” (Берия и Меркулов) являлись полноправными членами Особого совещания. Третий (Баштаков), не входивший в состав Особого совещания, фактически постоянно участвовал в его работе, так как руководимый им 1-й Спецотдел готовил дела к рассмотрению на Особом совещании и контролировал исполнение принятых решений.

В организационном плане разница также была несущественной, поскольку схемы документооборота Особого совещания НКВД и “тройки НКВД” полностью совпадали — документы шли через одних и тех же сотрудников 1-го спецотдела НКВД СССР.

Но решение Политбюро о создании “тройки” становится вполне логичным, если предположить, что ей вменялось не вынесение приговоров, а политическая “сортировка” поляков. Следует отметить, что в решении Политбюро “тройке” предписывалось “рассмотрение дел и вынесение решения”. Какого решения, не уточнено. Можно предположить, что “тройка” должна была рассмотреть дела и на этом основании принять решение о разделении военнопленных поляков на три основных контингента.

1. Польские военнопленные, виновные в военных и других тяжких преступлениях. Следственные дела на них передавались в военные трибуналы. Эти пленные, как правило, осуждались к расстрелу.

2. Военнопленные поляки, настроенные антисоветски, но на которых не было достаточного компромата. Их дела направлялись на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР. Они осуждались к принудительным работам в лагерях.

3. Польские военнопленные, настроенные просоветски или представля­вшие оперативный интерес для НКВД. Они и в будущем сохраняли свой статус военнопленных.

Подобным образом аналогичной “тройкой”, только названной “комиссией”, были “рассортированы” в мае-июне 1940 г. красноармейцы, прибывшие из финского плена. 28 июня 1940 г. Берия докладывал Сталину о судьбе 5,5 тысячи красноармейцев и начсостава, переданных финнами при обмене военнопленными и размещенных в Южском лагере.

Дела 344 человек, “изобличенных в активной предательской работе”, рассмотрела Военная коллегия Верховного суда СССР, в результате чего “приговорены к расстрелу 232 человека”. Дела на 4354 бывших военнопленных, на которых не нашлось достаточного материала для предания обычному суду, но “подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену”, рассмотрело Особое совещание НКВД СССР и приговорило их “к заключению в исправительно-трудовые лагеря сроком от 5 до 8 лет”. 450 человек, “попавших в плен больными, ранеными и обмороженными”, были освобождены! (“Родина”, № 12, 1995, с. 105.)

Надо заметить, что “тройка”, созданная по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., во внутренней переписке органов НКВД также именовалась “комиссией” (Катынь. Расстрел, с. 24). Совпадение в названии слишком явное, чтобы быть случайным. Это подтверждает версию о том, что задача “тройки”, созданной по решению Политбюро, вероятнее всего, как и в Южском лагере, состояла в политической “сортировке” военнопленных поляков.

 

“Проклятое прошлое” и политическая борьба

 

Но сколь бы серьезны ни были сомнения в подлинности документов, объявленных “историческими”, они разбиваются о неизбежный в данной ситуации вопрос: зачем понадобилось их фальсифицировать? Если бы в них обелялась деятельность НКВД и ЦК, это было бы понятным и логичным. Однако в данном случае эффект достигался прямо противоположный: “исторические” документы возлагали на руководство Советского Союза полноту ответственности за одно из самых кровавых преступлений ХХ века.

Кто в здравом уме решился бы на такое — и не где-нибудь в Варшаве, Вашингтоне или Лондоне, где обосновалась польская эмиграция, а в Москве, в аппарате того самого ЦК, который и оказывался в результате главным обвиняемым по “Катынскому делу”? Выходило, что все сведения, содержащиеся в “Особой папке”, правдивы. “Главные злодеи” сами признались в своих преступлениях — что же тут еще обсуждать?

Логика вроде бы железная. Если только не учитывать лихорадочную, сумасшедшую борьбу за власть, время от времени сотрясавшую Кремль. В этой борьбе жертвовали всем — интересами соратников, партии, страны и, прежде всего, историей, которая в очередной раз объявлялась “проклятым прошлым” и подлежала радикальному преодолению.

Вспомним, когда обнаружились “исторические документы”. В сентябре 1992 г., в разгар процесса по делу КПСС. “Убойный” компромат, изобличающий коммунистов, был необходим Ельцину в его борьбе с компартией.

Более того, в этот период до предела обостряется противостояние Президента и Верховного Совета. Это теперь, когда все завершилось расстрелом Дома Советов, фамилия Ельцина сопровождается приставкой “первый президент России”. А обернись дело по-другому, Ельцину пришлось бы отвечать за “Беловежский сговор” и многие другие тяжкие уголовные преступления. В этой ситуации политического форс-мажора ему буквально до зарезу необходимы были аргументы, оправдывающие разрушение СССР и разгром КПСС. “Катынское преступление”, имеющее, помимо прочего, громкий международный резонанс, вполне подходило для этого. Оно стоило того, чтобы тщательно “поработать с документами”…

Почти за сорок лет до этого в схожей ситуации оказался другой борец с “проклятым прошлым” — Н.С. Хрущев. Он хотя и стал Первым секретарем ЦК КПСС 13 сентября 1953 г., последующие четыре с половиной года вынужден был бороться за власть со сталинской когортой. Дело дошло до того, что 19 июня 1957 г. Президиум ЦК КПСС по инициативе Молотова, Маленкова, Кагановича и “примкнувшего к ним” Шепилова сместил Хрущева с поста Первого секретаря ЦК.

Хрущева тогда спас министр обороны СССР Георгий Жуков, который дал команду срочно доставить со всей страны самолетами военно-транспортной авиации в Москву сторонников Хрущева из числа членов Центрального Комитета. 22 июня 1957 г. на пленуме ЦК КПСС они осудили “антипартийную группу Молотова—Маленкова”. И лишь 27 марта 1958 г., совместив должности Первого секретаря ЦК партии и Председателя Совета Министров, Хрущев достиг абсолютной власти в СССР.

Ставки в политической борьбе за власть в те годы были предельно высоки. Поэтому “убойному” компромату на “сталинистов” Хрущев придавал особое значение.

Необходимо заметить, что Н. Хрущев и И. Серов в довоенные годы совместно руководили Украиной. Один был первым секретарем ЦК Компартии Украины, другой — наркомом внутренних дел республики. За обоими числилось немало кровавых дел. Поэтому, прежде чем начинать кампанию против Сталина, Хрущеву и Серову надо было скрыть свои собственные преступления в “сталинский период”.

В предыдущей части говорилось, что, по мнению ряда историков, Председатель КГБ И. Серов “провел чистку архивов госбезопасности”. Ветеран госбезопасности, генерал-майор КГБ Анатолий Шиверских, рассказывал авторам о том, что перед ХХ съездом КПСС началась активная “зачистка” архивов органов госбезопасности и компартии, продолжавшаяся до ухода Серова из КГБ в 1958 г. Это было необходимо для сокрытия преступлений Хрущева и “усугубления вины” Сталина и его команды: Молотова, Микояна, Кагановича, Маленкова, Булганина. Можно предположить, что при этом в некоторых случаях архивные документы не просто изымались, но и “корректировались” с изменением смысла.

В феврале 1956 г. состоялся ХХ съезд КПСС, на котором Хрущев развенчал образ “отца народов”. Но за все надо платить. Весной и осенью 1956 г. Польшу и другие соцстраны потрясли массовые волнения, которые явились эхом ХХ съезда. Польская интеллигенция в Щецине и Торуни в числе других требований настаивала на пересмотре советской версии “Катынского дела”. Для стабилизации ситуации Хрущеву лично пришлось летать в Польшу. Ему обязаны были доложить об этих настроениях.

Тогдашний министр обороны Польши Константин Рокоссовский в книге “Победа не любой ценой” так описывает эти события:

 

“28 мая 1956 г. в Познани произошли столкновения демонстрантов с внутренними войсками… В октябре в Варшаве стали поговаривать о государственном перевороте” (Рокоссовский. Победа не любой ценой, с. 299).

 

Беспорядки закончились серьезными изменениями в польском партийном, государственном и военном руководстве. 19 октября 1956 г. первым секретарем ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) стал Владислав Гомулка, до этого несколько лет просидевший в тюрьме по политическому обвинению. Маршала Рокоссовского по требованию польской стороны отозвали в СССР.

В первое время после избрания Гомулки Хрущев крайне настороженно относился к нему. Но потом,

 

“интуитивно почувствовав в Гомулке лидера большого формата и близких ему установок, проникся к нему уважением… В Международном отделе ЦК КПСС… считали, что Хрущев видел в Гомулке сторонника перемен, который будет его полезным союзником в Москве в борьбе с противниками оттепели” (Катынский синдром, с. 201).

 

В этой связи достаточно реальной представляется версия о том, что “исторические” документы впервые были подкорректированы еще во времена Хрущева в расчете на использование их через В. Гомулку.

Леопольд Ежевский в своем исследовании “Катынь. 1940” пишет, что на XXII съезде КПСС, открывшемся 27 января 1961 г.,

 

“Хрущев пошел еще дальше в осуждении сталинизма и приоткрыл завесу над другими преступлениями 1936—1953 гг., что в конечном счете ускорило его собственное падение. Уже много лет курсируют слухи, что именно в тот период Хрущев обратился к Владиславу Гомулке с предложением сказать правду о Катыни и возложить вину на Сталина, Берию, Меркулова и других, покойных уже, видных представителей сталинской гвардии. Гомулка решительно отказался, мотивируя свой отказ возможным взрывом всеобщего возмущения в Польше и усилением антисоветских настроений” (Ежевский. Катынь, с. 27).

 

Многие исследователи полагают, что данная ситуация является вымышленной. Можно ли допустить, чтобы Хрущев, поставивший цель сделать Советский Союз первой державой мира, фактически предал интересы страны? Однако известно, что Хрущев совершил немало поступков, которые нанесли огромный урон СССР.

После смерти Сталина Хрущев фактически балансировал на грани и, стремясь укрепить свои властные позиции, готов был пожертвовать многим. Он хорошо знал, что в мировом сообществе господствует мнение, что расстрел польских офицеров в Катыни — дело рук “большевиков”. В 1956 г. Хрущеву представлялся весьма удобный момент воспользоваться ситуацией и, свалив вину за расстрел всех польских военнопленных на Сталина и его “приспешников” — Молотова, Кагановича, Берию, Меркулова и др., демонстративно полностью порвать со “сталинским прошлым”.

Факт разговора Хрущева с Гомулкой о Катыни представляется достаточно достоверным. Тем более что известен свидетель этого разговора. Им являлся сотрудник ЦК КПСС Я.Ф. Дзержинский, который по долгу службы присутствовал во время встречи Хрущева с Гомулкой. Его воспоминания изложены в книге другого сотрудника ЦК КПСС П.К. Костикова “Увиденное из Кремля. Москва—Варшава. Игра за Польшу”.

Дзержинский так характеризует эту беседу, в ходе которой Хрущев сделал предложение Гомулке. Хрущев был

 

“под хмельком, рассуждал в привычном ключе о Сталине и его преступлениях и неожиданно предложил сказать на митинге о Катыни как злодеянии Сталина, с тем чтобы Гомулка поддержал выступление заявлением, что польский народ осуждает это деяние” (Катынский синдром, с. 203—204).

 

В отличие от Хрущева, Гомулка повел себя как серьезный и ответственный государственный деятель. Он моментально просчитал последствия такого заявления. Владислав Гомулка осознал, что в польском обществе возникнет масса болезненных вопросов относительно документов, мест захоронений офицеров, наказания виновных и т. д. Он понимал, что решение катынского вопроса надо начинать не с митинга. Все это он сказал Хрущеву.

Гомулка в своих “Воспоминаниях”, опубликованных в 1973 г., назвал публикацию в израильском издании “Курьер и Новины”, в которой говорилось о предложении Хрущева рассказать правду о Катыни, “клеветой, сконструированной со злым умыслом” (Катынский синдром, с. 202). В этом нет ничего удивительного. Многие поляки отказ Гомулки от предложения Хрущева рассказать “правду” о Катыни расценивали как предательство. Поэтому другого выбора, помимо отрицания, у Гомулки не было.

Для Хрущева в 1956 — 57 гг. историческая правда о “Катынском деле” не имела принципиального значения. Судьба нескольких сотен или тысяч пропавших в СССР поляков волновала его еще меньше. Главное было — обличить “тирана”. Ну а для оформления “доказательной базы” у Хрущева был такой безотказный “инструмент”, как Серов. Тем более что исходный материал для “формирования доказательств” существовал.

Нет сомнений, что Политбюро ЦК ВКП(б) в марте 1940 г. приняло политическое решение о судьбе польских военнопленных, в том числе и о расстреле тех польских офицеров, которые были виновны в тяжких преступлениях. Известно, что НКВД еще в 1939 г. располагал исчерпывающими данными на польских офицеров, причастных к гибели пленных красноармейцев и провокациям против СССР.

Об этом, в частности, свидетельствует польский генерал В. Андерс, который в своих воспоминаниях “Без последней главы” пишет, что следователи НКВД,

 

“не стесняясь, показывали мне мое досье. Я с изумлением обнаружил там документы, касающиеся не только мельчайших подробностей моей служебной карьеры, но и многих совершенно частных эпизодов. Мне, например, показали совершенно незнакомые мне фотографии моей поездки на Олимпиаду в Амстердам и на международные конкурсы в Ниццу” (Андерс. Глава “Лубянка, сокамерники и все время НКВД”).

 

Такие досье, по утверждению большинства исследователей, были практически на всех пленных польских офицеров.

Завершая разговор о роли Хрущева в “Катынском деле”, следует добавить, что после обретения полноты власти Хрущев потерял интерес к Катыни. Об этом свидетельствует тот факт, что, когда Гомулка попытался вернуться к разговору о польских офицерах, Хрущев его оборвал:

 

“Вы хотели документов. Нет документов. Нужно было народу сказать попросту. Я предлагал… Не будем возвращаться к этому разговору” (Катынский синдром, с. 207).

 

Шелепин как “основной” свидетель катынского преступления

 

Другим важнейшим документом, якобы подтвердившим факт расстрела сотрудниками НКВД более двадцати тысяч польских военнопленных весной 1940 г., является записка Председателя КГБ при СМ СССР Александра Николаевича Шелепина Н-632-ш от 3 марта 1959 г. Никите Сергеевичу Хрущеву с предложением уничтожить учетные дела расстрелянных поляков. Однако и она по целому ряду причин не может считаться “последней точкой” в “Катынском деле”.

Обстоятельства подготовки записки загадочны. Ведущие российские специалисты по “Катынскому делу”, авторы исследования “Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях” И.С. Яжборовская, А.Ю. Яблоков и В.С. Парсаданова, считают, что записка Шелепина Хрущеву стала следствием двух визитов Гомулки в январе-феврале 1959 г. в Москву (Катынский синдром, с. 205).

Это мнение перекликается с версией российского публициста Л. Млечина о том, что Шелепин занялся “катынской проблемой” по указанию Хрущева (Млечин. Железный Шурик, с. 261).

В “Катынском синдроме” утверждается, что

 

“из записки Шелепина однозначно следует, что Хрущев… получил достаточно полную информацию о времени и обстоятельствах преступления, о характере принятого политического решения — постановления Политбюро ЦК КПСС о порядке расстрела — на основании учетных дел, заведенных на поляков как военнопленных и интернированных, без суда — они были “осуждены” лишь на основании решения “тройки” (Катынский синдром, с. 205).

 

“Записка Шелепина” (приходится так называть ее, несмотря на то, что Шелепин не был ее автором) фактически дезинформировала о действительной ситуации с “Катынским делом”. Помимо этого она содержит столько неточностей и ошибок, что ее трудно назвать надежным историческим документом.

Так, в записке утверждается, что выводы комиссии Н.Н. Бурденко, согласно которым

 

“все ликвидированные там поляки считались уничтоженными немецкими оккупантами… прочно укрепились в международном общественном мнении. Исходя из вышеизложенного представляется целесообразным уничтожить все учетные дела на лиц, расстрелянных в 1940 году по названной выше операции”.

 

Это утверждение просто ложно. Все послевоенные годы “Катынское дело” на Западе упорно разворачивалось в антисоветском направлении. Ситуация с Катынью с начала 1950-х годов являлась важным элементом идеологической войны Запада против СССР.

Информация о различных аспектах “Катынского дела” регулярно вбрасывалась в западные средства массовой информации. Были изданы десятки книг, обвиняющие СССР в расстреле польских офицеров. В Польше катынская тема оставалась предметом ожесточенных споров все послевоенные годы.

Это сотрудники КГБ, курировавшие катынскую проблему, просто обязаны были знать. Почему об этих фактах умолчали? Какие цели, помимо выборочного уничтожения части катынских документов (причем именно той части, которая хуже всего поддается фальсификации!), преследовали авторы записки, дезинформируя высшее руководство СССР о ситуации вокруг “Катынского дела”? Почему не предложили полного уничтожения всех компрометирующих СССР документов по “Катынскому делу” и срочного проведения дополнительных спецмероприятий по легендированию советской версии в связи с вероятным обострением в будущем международной ситуации вокруг Катыни?

В этом плане предложение КГБ уничтожить для предотвращения “расконспирации” только учетные дела и оставить в архивах гораздо более важные документы, раскрывающие суть всей акции (решение Политбюро, записку Берии и акты о приведении в исполнение решения о расстреле), выглядит просто несерьезно.

В записке Шелепина, которая готовилась для первого лица страны, что подразумевает максимальную тщательность и высшую степень ответственности исполнителей, допущены существенные фактологические ошибки (помимо орфографических и грамматических ошибок).

В записке говорится о “пленных и интернированных” поляках, тогда как весной 1940 г. в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях содержались исключительно военнопленные, а в тюрьмах — арестованные граждане бывшей Польши. Интернированные поляки появились в лагерях НКВД только после вхождения Прибалтики в состав СССР летом 1940 г.

В записке указано, что поляки расстреливались непосредственно в Старобельском лагере близ Харькова и Осташковском лагере (Калининская область)”. В то же время известно, что офицеры из Старобельского лагеря расстреливались во внутренней тюрьме Харьковского УНКВД, а военнопленные из Осташковского лагеря — в тюрьме Калининского УНКВД. Весьма странным является утверждение о близости Старобельского лагеря к Харькову. Старобельск располагался на территории Ворошиловградской области, и расстояние до Харькова составляло 210 км! Чем была обусловлена подобная неточность в столь важном документе?

В записке также ошибочно утверждается, что все поляки “были осуждены к высшей мере наказания по учетным делам, заведенным на них как на военнопленных и интернированных в 1939 г.”, хотя известно, что на 7305 арестованных из тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии заводились не учетные, а следственные дела, причем значительная часть дел была заведена не в 1939-м, а в 1940 г.!

Рассмотрение дел польских военнопленных и вынесение решения было возложено “на тройку в составе тт. Меркулова, Кобулова и Баштакова”. Ни о каких других “тройках” в решении Политбюро ЦК ВКП(б) речь не шла. В то же время в записке Шелепина говорится о приведении в исполнение решений “троек” (во множественном числе!). Что это, простая опечатка, или за этим стоит нечто большее?

В соответствии с принятым в СССР делопроизводством, в документах всегда указывалось название бывших руководящих органов на момент их функционирования. Поэтому ссылка в записке на “Постановление ЦК КПСС от 5 марта 1940 г.” является грубой ошибкой. Должна быть ссылка на “решение Политбюро ЦК ВКП(б)”. Нельзя же утверждать, что Сталин подписывал постановление Политбюро ЦК КПСС! Это очевидно.

Фактически в записке Шелепина нет ни одного абзаца, в котором не содержалось бы ошибок, неточностей, искажений фактов или недостоверных сведений. У любого исследователя эти неточности и ошибки неизбежно вызовут вопросы: Можно ли считать записку Шелепина надежным историческим документом? Являются ли достоверными и точными сведения о количестве расстрелянных поляков, содержащиеся в записке Шелепина?

Необходимо отметить, что в ряде публикаций роль Шелепина в “Катынском деле” преувеличена. Такая позиция ошибочна. “Катынскому делу” он особого значения не придавал, подробностями не интересовался и к началу 90-х годов забыл содержание своей записки Хрущеву.

Об этом свидетельствует несоответствие, допущенное Шелепиным в весьма обширной статье-воспоминании “История суровый учитель”, опубликованной в газете “Труд” за 14, 15 и 19 марта 1991 г. В этой статье Шелепин утверждает, что генерал Серов “имел прямое отношение к расстрелу 15 тысяч польских военнослужащих в Катынском лесу” (“Труд“, 14 марта 1991 г.).

В то же время известно, что И.А. Серов в 1940 г. был наркомом внутренних дел Украины, в силу чего он мог иметь отношение только к расстрелу польских военнопленных из Старобельского лагеря в Харькове и заключенных из тюрем Западной Украины в Киеве, Харькове и Херсоне.

В своей статье Шелепин допустил еще одну серьезную ошибку. Он утверждал, что в Катынском лесу были расстреляны 15 тысяч поляков, в то время как в его записке 1959 г. говорилось о расстреле там 4421 польских военнопленных.

Объяснить это можно следующим. В апреле 1990 г., во время написания Шелепиным статьи “История суровый учитель”, было опубликовано заявление ТАСС с признанием ответственности руководителей НКВД СССР за расстрел 15 тысяч польских офицеров. Эта цифра и вошла в статью Шелепина, так как точные количественные данные из письма Хрущеву он к 1991 г. уже не помнил.

Во время допроса-беседы 11 декабря 1992 г. Шелепин заявил следователю Главной военной прокуратуры А.Ю. Яблокову о том, что “о преступлении в Катыни и других местах в отношении польских граждан он знает только то, что сообщалось в газетах” (Млечин. Железный Шурик, с. 268; Катынский синдром, с. 394, 395). Отношение Шелепина к “Катынскому делу” свидетельствует о том, что его интересовали не детали этого дела, а лишь “возможные нежелательные последствия” для советского государства, которые могла вызвать “расконспирация” катынских документов.

Во время допроса Шелепин также заявил, что “в первые месяцы, не чувствуя себя профессионалом в этой области, он во всем доверился тому, что ему готовили подчиненные, и поэтому подписал, не вникая в существо вопроса, письмо Хрущеву и проект постановления президиума” (Катынский синдром, с. 395).

Позднее, для исключения такого зависимого положения, Шелепин ввел практику, при которой он, минуя служебную “вертикаль”, в сложных ситуациях лично обращался за разъяснениями к оперативному работнику центрального аппарата, непосредственно курировавшему проблему (Млечин. Железный Шурик, с. 184—185). Но это было позже.

Во время допроса Шелепин сделал весьма странное для работника его уровня заявление. Он сообщил, что тот же исполнитель, который предложил ему запросить в ЦК КПСС разрешение на уничтожение “ненужных для работы совершенно секретных документов, которыми занята целая комната в архиве”, через несколько дней принес ему “выписку из решения Политбюро и письмо от его имени Хрущеву”.

Шелепин к 1992 г. мог запамятовать, кто в 1959 г. персонально готовил ему проект записки. Но мог ли он забыть порядок получения совершенно секретных документов особой важности из Особого архива ЦК КПСС? Известно, что документы из “Особой папки” из Особого архива ЦК КПСС выдавались только по указанию Первого секретаря ЦК КПСС на основании запросов первых лиц ведомств. Поэтому Шелепин, несмотря на то, что он был Председателем КГБ, не мог “затребовать” выписку из решения Политбюро ЦК ВКП(б). Прежде он должен был обратиться к Хрущеву и получить “добро”.

Логично предположить, что Шелепин дал указание руководителю своего секретариата прозондировать ситуацию с зав. Общим отделом ЦК КПСС на предмет получения выписки из решения Политбюро ВКП(б). Однако вряд ли зав. отделом ЦК КПСС взял бы на себя ответственность, без согласия первого лица, выдать документ из “Особой папки”. Поэтому Шелепин в любом случае должен был обратиться к Хрущеву. Тем не менее он утверждал, что не имел отношения к получению решения Политбюро ВКП(б).

Авторы “Катынского синдрома” придерживаются другой версии. Они утверждают, что готовя записку, Шелепин затребовал и получил — с датой 27 февраля 1959 г. — выписку из протокола Политбюро ВКП(б) с решением от 5 марта 1940 г. Вероятно, он познакомил с нею Хрущева, тем более что его подписи на документе не нашел” (Катынский синдром, с. 205—206).

Утверждение авторов “Катынского синдрома” о том, что Шелепин после прочтения выписки из решения Политбюро ЦК ВКП(б) решил ознакомить Хрущева с этим документом, просто невероятно. Фактически Шелепин тем самым “подставил” бы себя, так как недвусмысленно показал бы Хрущеву, что тот не знает, что хранится в “Особой папке”.

Следователи Главной военной прокуратуры считают, что рукописную записку писал “начальник секретариата Шелепина Плетнев”. В то же время известно, что в марте 1959 г. начальником секретариата КГБ СССР был В.П. Доброхотов, а Я.А. Плетнев в это время занимал должность начальника Учетно-архивного отдела КГБ.

Сверхсекретную записку Хрущеву мог готовить как Плетнев, так и Доброхотов. Однако ни один из них не мог владеть исчерпывающей информацией по “Катынскому делу”. Возникает вопрос, кто и с какой целью предоставил им “своеобразную” информацию о ситуации с “Катынским делом”?

Сомнительно утверждение Яблокова о том, что

 

“в целом допрошенный в качестве свидетеля Шелепин подтвердил подлинность анализируемого письма и фактов, изложенных в нем. Он также пояснил, что лично завизировал проект постановления Президиума ЦК КПСС от 1959 г. об уничтожении документов по Катынскому делу и считает, что этот акт был исполнен” (Катынский синдром, с. 396).

 

Весьма двусмысленно выражение Шелепина о том, что он “считает”, что документы были уничтожены. Оно явно свидетельствует о неуверенности Шелепина в факте уничтожения “катынских” документов, чего не могло быть в случае получения санкции Хрущева на такое уничтожение. Тогда бы Шелепин, согласно неписаным правилам аппаратной работы советского периода, был обязан лично проконтролировать исполнение указания Первого секретаря ЦК КПСС и лично доложить Хрущеву об исполнении. В этом случае Шелепин был бы абсолютно уверен, а не “считал бы”, что документы были уничтожены.

Кроме того, в 1992 г. Шелепин не мог уверенно подтверждать или отрицать подлинность письма Н-632-ш, предъявленного ему в виде черно-белой ксерокопии, так как практически не помнил его содержания. В предварительной беседе с Яблоковым 9 декабря 1992 г., в ходе которой у Шелепина не было необходимости поддерживать свой авторитет как бывшего Председателя КГБ, он признался, что записку ему “подсунули”, пользуясь его неопытностью, и он подписал ее, практически не читая. Не случайно он попросил Яблокова ознакомить его с оригиналом этого письма и связаться с сотрудником КГБ, непосредственно отвечавшим за подготовку данного документа.

При этом надо учесть, что за три недели до допроса Шелепина центральные российские газеты опубликовали основные документы из катынского “закрытого пакета № 1”, в том числе и его записку Хрущеву от 3 марта 1959 г. Несомненно, А. Шелепин был знаком с этими публикациями, и, тем не менее, у него по поводу записки возникли вопросы, которые он хотел уточнить. Чтобы это значило?

С учетом вышеизложенного утверждение Яблокова о подтверждении Шелепиным подлинности письма не вполне корректно.

Следователю Яблокову следовало бы также поинтересоваться некоторыми моментами, содержащимися в записке Шелепина. По своей сути она является своеобразным отчетным документом, информирующим руководство СССР о результатах секретной акции, проведенной во исполнение решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г.

Считается, что Политбюро тогда приняло решение о расстреле 25 700 бывших польских граждан. Однако в записке Шелепина утверждается, что весной 1940 г. были расстреляны лишь 21 857 польских военнопленных и гражданских лиц. Ответа на вопрос, почему решение Политбюро не было выполнено в полном объеме, в записке Шелепина нет. А ведь эта информация могла бы пролить дополнительный свет на “Катынское дело”.

Возникает и другой вопрос — куда исчезли “протоколы заседаний тройки НКВД СССР и акты о приведении в исполнение решений троек”, которые Шелепин предлагал сохранить в “Особой папке” ЦК КПСС? Ответа на этот вопрос также нет. Предполагается, что они были уничтожены вместе с учетными делами. Так ли это? Расследование по поводу их пропажи не проводилось.

Вызывает удивление, что такой сверхсекретный документ, как записка Шелепина Н-632-ш, хранилась в ЦК КПСС в течение шести лет без регистрации. Авторы “Катынского синдрома” утверждают:

 

“Документ длительное время, с 3 марта 1959 г., не регистрировался, очевидно потому, что находился в сейфе у заведующего Общим отделом ЦК КПСС Малина. Такое положение имело место с многими документами аналогичного значения. В 1965 г. Малин уходил с этой должности, и поэтому 9 марта 1965 г. под номером 0680 документы были зарегистрированы в текущем делопроизводстве ЦК КПСС, а 20 марта 1965 г. под № 9485 переданы в Архив ЦК КПСС” (Катынский синдром, с. 396).

 

Вывод чрезвычайно “глубокомысленный”! Документ не регистрировался, потому что находился в сейфе, а в сейфе находился, потому что не регистрировался и т. д. Но это не ответ на вопрос о том, почему же в нарушение правил секретного делопроизводства ЦК КПСС документ пролежал в сейфе заведующего 6 лет?

Известно, что в сейфах у некоторых зав. отделами ЦК КПСС годами хранились секретные документы, которые регистрировались только при передаче ими дел. Это были, как правило, важные сверхсекретные документы, которые в силу различных причин так и не были внесены на рассмотрение Президиума или Политбюро ЦК КПСС. Поэтому судьба этих документов не имела продолжения и их можно было без опаски хранить в сейфе.

Другое дело записка Шелепина, по которой, как утверждается, Хрущевым было принято устное положительное решение. В таком случае история документа приобретала продолжение и его регистрация становилась необходимой.

Все становится ясным, если предположить, что положительное решение по записке Шелепина не было принято. Эту версию подтверждают свидетельства, о которых мы расскажем ниже.

 

“Рукописи не горят!”

 

До сих пор достоверно не установлено, что последовало после рассмотрения Хрущевым записки Шелепина. Официально считается, что весной 1959 г. Хрущев дал устное согласие на уничтожение учетных дел расстрелянных польских военнопленных, после чего все дела были сожжены по личному указанию Шелепина.

Это в какой-то мере подтверждает справка от 1 июня 1995 г., подписанная начальником управления ФСБ РФ генерал-лейтенантом А. А. Краюшкиным, в которой сообщается, что весной 1959 г. на основании

 

указания А. Шелепина… два сотрудника (фамилии их известны, но они умерли) в течение двух недель сжигали эти дела в печке в подвальном помещении дома по ул. Дзержинского. Никакого акта в целях сохранения секретности не составлялось” (Филатов. Кольцо “А”. № 34, 2005, с. 118).

 

В дополнение к информации генерала Краюшкина, в исследовании “Катынский синдром” сообщается, что 18 апреля 1996 г. следователь ГВП С.В. Шаламаев допросил “бывшего сотрудника архива КГБ И. Смирнова, который подтвердил, что на Лубянке было сожжено несколько ящиков документов” (Катынский синдром, с. 396). В разговоре с авторами С. Шаламаев добавил, что бывшие сотрудников архива КГБ СССР заявили, что сожжение учетных дел польских военнопленных происходило в марте 1959 г. в подвале дома по ул. Дзержинского и продолжалось около двух недель.

Казалось бы, с такими утверждениями не поспоришь. Однако возникает вопрос. Документы, полностью раскрывающие характер акции в отношении пленных поляков: решение Политбюро, записки Берии и Шелепина — сохранили, а вот акт об уничтожении учетных дел, якобы “в целях сохранения секретности”, не составили.

Все это напоминает известный миф о Гохране, откуда руководители Советского государства якобы без расписок брали произведения ювелирного искусства для подарков иностранным гостям. Возможно, генсеки ЦК КПСС и не писали расписок, но работники Гохрана, которые обеспечивали сохранность ценностей, все скрупулезно актировали. В противном случае им пришлось бы отвечать самим. В вопросах уничтожения сверхсекретных документов подход всегда был аналогичным.

Ситуация с сожжением катынских документов стала еще более запутанной, когда выяснилось, что Хрущев весной 1959 г. не дал согласия на уничтожение учетных дел. Об этом авторам сообщил в феврале 2006 г. один из близких друзей А. Н. Шелепина, бывший второй секретарь ЦК Компартии Литвы В.И. Харазов. Многолетняя дружба Шелепина и Харазова достаточно подробно описана в книге Л. Млечина “Железный Шурик”.

По словам Харазова, в начале 1960-х годов после ухода из КГБ, будучи секретарем ЦК КПСС, Шелепин в доверительной беседе заявил ему, что

 

Хрущев, ознакомившись с запиской, отказался дать согласие на уничтожение учетных дел расстрелянных польских военнопленных, заявив, пусть все остается как есть” (Швед. Игра в поддавки. “Фельдпочта”, № 11/117, 2006).

 

Поводом для разговора друзей о “Катынском деле” послужила какая-то ситуация в Польше. Шелепин высказал серьезную обеспокоенность тем, что в результате непродуманного решения Хрущева сохранены документы расстрелянных в 1940 г. поляков, которые в будущем могут стать источником серьезных проблем для СССР. Харазов запомнил этот разговор, так как его поразило, что Шелепин говорил о расстрелянных пленных польских офицерах.

Считать, что катынские документы были уничтожены без согласия Хрущева только по личному распоряжению Шелепина, как утверждается в справке ФСБ, абсурдно.

В конце 1950-х годов Шелепин был искренне предан Хрущеву и не предпринимал никаких серьезных действий без его согласия. Помимо этого, Шелепин хорошо понимал, что в Комитете наверняка найдется “доброжелатель”, который обеспечит поступление “наверх” информации о самоуправстве председателя.

Если бы Хрущев дал согласие на уничтожение учетных дел, Шелепин не позволил бы уничтожить их без акта и, как уже говорилось, лично проконтролировал бы исполнение. В то же время, как выясняется, вопрос уничтожения сверхсекретных катынских документов решался в КГБ на уровне работников архивной службы. Удивительно, но этот факт не вызвал вопросов у следователей Главной военной прокуратуры.

Кто дал указание об уничтожении документов по Катыни из архива КГБ и когда они были уничтожены — остается очередной катынской тайной.

 

Следствие длиной в 14 лет

 

22 марта 1990 г. прокуратурой Харьковской области Украинской ССР по факту обнаружения в лесопарковой зоне г. Харькова захоронений неизвестных лиц с признаками насильственной смерти было возбуждено уголовное дело, которое впоследствии передано в ГВП, где оно было принято к производству 30 сентября того же года, как уголовное дело № 159 “О расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского спецлагерей НКВД в апреле-мае 1940 г.”. 21 сентября 2004 г. Главной военной прокуратурой РФ это дело было прекращено.

Назначая следствие по уголовному делу № 159, главный военный прокурор СССР Александр Катусев ориентировал следственную бригаду на правовое оформление политического решения Горбачева о признании виновными руководителей НКВД. Делу следовало придать юридически законченную форму и закрыть за смертью обвиняемых. Эта установка действовала до конца следствия.

“Козыревщина” в то время довлела не только в международной политике, но в общественно-политической жизни России в целом. Поэтому не удивительно, что до 1995 г. проводимое следствие базировалось на заключении комиссии экспертов Главной военной прокуратуры по уголовному делу № 159 от 2 августа 1993 г. (Катынский синдром, с. 396, 446), представлявшем последовательно изложенную польскую версию катынского преступления. Судя по некоторым лексическим оборотам речи в тексте заключения, отдельные его части были дословно взяты из польских источников и дословно переведены на русский язык.

Вот не совсем свойственные русскому языку обороты речи: “Оно ввергло СССР в действия” (с. 454 “Катынского синдрома”), “Не менялось стремление не распускать” (стр. 461), “Не выдержало проверки материалами” (с. 476), “которым полагался статус” (с. 486) и т. д. Не случайно вышеупомянутое заключение российских экспертов впервые было опубликовано в 1994 г. в Варшаве (на польском языке). На русском языке заключение впервые увидело свет в 2001 г. в книге “Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях” (Катынский синдром, с. 446—494).

Создается впечатление, что комиссия экспертов ГВП РФ при расследовании дела № 159 полностью положилась на выводы польской экспертизы 1988 г. и выводы Технической комиссии ПКК 1943 г. В своем заключении от 2 августа 1993 г. она сформулировала следующий вывод:

 

“…сталинское руководство грубо нарушило Рижский мирный договор и договор о ненападении между СССР и Польшей 1932 г. Оно ввергло СССР в действия, которые попадают под определение агрессии согласно конвенции об определении агрессии от 1933 г. …” Таким образом, ввод частей Красной Армии в сентябре 1939 г. на территорию Западной Белоруссии и Украины был квалифицирован как “агрессия” (Катынский синдром, с. 454).

Эксперты сочли, что “материалы следственного дела содержат убедительные доказательства наличия события преступления — массового убийства органами НКВД весной 1940 г. содержавшихся в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях НКВД 14522 (так в тексте) польских военнопленных… Доказано также, что единым умыслом одновременно в тюрьмах… были расстреляны 7305 поляков, в том числе около 1000 офицеров” (Катынский синдром, с. 489).

 

Эксперты квалифицировали уничтожение 21857 польских военнопленных из лагерей и заключенных следственных тюрем как “тягчайшее преступление против мира, человечества и военное преступление, за которое должны нести ответственность И.В. Сталин, В.М. Молотов и другие члены Политбюро ЦК ВКП(б)…” (Катынский синдром, с. 491). Уничтожение польских военнопленных и заключенных на основании статей 171 и 102 УК РСФСР было квалифицировано как “геноцид” (Катынский синдром, с. 492).

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) было определено “как надправовое, ставящее свое решение и его исполнителей, включая органы НКВД, выше закона”. Также было отмечено, что “Особые совещания были неправомочны принимать решения в отношении военнопленных…” (Катынский синдром, с. 485).

Эксперты пришли к выводу, что “Все польские военнопленные… а также 7305 поляков, расстрелянных… в тюрьмах… подлежат полной реабилитации как невинные жертвы сталинских репрессий, со справедливым возмещением морального и материального ущерба” (Катынский синдром, с. 492).

Относительно противоправных действий польских граждан против граждан России или против Советской России в 1918 — 1939 гг. и их заявлений в плену о том, что после освобождения они “направят оружие против Красной Армии”, эксперты сделали следующие выводы:

 

“…чем бы ни занимались до 1939 г. польские военнопленные или заключенные поляки, эти действия являлись внутренним делом Польши… Поскольку поляки в это время находились в плену и их намерения в практические действия не претворялись, следует признать, что в их поведении также отсутствовал состав какого-либо преступления” (Катынский синдром, с. 485).

 

Крайне жесткими были оценки экспертов результатов советской эксгумации 1944 г.

 

Сообщение Специальной комиссии под руководством Н.Н. Бурденко, выводы комиссии под руководством В.И. Прозоровского, проигнорировавшие результаты предыдущей эксгумации… следует признать не соответствующими требованиям науки, постановления — не соответствующими истине и потому ложными.

Проведенный польскими экспертами анализ “Сообщения Специальной комиссии…” является полностью обоснованным с научно-исторической точки зрения и доказательно ставящим под сомнение состоятельность выводов Специальной комиссии под руководством Н.Н. Бурденко” (Катынский синдром, с. 493).

 

Все имевшиеся в то время доказательства наличия в 1940—1941 гг. под Смоленском лагерей с польскими военнопленными эксперты не приняли к сведению.

Что можно сказать по поводу заключения экспертов ГВП? Учитывая, что наше исследование в основном посвящено спорным вопросам, которые вызывает заключение экспертов ГВП, коснемся лишь нескольких моментов.

Прежде всего, необходимо отметить, что в работе экспертной комиссии ГВП четко просматривается широкое применение известного принципа западной юриспруденции “per se”, т. е. когда событие рассматривается само по себе, вне связи с событиями, ему предшествовавшими. Помимо этого эксперты в оценке польско-советских отношений и катынской проблемы широко применяли двойные стандарты.

В результате Польша, на протяжении двух десятилетий (1919—1939 гг.) занимавшая крайне агрессивную и недружественную позицию в отношении СССР, предстала в заключении экспертов ГВП как жертва международного агрессора — Советского Союза.

Как уже отмечалось, эксперты ГВП утверждали, что “чем бы ни занимались до 1939 г. польские военнопленные или заключенные поляки, эти действия являлись внутренним делом Польши…”. Этим утверждением эксперты фактически оправдывали преступные действия польской военщины и властей, приведшие к гибели в польском плену в 1919—1922 гг. десятков тысяч советских красноармейцев.

Зато гибель польских военнопленных в советском плену эксперты квалифицировали как “тягчайшее преступление против мира, человечества и военное преступление”. Тем самым эксперты ГВП отказали советским властям в праве наказать польских офицеров, виновных в военных преступлениях.

Дальнейшие “натяжки” и неточности, содержащиеся в заключении экспертов ГВП 1993 г., нет нужды перечислять. Это заключение, по утверждению одного из его авторов, российского историка и политолога проф. И. Яжборовской, в 1994 г. было поддержано (?) Главной военной прокуратурой России. Однако дальнейшее развитие событий показало, что для подобных утверждений у Яжборовской было мало оснований. Сама Яжборовская в интервью газете “Жечпосполита” подтвердила, что

 

“в 1995 г. новый прокурор, начавший вести это дело, получил четкие указания: ограничиться поиском виновных среди состава Политбюро…” (“Жечпосполита”, 5 авг. 2005 г.)

 

Фактически на основании заключения комиссии экспертов старший военный прокурор ГВП РФ А.М. Яблоков 13 июля 1994 г. подготовил и вынес постановление о прекращении уголовного дела № 159. В этом постановлении

 

“Сталин и приближенные к нему члены Политбюро ЦК ВКП(б) Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Микоян и Берия; руководители НКВД/НКГБ/МГБ СССР и исполнители расстрелов на местах признавались виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьей 6, пункты “а”, “б”, “в” Устава международного военного трибунала (МВТ) в Нюрнберге (преступления против мира, человечества, военные преступления), и геноциде польских граждан” (Катынский синдром, с. 400).

 

Однако руководство ГВП, а затем и Генеральной прокуратуры РФ с указанной выше квалификацией катынского преступления не согласилось. Постановление от 13 июля 1994 г. было отменено, и дальнейшее расследование было поручено другому прокурору (Катынский синдром, с. 491).

С назначением нового руководителя следственной бригады подходы к уголовному делу № 159 несколько изменились, но основные политические установки остались прежними. Следствие исходило из безусловной вины сталинского руководства за гибель польских военнопленных. Другие версии не рассматривались. Расследование продолжилось и завершилось лишь через десять лет, 21 сентября 2004 г.

Постановление и основная информация по делу засекречены. Однако кое-что о результатах расследования дела № 159 можно узнать из ответа начальника управления надзора за исполнением законов о федеральной безопасности генерал-майора юстиции В.К. Кондратова Председателю правления Международного историко-просветительского, благотворительного и правозащитного общества “Мемориал” А.Б. Рогинскому.

Процитируем этот ответ:

 

“…Расследованием установлено, что в отношении польских граждан, содержавшихся в лагерях НКВД СССР, органами НКВД СССР в установленном УПК РСФСР (1923 г.) порядке расследовались уголовные дела по обвинению в совершении государственных преступлений.

 

В начале марта 1940 г. по результатам расследования уголовные дела переданы на рассмотрение внесудебному органу — “тройке”, которая рассмотрела уголовные дела в отношении 14 42 польских граждан (на территории РСФСР — 10710 человек, на территории УССР — 3832 человека), признала их виновными в совершении государственных преступлений и приняла решение об их расстреле.

Следствием достоверно установлена гибель в результате исполнения решений “тройки” 1803 польских военнопленных, установлена личность 22 из них.

Действия ряда конкретных высокопоставленных должностных лиц СССР квалифицированы по п. “б” ст. 193-17 УК РСФСР (1926 г.) как превышение власти, имевшее тяжелые последствия при наличии особо отягчающих обстоятельств. 21.09.2004 г. уголовное дело в их отношении прекращено на основании п. 4 ч. 1 ст. 24 УПК РФ за смертью виновных.

В ходе расследования по делу по инициативе польской стороны тщательно исследовалась и не подтвердилась версия о геноциде польского народа в период рассматриваемых событий весны 1940 года…

Действия должностных лиц НКВД СССР в отношении польских граждан основывались на уголовно-правовом мотиве и не имели целью уничтожить какую-либо демографическую группу.

…Российская прокуратура уведомила Генеральную прокуратуру Республики Польша о завершении следствия по данному уголовному делу и о готовности предоставления возможности ознакомления с 67 томами уголовного дела, не содержащими сведений, составляющих государственную тайну.

В настоящее время решается вопрос о возможности применения к расстрелянным польским гражданам Закона РФ “О реабилитации жертв политических репрессий”.

30 марта 2006 г. авторы настоящего исследования встретились в Главной военной прокуратуре Российской Федерации с генерал-майором юстиции Валерием Кондратовым и руководителем следственной бригады ГВП по “Катынскому” уголовному делу № 159 полковником юстиции Сергеем Шаламаевым.

Генерал Кондратов и полковник Шаламаев подтвердили информацию о том, что Главная военная прокуратура исследовала ситуацию в отношении 10685 поляков, содержавшихся в тюрьмах Западной Белоруссии и Западной Украины. Согласно предложению Берии и решению Политбюро ЦК ВКП(б) подлежали расстрелу 11000 польских заключенных. Однако в записке Шелепина указано, что было расстреляно лишь 7305 содержавшихся в тюрьмах поляков. Судьба 3695 оказалась неясной.

В отношении судьбы 7305 заключенных из тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии, фигурирующих в “записке Шелепина”, Главная военная прокуратура РФ предполагает, что все эти люди были во внесудебном порядке расстреляны сотрудниками НКВД СССР в апреле-мае 1940 г.

Никакими официальными сведениями о результатах польских раскопок и эксгумаций 1994 — 96 гг. в Козьих Горах, Медном и Пятихатках ГВП РФ не располагает. К материалам уголовного дела № 159 данные этих польских эксгумаций не приобщались, как и данные более поздних польско-украинских эксгумаций на спецкладбище в Быковне (г. Киев).

Во время беседы выявилась односторонность правовой позиции Главной военной прокуратуры в “Катынском деле”. Это обусловлено тем, что расследование уголовного дела № 159 с самого начала сотрудниками прокуратуры проводилось в очень узких временных рамках (весна 1940 г.), а также, как отмечалось, в рамках единственной, заранее заданной следствию версии о безусловной вине руководства СССР в катынском расстреле.

Расследование этой версии проводилось при соблюдении целого ряда формальных юридических ограничений со стороны российского уголовно-процессуального законодательства, весьма несовершенного в вопросах исследования и последующей правовой оценки противоречивых исторических и политических проблем.

В результате следствие не рассмотрело один из основных эпизодов сообщения Специальной комиссии Н.Н. Бурденко 1944 г. Речь идет о переводе весной 1940 г. части осужденных польских военнопленных в три лагеря особого назначения под Смоленском.

Также не была исследована информация о фактах расстрелов немецкими оккупационными властями в районе Козьих Гор и в других местах западнее Смоленска в конце лета, осенью и в начале декабря 1941 года нескольких тысяч польских граждан, одетых в польскую военную форму.

Следователям российской военной прокуратуры было запрещено в рамках уголовного дела № 159 увязывать расстрел части польских военнопленных в 1940 г. с военными преступлениями, совершенными польской стороной в ходе польско-советской войны 1919—1920 гг., а также с гибелью в польском плену большого количества военнопленных и интернированных советских граждан в 1919—1922 гг.

В результате это существенно ослабило позиции российской стороны в российско-польском катынском конфликте.

 

Перспективы “Катынского дела”

 

Оценивая современную ситуацию с “Катынским делом”, следует признать, что для России вырисовываются весьма пессимистичные перспективы.

Вызывает озабоченность самоуспокоенность российских юристов и должностных лиц, базирующаяся на ложном мнении, что тема Катыни закрыта с юридической и политической точек зрения. Однако “Катынское дело” давно приобрело международный политический характер и не может быть закрыто в одностороннем порядке.

Вот что по этому поводу заявил председатель исполкома Конгресса интеллигенции России, бывший руководитель администрации Президента РФ С. Филатов:

 

“Катынь — есть и будет, видимо, еще очень долго театром острейшей политической борьбы. Тему Катыни не замолчать и не “закрыть” (Филатов. “Кольцо “А”. № 34 за 2005 г.).

 

По данному поводу неоднократно аналогично высказывался Президент Польши Л. Качиньский.

Процесс принуждения России к покаянию за Катынь поляки стремятся превратить во второй “Нюрнбергский процесс”. Надо учитывать, что в недрах политической Европы зреет мысль устроить аналогичный процесс над коммунизмом. “Катынское дело”, как наиболее информационно раскрученное “международное преступление” большевиков, может послужить исходным моментом для организации такого процесса.

В случае его проведения суд над “преступлениями” коммунизма плавно перетечет в суд над СССР и его историей. О подобных перспективах заявил выступивший на ежегодной Катынской конференции (28.05.2005 г.) проф. Войцех Матерский (Памятных. “Новая Польша”, № 5, 2005). Он подчеркнул, что за катынское преступление ответственна “вся советская политическая система, партия — государство”. Матерский сожалел, что отсутствует возможность выдвинуть обвинение “в отношении современного российского государства”. Такая возможность полякам может представиться, если Россия не откажется от “страусиной” тактики.

При этом не следует забывать о многомиллиардных компенсациях, которая польская сторона может потребовать у России за погибших польских военнопленных. И хотя некоторые польские политики громогласно отвергают даже саму мысль о каких-либо материальных компенсациях за погибшую “польскую элиту”, история польско-советско-российских отношений свидетельствует об ином. В 1989 г. Польша поставила вопрос о возмещении Советским Союзом материального ущерба гражданам польского происхождения, пострадавшим от сталинских репрессий. Подобным путем Польша стремилась ликвидировать свою задолженность Советскому Союзу в размере 5,3 млрд инвалютных руб., т. е. по тогдашнему курсу более 8 млрд долларов США. Как удалось выяснить, долг Польше в начале 1990-х годов списали. Вероятно, эту тактику Польша продолжит и в будущем.

В последние годы поляки активизировали работу по привлечению союзников в международном плане. В апреле 2005 года Сейм Литвы принял резолюцию “О годовщине убийств в Катыни”. В начале декабря того же года в Париже была открыта мемориальная доска в память о жертвах Катыни. Надпись на доске гласит:

 

“Памяти 21857 польских пленных… жертв цинично задуманного преступления против мира, безнаказанного геноцида, который осужденная Москва упорно отрицает по сей день”.

 

Памятник расстрелянным в Катыни польским офицерам давно стал достопримечательностью Нью-Йорка.

5 апреля 2006 г. газета “Жечпосполита” опубликовала интервью Аллена Пола (Allen Paul) — американского политолога и публициста, советника комиссии Конгресса США, автора недавно изданной в Польше книги “Катынская резня и триумф правды”. Аллен Пол квалифицирует “катынскую расправу как геноцид”. В этой связи он, будучи в 2006 г. в Варшаве, официально предложил польским властям обратиться к американской “Polonia” (организации польских эмигрантов) с тем, чтобы она ходатайствовала перед Конгрессом Соединенных Штатов о возобновлении расследования катынского преступления, которое комиссия Конгресса вела в 1951—1952 гг.

Комиссия Р. Мэддена, как ее тогда называли, единогласно признала вину СССР и рекомендовала Конгрессу подать иск в Международный трибунал. Однако этого не произошло, так как Советский Союз в то время имел доминирующие позиции в Восточной Европе, в связи с чем представители Государственного департамента не поддержали это предложение.

Несмотря на скептическое отношение председателя Конгресса американской “Polonia” (КАП) Фрэнка Спуля к предложению А. Пола, последний уверен, что шансы на успех есть. Не говоря уже о поддержке шестнадцати американских конгрессменов, имеющих польские корни, А. Пол залогом успеха считает следующее.

Во-первых, то, что представители американских властей сегодня абсолютно уверены в том, кто “несет ответственность за расстрел польских военнопленных”, во-вторых, что “время заискивания Америки перед Сталиным давно кануло в историю”, и, в-третьих, по мнению А. Пола, сегодня “Польша является союзником Америки, а Россия лишь партнером”. Так что “старые американские дрожжи” могут придать катынскому процессу новый импульс (Швед. “Katyn с американским акцентом”. “Фельдпочта”).

Ясно одно, польская сторона настроена решительно. Она успешно использует оборонительную, пассивно-выжидательную позицию России для наращивания масштаба претензий, накопления доказательных материалов и дальнейшего формирования в свою пользу общественного мнения, как в Польше, так и в России.

Например, на 17 сентября 2007 г., в 68-ю годовщину вступления частей Красной Армии на территорию Западной Белоруссии и Западной Украины, польские власти запланировали всепольский просмотр фильма известного польского режиссера Анджея Вайды “Post Mortem. Катынская повесть”. Антирусский настрой в этот день, вероятно, превзойдет тот уровень, который поляки продемонстрировали 17 сентября 2006 г.

Россия же, завершив уголовное дело № 159, не предпринимает никаких активных действий и лишь пытается сохранить существующий “status quo” в трактовке катынской трагедии, в надежде на то, что прагматизм в Польше в конце концов возьмет верх.

Позиция Главной военной прокуратуры, несмотря на факты, вскрытые в ходе независимого расследования “Катынского дела”, и при новом руководстве также остается неизменной. Утверждается, что, поскольку “подлинность документов Политбюро ЦК ВКП(б) по Катыни, приобщенных к материалам этого дела, не вызывает сомнения”, возобновление следствия по уголовному делу № 159 нецелесообразно. Эту позицию Главная военная прокуратура вновь подтвердила в своем ответе от 19 января 2007 г. депутату Андрею Савельеву на просьбу последнего о возобновлении следствия по факту гибели польских военнопленных.

Нет смысла повторять вопросы, которые возникают при изучении противоречий в “исторических” документах из “закрытого пакета № 1”. Помимо этого, как быть с неопровержимыми фактами, свидетельствующими о том, что польские военнослужащие и гражданские лица содержались в 1940—41 гг. в трех “лагерях особого назначения” к западу от Смоленска? Можно ли продолжать игнорировать свидетельства о том, что нацисты осенью 1941 г. расстреливали польских офицеров и солдат в Козьих Горах? Не пора ли выяснить, что за польские офицеры и полицейские (не из Литвы и Латвии, а с территории бывшей Польши) в 1940 г. содержались в лагерях Заполярья, Магадана и на строительстве Беломоро-Балтийского канала?

Ответа на эти вопросы у Главной военной прокуратуры нет. Все это вызывает другой естественный вопрос. Если российская сторона обладает обширным фактическим материалом, способным существенно скорректировать господствующую версию о катынском преступлении, почему он не предъявляется общественности?

Ведь самое страшное обвинение советского руководства в катынской трагедии уже прозвучало. Казалось бы, при появлении новых фактов, противоречащих официальной версии, следовало бы бросить все силы на их проверку и установление истины. Однако какого-либо вразумительного объяснения позиции российской стороны в катынском вопросе мы так и не нашли. Последствия подобного поведения могут быть для России непредсказуемыми.

Удастся ли России отбить грядущую атаку польских историков, юристов, политиков и общественности в “Катынском деле”?

 

П Р И М Е Ч АН И Я

А н д е р с В. Без последней главы / Пер. с польского Т. Уманской. Послесловие Н. Лебедевой. “Иностранная литература”, № 11, 12, 1990. http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth_pages.xtmpl? Key=191728page=7.

Беседа представителей проекта “Правда о Катыни” с сотрудниками ГВП РФ 30 марта 2006 г. Интернет-сайт “Правда о Катыни”.

Б у ш и н В. С. “Мы и время” (Минск), № 27—28, июль 1993 г.

В а й д а А. Кино и всё остальное /Анджей Вайда. М., Вагриус, 2005.

Военно-исторический журнал, № 8, 1991.

“Газета Выборча”/Gazeta Wyborcza (Польша). 03 марта 2006 г.

“Газета выборча”/Gazeta Wyborcza (Польша). 09 марта 2006 г.

Г о р б а ч е в М. С. Жизнь и реформы. Кн. 2. М., 1995.

Документы из “закрытого пакета № 1”: РГАСПИ, ф. 17, оп. 166, д. 621, лл. 130—133, л. 134, л. 135, лл. 136—137, л. 138, л. 139, л. 140.

К а р п о в В. В. Генералиссимус. Историко-док. изд. (в 2 кн.). Калининград: ФГУИПП “Янтар. сказ”, 2002.

Катынь. Пленники необъявленной войны. Документы, материалы. Отв. составитель Н. С. Лебедева. М., Демократия, 1999.

К о з л о в В. П. Обманутая, но торжествующая Клио. М., РОССПЭМ, 2001.

“Lenta.Ru” 16 января 2002. Путин в Польше: обещания вместо извинений.

“Lenta.Ru” 23 марта 2005 г. http://novosti.eduardpankov.ru/all/news/nmd5h2y105

М а ц к е в и   Ю. Катынь. Пер. с польского Сергея Крыжицкого. Изд-во “Заря”. Лондон, Канада. 1988.

М л е ч и н Л. Железный Шурик. М., изд-во “Эксмо”, изд-во “Яуза”, 2004.

М у х и н Ю. Антироссийская подлость. Москва, Крымский мост-9Д, Форум, 2003.

“Новая газета”. № 22, 1996.

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 1. М., Книга и бизнес, 1995.

П а м я т н ы х А. Катынская конференция в Королевском замке. “Новая Польша”. № 7—8, 2005.

Планомерное истребление. Беседа с директором Института национальной памяти Леоном Кересом. “Новая Польша”, № 3, 2005.

Польша подает в суд за расправу в Катыни. NEWSru. 24 апреля 2006 г.

П о м я н о в с к и й Е. К истории дезинформации. “Новая Польша”. № 5. 2005.

Постановление ГКО № 903сс от 17 ноября 1941 г. РГАСПИ, ф. 644, оп. 1, д. 14, л. 101.

Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 г. Собрание законов СССР. 1935. № 11.

Приказ НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 года. АП РФ, ф. 35, оп. 8, д. 212.

Пресс-конференция Путина в Варшаве. NEWSru. 16 января 2002 г.

“Родина”, № 12, 1995.

Р о к о с с о в с к и й К Победа не любой ценой. М., Яуза. Эксмо, 2006.

“Rzeczpospolita”. 05 апреля. 2006 г. Интервью Аллена Пола.

“Rzeczpospolita”. 05 августа 2005 г. Интервью И. Яжборовской.

Р у д и н с к и й Ф. М. “Дело КПСС” в Конституционном суде. М., Былина, 1999.

Собрание законов СССР. № 11, 1935.

Эпоха Сталина: события и люди. Энциклопедия. М., изд-во “Эксмо”, изд-во “Алгоритм”, 2004.

Ш в е д В. Игра в поддавки. “Фельдпочта”, № 11 (117), 27 марта—2 апреля 2006 г.

Ш в е д В. Katyn с американским акцентом. “Фельдпочта”, № 14 (120), 17—23 апреля 2006 г.

Ш е л е п и н А. Н. История суровый учитель. “Труд”, 14 марта 1991 г.

Ф и л а т о в С. Катынь — трагедия не только Польши, но и России. Лит. журнал “Кольцо “А”, № 34, 2005.

Я к о в л е в А. С. Цель жизни. Записки авиаконструктора. М., изд-во политической литературы, 1987 г. (пятое издание).

Я ж б о р о в с к а я И.С., Я б л о к о в А.Ю., П а р с а д а н о в а В.С. Катынский синдром в советско-польских отношениях. М., РОССПЭН, 2001

Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!: