‹ ›

О страшных и очень интересных вещах пойдет сегодня речь. К этому интервью я готовился долго, наверное, добрых полвека. Решиться проникнуть в мир, где живет и работает профессор Гуськова, необычайно трудно, потому что мы все стараемся поменьше касаться тех граней жизни, которые нам непонятны, недоступны и таинственны. Особенно если речь идет о самой секретной стороне жизни государства.

Ангелина Константиновна Гуськова любит поэзию, знает ее.

Наш век пройдет. Откроются архивы.
И все, что было скрыто до сих пор,
Все тайные истории изгибы
Покажут миру славу и позор.
Богов иных тогда померкнут лики,
И обнажится всякая беда.
Но то, что было истинно великим,
Останется великим навсегда.

Эти строки Николая Тихонова она выбрала эпиграфом к своей книге воспоминаний "Атомная отрасль страны глазами врача" неслучайно. Гуськова убеждена, что вокруг Атомного проекта слишком много мифов и легенд, а правда не только скрыта завесой секретности, но и искажена невежеством людей, в том числе тех, кто зачастую представляется общественности специалистом.

Субботний Рамблер

Как увеличить собственную пенсию

Самые красивые мосты мира

Признаки старения: что в первую очередь выдает возраст женщины

10 комнатных растений для очищения и увлажнения воздуха

Мы знакомы много лет, бывало, что в разнообразных дискуссиях занимали разные позиции, но цель всегда была общая — узнать и рассказать правду о становлении и развитии атомной отрасли России. А потому беседа наша шла, на мой взгляд, с предельной откровенностью. Впрочем, профессор Гуськова иначе и не может — такой уж у нее характер.

— Ваш путь в науке начинался на "Маяке"?

— Да! Я была "приговорена" к поездке туда.

— Что значит "приговорена"?

— Никакого желания ехать в Челябинск у меня не было, не хотелось менять сложившую ся судьбу. Я работала в Свердловске, в клинике нервных болезней, и уже готовила диссертацию. В это время приехали "вербовщики". Мы, трое молодых врачей, закончивших ординатуру, заполнили анкеты, и нас распределили в "закрытые города": двое уехали в Свердловск-44, а я — в Челябинск-40, нынешний Озерск, где на предприятии "Маяк" развернулось производство плутония и урана — радиоактивных материалов для атомного оружия. Я сопротивлялась как могла и в конце концов дала согласие ехать только на Урал — раз уж надо заниматься "атомными делами".

— Почему на Урал?

— Все-таки это мои родные места, да и надеялась сохранить какие-то связи с клиникой, где работала раньше. Попав на комбинат, заведовала неврологическим отделением, затем перешла на работу в специальную научную группу, которую возглавлял замечательный врач-гематолог Г. Д. Байсоголов. Это был Филиал № 1 Института биофизики… Вскоре к нам поступили первые два пациента, подвергшиеся облучению.

— Плутоний?

— Внешнее гамма-бета-облучение. А потом отделение пополнилось целой группой больных. Эти люди прокладывали траншею на загрязненной территории вне завода, но об опасности никто не знал. Лучевую болезнь смогли распознать уже в разгар заболевания, когда у пациентов появились ожоги кожи.

— Как это?

— А так. Рабочие копали траншею, сидели на ее краю. Когда появилась тошнота — первый признак заболевания, — ее приняли за обычное пищевое отравление. После нескольких дней лечения рабочие вернулись в зону. Позднее при появлении изменений кожи и состава крови у них заподозрили острую лучевую болезнь. Когда этих больных показали нам, сразу стало ясно, что мы имеем дело с лучевой болезнью.

— Вы сталкивались с подобными случаями ранее?

— Конечно. Мы уже видели лучевую болезнь, вызванную гамма-излучениями на радиохимическом заводе. Там же был случай острой лучевой болезни от неравномерного гамма-нейтронного облучения. Эти больные тоже были нашими пациентами в 1951-1953 годах.

Только факты. "Было необходимо срочно разработать и создать дозиметрическую аппаратуру. На выездных (Челябинск-40 — Озерск) и плановых (Москва) секциях НТС с персональным участием и особым вниманием к этому вопросу руководства комбината и лично И. В. Курчатова систематически рассматривались появившиеся случаи лучевой болезни. Первые больные с ее хронической формой (ХЛБ) были выявлены в 1949 году, с острой формой (ОЛБ) — в августе 1950 года на Комбинате № 817".

(Здесь и далее — цитаты из книги А. К. Гуськовой "Атомная отрасль страны глазами врача" и официальных документов.)

— Страшные это были годы?

— Очень тяжелые… Случаи бывали невероятные! Помню, один из них произошел на "Маяке", в лаборатории химико-металлургического завода, где работали в основном женщины. Казалось, ничего опасного в помещении нет. Однако вдруг одну женщину начало тошнить, закружилась голова, ей стало плохо. Потом такие же симптомы появились у другой женщины, у третьей… Оказалось, что в стене, у которой стояли лабораторные столы, проходила труба с раствором, содержащим большое количество радиоактивных веществ. Постепенно на стенках трубы их накопилось так много, что возник мощный источник гамма-нейтронного излучения. Это было в 1957 году.

— Все погибли?

— Нет, что вы! Каждый раз, когда приезжаю на свой любимый "Маяк", разыскиваю тех, кого я лечила. Многие из них живы, мы встречаемся.

— Мне кажется, "Маяк" притягивает всех, кто там бывал и работал. Почему вы задержались, когда появилась возможность уехать?

— Еще в 1952 году мне предложили переехать в Москву. Я отработала "обязательные" три года и имела право покинуть Челябинск-40. Однажды меня пригласил к себе Б. Г. Музруков, директор комбината. Он сказал, что в Москве Институт биофизики набирает кадры для специализированной клиники, что меня туда приглашают и что не отпустить меня не может. Потом задумался и сказал: "Вы нам очень нужны, у нас начинается ремонт на "Б"…

— "Б" — радиохимический завод?

— Да, самое тяжелое производство… И я осталась. А в 1957-м Игорь Васильевич Курчатов, которого очень беспокоила судьба московской клиники, перевел меня туда.

— В столице не хватало специалистов?

— Курчатову не нравилась "кремлевская политика", когда специалистов брали по анкетным данным или по протекции. Считалось, что работа в клинике престижная. А Игорь Васильевич беспокоился о деле, о том, чтобы те, кто пострадал, получали высокопрофессиональную помощь. Он не только перевел меня в Москву, но и дал квартиру рядом с институтом. Иногда приезжал в гости, говорил, что завидует виду на реку из моего окна, а его дом стоит в глубине леса, и он ничего не видит вокруг.

Только факты. "Тяжесть ситуации с профессиональным облучением требовала увеличения частоты медосмотров и проведения анализа крови по 5-10 раз в год вместо предусмотренного однократного. Вне графика в любой день и час на здравпункте принимали работников, которые по показаниям индивидуально го дозиметра набирали за смену 25 рентген и выше. Именно в этой группе людей, получавших интенсивное облучение (так называемых сигналистов), были выявлены первые случаи хронической и даже подострой лучевой болезни.

Шифром хронической лучевой болезни, понятным тем, кому это необходимо, был АВС — астеновегетативный синдром. Знали его и пациенты по своим больничным листам. Условия секретного режима ограничивали вообще полноту записи: доза скрывалась за изменявшимся номером медицинской карты. Различные нуклиды обозначались порядковыми номерами (1-4). Объект назывался по имени начальника: хозяйство Архипова, Точеного, Алексеева, конечно, без расшифровки типа технологии".

— Я хочу вернуться к самому началу Атомного проекта. Вы принимали участие в лечении всех больных, получивших тяжелые лучевые поражения?

— Наверное, не всех, но многих. "Острые", безусловно, все приезжали к нам — и гражданские и военные.

— В таком случае вы единственный человек, который может ответить на вопрос, какова человечес кая цена Атомного проекта? Проще говоря, сколько человек в нашей стране погибло от лучевой болезни?

— Счет идет на единицы. Я помню их всех пофамильно за все 50 с лишним лет работы. 71 человек погиб от острой лучевой болезни, из них 12 получили ее на флоте, остальные — в промышленности и научных учреждениях Средмаша. Есть группа больных, к сожалению, их становится больше, которые попали в аварийные ситуации вне отрасли — при транспортировке источников радиации, в медицине. На "Маяке" было 59 случаев ОЛБ, погибли семеро.

— А ХЛБ, то есть хроническая лучевая болезнь?

— Хроников конечно же несравненно больше. Когда у нас на промышленном реакторе шли ремонты, аварии случались, да и допустимые уровни доз в те годы заведомо превышались. Если сейчас по нормам разрешенная доза составляет 2,5 сантизиверта (величина, оценивающая дозу облучения, эквивалентная рентгену ^*), то тогда разрешалось 15, а реально люди получали и 30 и 100 сантизиверт. Шло быстрое накопление доз и соответственно были разные проявления хронического облучения. Наверное, нашей с Григорием Давыдовичем Байсаголовым самой большой профессиональной удачей было то, что нам удавалось выводить людей из зон облучения. Поверьте, этим можно гордиться! Ведь если получивший дозу будет находиться вне опасной зоны, то по истечении нескольких месяцев или одного-двух лет ХЛБ перестает сказываться. Мы выводили из-под облучения самых опытных, самых квалифицированных специалистов или хотя бы пытались улучшить условия их труда. А заводу были поставлены жесткие сроки, любой ценой следовало выполнять правительственные задания. Поэтому с администрацией "Объекта" разговоры были очень тяжелые, но к каким-то компромиссам все же приходили. За первые 10 лет работы комбината мы таким образом "вылечили" несколько тысяч человек.

— Условия труда были тяжелые?

— Невероятно! И когда мы говорим о ядерной мощи страны, о величии России, то обязательно следует помнить о том, что тысячи людей рисковали ради нее своим здоровьем и жизнью. К сожалению, у нас было двое больных, которых вывод из загрязненного цеха уже не спас. Они умерли от хронической лучевой болезни и ее осложнений. Было еще 11 человек, у которых после вывода из-под облучения появились признаки восстановления, однако побороть болезнь нам не удалось. В течение пяти-семи лет у них постепенно развился лейкоз. Тяжелые лейкозы были аналогичны тем, что наблюдались в Японии в 1945 году после атомных бомбардировок. На "Маяке" от ХЛБ погибли 19 человек, в том числе 6 — от плутониевого поражения легких. Психологически работать с ними было мучительно, и мы очень переживали из-за невозможности им помочь.

— Вы рассказываете о тех, кто работал на реакторах, радиохимическом и химико-металлургическом заводах?

— Да, на основном производстве. Еще одна группа пострадала на производстве, где получали металлический плутоний. Считалось, что его вывозят туда полностью очищенным от осколков деления ядра урана и пострадать от контакта с ним никто не может. На самом деле даже у "очищенного" плутония была высокая гамма-бета-активность. Группа специалистов, работавших с ним, получила дозу внешнего облучения поменьше, чем на основном производстве. Мы сразу же перевели их в "чистые" зоны. Но плутоний, попавший в организм, продолжал действовать, и, несмотря на все принятые меры, за десять лет мы потеряли шесть человек из-за плутониевого поражения легких.

— У меня было представление, что погибших от "лучевки" в те годы было несравненно больше!

— Это широко распространенное заблуждение. Мы стали свидетелями удивительных восстанови тельных процессов. В Институте биофизики есть такие данные: около 90 процентов наших пациентов восстановили свое здоровье! Несколько тысяч человек мы успели вывести с облученных участков.

— И есть объяснение этому "чуду"?

— Есть! Во-первых, мы просто успели вовремя им помочь. Во-вторых, пострадали в основном молодые люди, не отягощенные другими болезнями, — средний возраст — 18-20 лет, и небольшая группа инженеров-исследователей постарше. Мы давали им кратковременную инвалидность, чтобы они могли устроить свою жизнь по-новому. Они уезжали из Челябинска-40 в Томск, Красноярск, Новосибирск, потом в Обнинск, Дмитровград. Там приступали к работе в благоприятных условиях.

— Но ведь было немало и таких, кто уходил из системы Средмаша?

— Конечно. С одной стороны, мы спасали людей, а с другой — вынуждали их менять жизнь. И не всегда в лучшую сторону. У них были хорошие зарплаты, квартиры, жизненные условия, а мы по медицинским показаниям заставляли их покидать Озерск и любимую работу. Они испытали "эвакуацию" намного раньше, чем те, кто жил в чернобыльской зоне.

— Знаю, что таким "переселенцам" очень помогал Ефим Павлович Славский.

— Он хорошо знал отрасль и людей и помогал многим. Люди верили ему и не могли ни в чем отказать. Как написал один самодеятельный поэт:

Во славу и честь комбината
Мы шли на работу, как в бой.
И были в бою как солдаты,
Страну закрывая собой.

Может быть, стихи звучат высокопарно, но точно отражают и порыв и самоотверженность поколения, которое не щадило себя ради Родины.

— Вспомним аварию 1957 года на "Маяке". Вы были там в то время. Каковы ее медицинские аспекты?

— Это была большая неожиданность для всех. Взрыв "банки" радиоактивных отходов в хранилище вне территории завода дал значительное загрязнение, образовав восточно-уральский след. Выброс шел в сторону города и "Маяка". Пострадали многие люди, не имевшие отношения к комбинату, — солдаты и жители окрестных деревень. Оценка доз была сделана сразу же. Мы проследили судьбу пострадавших, всех, за исключением военных. Они демобилизовались, и ничего об их судьбе нам неизвестно. Лучевой болезни мы не ожидали, но следить за всеми, кто попал под выброс, нужно было. К сожалению, в должной мере этого сделать не удалось. Хотя основное представление об их состоянии у нас сложилось.

— Сейчас много говорят и пишут о реке Тече, о той опасности, которой подвергаются жители окрестных деревень из-за высокого уровня радиации. Что вы думаете по этому поводу?

— Опасения обоснованны. С открытием комбината очень скоро стало ясно, что тех емкостей, которые приготовлены для сброса отходов, мало и они быстро переполняются. В качестве временной меры приняли решение сбрасывать активные отходы в болота и через них в реку. Была надежда, что радиоактивность отходов быстро уменьшится. Однако уже при первых исследованиях в 1951-1952 годах мы поняли, что этого не происходит, а значит, сбрасывать отходы в реку нельзя, ведь по берегам, особенно в верховьях, живут люди. Тогда и переключились на озеро Карачай. Уровень сбросов в Течу начал падать, но это не означало, что ее загрязнение радионуклидами снизилось. Исследования показали, что основные виновники радиоактивности отнюдь не долгоживущие нуклиды, а короткоживущая фракция. Это подтверждается и клиническими эффектами заболеваний. Оказалось, что никаких 900 случаев лучевой болезни, которые вначале диагностировались среди местного населения, не было, что главную опасность сбросы представляют для жителей верховьев Течи, тех, кто пользуется речной водой и ест свежую рыбу. Больных ХЛБ было всего 66 человек. Сейчас трудности в анализе ситуации заключаются в том, что нет полной корреляции материалов комбината, осуществившего сброс отходов, с выводами городских и областных служб.

— Надо ли сейчас выселять жителей деревень, расположенных по реке?

— Не надо, потому что их жизнь только ухудшится. 95 процентов дозы они уже получили. При отселении люди "уйдут" со своими дозами из-под нашего контроля. А сейчас он проводится, и это позволяет оценить состояние их здоровья за все прошедшие годы. По нашим данным, при естествен ной частоте онкологических заболеваний для данной группы населения порядка 2000 случаев, с облучением можно связать не более 55-ти.

— Там, на "Маяке", вы лечили практически всех столпов Атомного проекта?

— Они мало занимались собственным здоровьем, больше заботились о других. Мы им просто советовали, как вести себя в опасных ситуациях, но не лечили. Они конечно же никого не слушались и нас, медиков, не жаловали. Особенно нами пренебрегали оружейники. Жизнь у руководителей проекта была очень трудная, и они не желали ее усложнять. Тем более что мы могли ввести какие-то ограничения, а этого они допустить не могли.

— Неужели у вас не было пациентов с полигона?

— Были. После взрыва 1955 года в клинику Института биофизики поступили кинооператоры и солдаты, которые их сопровождали. Операторы ринулись в опасную зону, боялись, что пленка засветится. Все восемь человек получили довольно большие дозы. Они лечились у нас. Один из кинооператоров жив до сих пор, периодически приезжает.

— Я знал их всех, это были прекрасные документалисты. Они оставили для истории съемки первых испытаний ядерного оружия и первых запусков наших ракет. Работали и в Семипалатинске и на Байконуре. Знаю, что и Игорь Васильевич был вашим пациентом. Вы видели его в необычных ситуациях. Что вы о нем думаете?

— Ярчайшая фигура. Думаю, трудно найти человека, в котором столь полно соединялись бы высочайший профессионализм, огромное человеческое обаяние и смелость.

— Такие разные черты характера!

— Но это так! Во-первых, он должен был на самом верху объяснять суть явлений, просить чрезвычайные ассигнования и принимать решения, не имея предшествующего опыта и надежного обоснования. Тут необходимо и личное обаяние, и огромное доверие руководства страны. Курчатов был человек необыкновенно яркий, волевой и чрезвычайно ответственный — это с одной стороны. А с другой — он обладал чувством внутренней свободы, позволявшим ему организовывать работу в коллективе в условиях жесточайшего режима на демократической основе. Он мог собрать людей с разными убеждениями, разными характерами, не всегда ладивших между собой. Он был стержнем коллектива и достигал невероятно высоких результатов. Все находились под его влиянием. Он мог любого уговорить на что угодно.

— Об этом мне рассказывали многие… Курчатов мог запросто приехать к вам домой, значит, дистанции не было?

— У нас были дружеские отношения еще с Челябинска. Он как-то очень доверял мне. Когда приезжал, всегда заслушивал мой доклад о состоянии здоровья людей на комбинате. И это при том, что я не была ни начальником, ни ответственным за медицину на "Объекте". Помню, я должна была вылететь в Москву защищать докторскую диссертацию. Он приехал накануне. Вдруг говорит: "Какая защита? Отодвинем ее. Нам нужен ваш доклад". Естественно, я осталась. Появилась в Москве лишь накануне защиты, веселая, счастливая. Какая здесь защита?! Вот там, на "Объекте" защита была настоящая, и прошла она хорошо! В общем, защитилась я легко. Выхожу из проходной, и вдруг меня встречает охранник Курчатова с букетом цветов и запиской: "За мужество!" Вот такой был Игорь Васильевич…

Только факты. "Игорь Васильевич любил гостей, умел придать неожиданному и срочному их приходу (из-за чего всегда волновалась Марина Дмитриевна) праздничный характер. Один раз на таком "приеме" среди привычного и для меня круга людей, где все хорошо друг друга знали и легко общались, я увидела незнакомого мрачноватого, молчаливого, коренастого человека. С короткой, точно нелегко поворачивающейся шеей, как бы отделенного от остальных чем-то своим, особым. Игорь Васильевич подошел ко мне сзади, наклонился и тихо спросил: "Как вам нравится этот человек?" Я сказала: "Совсем не нравится". Он засмеялся и ответил: "Ну и напрасно: скоро все забудут меня и будут говорить только о нем". Это был Сергей Павлович Королев".

— Соратники Курчатова старались походить на него?

— Они были другими. Например, я близко знала Анатолия Петровича Александрова. Глубоко его уважаю. У него была "двойная биография". Он участвовал в Гражданской войне на стороне белых. Знал, что об этом известно в ведомстве Берии, и понимал, что любое отступление, неосторожное высказывание, неудача могут быть использованы против него. А потому всегда был "застегнут на все пуговицы". Анатолий Петрович немного "отпустил" себя только в последние годы жизни, "растопился", стал более доверителен. Его любили, но по-другому, чем Курчатова. Преклонялись перед его авторитетом, чувством ответственности, готовностью разделить опасность. Александров очень дружил со Славским. Они были похожи по характеру. Им не мешало то, что в Гражданскую воевали друг против друга. Ефим Павлович воевал страстно, ярко. Он рассказывал, как крушили они фарфор в домах помещиков, как рубили белых… Иногда Славский и Александров, выпив вместе по рюмке, говорили, что, доведись им встретиться на фронте, показали бы друг другу, кто чего стоит…

— И Славский и Александров воевали геройски. Один получил именное оружие, гордился им, а другой заработал три Георгиевских креста. Символично, что и "красный" Славский, и "белый" Александров стали трижды Героями Социалистического Труда… А о ком бы еще вы вспомнили?

— О многих. Исаак Константинович Кикоин — человек удивительный, интеллигент, как говорится, "высшей пробы". Его манера вести беседу, дискуссии — спокойная, выдержанная, аргументированная — поражала. В Свердловске-44 были очень трудные времена, когда ничего не ладилось с центрифуга ми. Туда поехали Б. Л. Ванников и Е. П. Славский. Я их сопровождала. Тем же поездом ехал и Берия. Он учинял допросы, разбирательства, обвинял всех в саботаже. И в такой ситуации Исаак Константинович сохранял спокойствие, проявлял выдержку, твердо спорил с Берией. Он доказывал, что пройдет еще пара испытаний, завершится еще один эксперимент и все наладится. На него давят, его обвиняют во всех немыслимых грехах, а он упорно идет своим путем. Такая позиция вызывала уважение. Вообще, каждый из руководителей Атомного проекта жил так, как, по-моему, должен жить каждый человек: будто он завтра умрет, а потому сегодня должен сделать как можно больше, или будто он проживет долго-долго и ему придется отвечать за все, что он сделал сегодня. Их психология была именно такой.

Я вспоминаю Бориса Львовича Ванникова, руководителя ПГУ (Первого Главного управления), человека, прошедшего сложные испытания. Он был арестован. Из тюрьмы писал Сталину. Не о том, что арестован ошибочно, а о том, как организовать систему производства боеприпасов. Вскоре его доставили в Кремль. Ванников вспоминал, что увидел свою записку в руках Сталина. На ней были пометки. Сталин сказал ему: "Вы во многом были правы. Мы ошибались… Вас оклеветали… Этот план надо осуществить". Так что пришел Ванников в кабинет вождя в костюме каторжника, а вышел министром вооружений. Борис Львович считал, что судьба страны важнее его личных переживаний, но при этом прекрасно понимал, что грозит ему в случае неудачи.

Ванников был самый тяжелый больной среди моих подопечных. В том поезде я оказалась из-за него. У Бориса Львовича только что был инсульт, развивалась глубочайшая сердечная недостаточность, гипертония. И страшная одышка. Если он шел вдоль вагона и махал веточкой, отгоняя комаров, то уже задыхался. Спать мог только сидя в кресле. Естественно, лечащий врач должен был сидеть рядом. Ночью мы много разговаривали. Он возвращался к съезду партии, участником которого был, рассказывал, за что его арестовали и посадили. Я понимала, что проводники вагона — деятели определенного учреждения, а потому наши разговоры, наверное, записываются, и осторожно говорила ему: "Борис Львович, вам не тяжело это вспоминать?" — "Мне сейчас ничего не страшно. Если за мной еще раз придут, сразу умру". Он понимал, что я оберегала его.

— Вы вспоминаете об этих людях с большой теплотой.

— А как же иначе?! Славскому и Ванникову, к примеру, я обязана тем, что через два года разлуки встретилась с родными. Из Челябинска-40 меня не выпускали, мама считала, что я арестована. Она письма разные писала, требовала моего освобождения. Сестра эти письма прятала, никуда не посылала. А тут такое везение — мы проезжаем Тагил! И меня отпустили домой на несколько часов. А ведь всякое могло случиться — Ванников очень тяжело болел, его действительно нельзя было оставлять ни на минуту. Но они настояли, чтобы я побывала у родных, увиделась с ними. Нет, такое не забывается!

— Невесело вам было…

— Такова уж наша профессия — всегда рядом с болью, горем. Но, повторяю, наши пациенты были очень жизнерадостные, веселые люди. Помню, остановился поезд в тайге, неподалеку от Туры. Славский предложил прогуляться вдоль вагонов. Чуть отошли в сторону — и заблудились. Не можем найти дороги назад. Кругом болото. Ефим Павлович провалился в грязь по пояс, еле-еле выбрался. Слышим выстрелы. Это нас уже ищут. Выходим к поезду. На ступеньке вагона стоит Борис Львович и кричит Славскому: "Если б ты, старый дурак, потонул в этом болоте, я бы не огорчился, а девчонку-то за что с собой потащил?!" Они относились друг к другу с уважением, да и ко мне тоже, хотя были намного старше… Кстати, об одной тайне этой поездки я узнала много лет спустя, когда один из проводников нашего вагона приехал на похороны Славского. Мы вспомнили с ним, как Ванников плохо переносил дорогу, как при минимальной качке, рывках и остановках сразу же ему становилось плохо. Но поезд шел тогда удивительно мягко. Проводник объяснил мне: "Вагон-то, конечно, был дополнительно амортизирован, но еще к нему прицепили платформу с боеприпасами, и машинист это знал!"

Только факты. "С горечью вспоминаю попытку в 1970 году с физиком ИБФ А. А. Моисеевым предложить для издания рукопись книги, в которой были сопоставлены особенности радиационной ситуации и мер помощи при наземном атомном взрыве и аварии мирного времени с обнажением активной зоны реактора.

Заместитель министра А. М. Бурназян в гневе ("Вы планируете эту атомную аварию!") бросил рукопись книги на пол и потребовал ограничиться изданием лишь ее части, посвященной оказанию помощи жертвам атомного взрыва. Корректный и очень вдумчивый руководитель Второго Главного управления Минздрава генерал В. И. Михайлов аккуратно собрал разбросанные по полу листы и попытался успокоить меня: "Мы еще вернемся к этому вопросу". В 1971 году нам с А. А. Моисеевым удалось все же выступить с докладом на конференции в Дмитровграде. Друзья грустно шутили потом, что доклад этот был первым сценарием аварии на Чернобыльской АЭС. Доклад вызвал большой интерес. На его основе была подготовлена (но так и не издана до 1988 года) небольшая книжка о мерах помощи при авариях мирного времени".

— Как вы узнали о Чернобыле?

— Телефон всегда стоит возле постели. Привычка и необходимость. Мне позвонили из медсанчасти. Говорят, на станции пожар, слышны какие-то взрывы. Вдруг связь забивается, слышно плохо. Это было через час после взрыва, то есть в половине третьего ночи. Наверное, я первой в Москве узнала о случившемся. Сразу же позвонила дежурному Третьего Главного управления Минздрава, сказала, что мне нужна хорошая связь с Чернобыльской АЭС, и попросила прислать машину. Вскоре я уже была в управлении. Оттуда связь лучше. Получила сведения о пострадавших. Рвота, краснота на теле, слабость, у одного пациента понос, то есть типичные признаки острой лучевой болезни. Однако меня пытались убедить, что горит пластик и люди отравляются ядовитыми газами. Из новых сообщений узнала, что в медсанчасти число пострадавших увеличивается: уже сто двадцать человек. Я им говорю: "Ясно, что это не химия, а лучевое поражение. Будем принимать всех…" Еду в клинику. Вызываю аварийную бригаду, чтобы отправить ее в Припять. К их возвращению клиника должна быть готова к приему больных. В пять утра бригада была у меня вся в сборе, а ждать пришлось несколько часов! "Наверху" сомневались в необходимости вылета бригады в Припять! Самолет дали только в два часа дня, хотя врачи могли быть в Чернобыле на восемь часов раньше! На месте стало ясно, что мы имеем дело с радиационной аварией. Сначала в Москву отправили самых тяжелых. В клинику больные начали поступать через сутки — на следующее утро. К этому времени больница была уже в основном освобождена. Как и предусматривалось для таких случаев, назначили начальников отделений — наших сотрудников. Клиника полностью перешла на новый режим работы.

— Значит, больница № 6 тогда оправдала свое предназначение?

— В общем, да. Правда, мы не были готовы к такому потоку больных, но довольно оперативно решали все проблемы. Наше счастье, что было тепло и больных привозили раздетыми. Рабочую одежду с них снимали там, перед отлетом, а второй раз мы раздевали их уже в клинике. Всех мыли, отбирали "грязные" инструменты, книги, вещи — все было заражено. Самых тяжелых разместили на верхнем этаже. Ниже — тех, кто пострадал меньше. И началась лечебная работа.

Только факты. "В Москву двумя самолетами были доставлены 207 человек, в том числе 115 с первоначальным диагнозом острой лучевой болезни, подтвержденным впоследствии у 104-х. В Киев с подозрением на ОЛБ поступили около 100 человек (диагноз был верифицирован у 30). Позднее клиника ИБФ приняла еще 148 человек из числа первых участников, вызванных для расследования причин и минимизации последствий аварии. В ближайшие 2-3 года клиника продолжала лечение и обследование в стационаре ежегодно около 100 больных ОЛБ (повторно). Амбулаторные консультации получили в 1986 году 800 пациентов, дозиметрические исследования на спектральное излучение тела человека, определяющее наличие гамма-излучающих нуклидов, — 1200 человек. Всего за 4 года число обследован ных составило соответственно 1119 и 3590. Эту огромную нагрузку несли небольшой коллектив клиники и руководители физико-гигиенических подразделений ИБФ (директор Л. А. Ильин, его заместитель К. И. Гордеев, зав. клиникой А. К. Гуськова)".

— Знаю, что вокруг этих цифр споры идут до сих пор…

— Среди специалистов — нет. Сейчас, к сожалению, находятся люди, которые перекраивают прошлое. Но реальность, жестокая реальность осталась в памяти до мельчайших подробностей. Умерло 27 человек. Выжило 10 из тех, кого мы считали безнадежными, в том числе двое очень тяжелых, которым мы вводили костный мозг. Некоторое время они жили с пересаженным костным мозгом, потом постепенно наступило его отторжение и восстановление собственного кроветворения.

— А сколько было пересадок?

— Тринадцать.

— Кстати, почему сразу после чернобыльской катастрофы не был использован тот препарат, который вы создали еще в шестидесятых годах и который помогает в борьбе с радиацией? Честно говоря, я этого не понимаю!

— Это защитный препарат "Б", созданный в нашем Институте биофизики. Его вводят человеку перед входом в радиационно опасную зону.

— Препарата "Б" не было на Чернобыльской АЭС?

— Был.

— Почему же его не применяли?

— Ответов на подобные вопросы нет… Во время аварии было совершено множество ошибок, которые привели к катастрофическим последствиям. Людей не следовало посылать в опасные зоны. Если бы они находились в щитовом помещении (на пульте управления), если бы им запретили выходить, если бы поставили дозиметрические посты, мы спасли бы многих людей. Кстати, эти простые меры предусматривались инструкцией. А руководители АЭС, напротив, посылали людей к четвертому блоку, чтобы они проверили, есть ли свечение, в каком положении находится крышка… Тогда всех захлестнули эмоции, а в такой ситуации даже препарат "Б" не способен помочь.

— А потом его применяли?

— Да, когда через два месяца после аварии разбирали крышу четвертого блока. Там были мощные гамма-поля. Однако в тех условиях оценить эффективность препарата было трудно: люди находились на крыше короткое время и получали дозы небольшие… К сожалению, в Чернобыле не было доверия к информации о радиации, то есть о той опасности, которой подвергались люди. К примеру, ликвидаторы боялись идти под дно реактора. Законная тревога, ведь топливо могло просочиться вниз. Да и ощущение, что над тобой поврежденный реактор, не очень приятное.

— Я это почувствовал на себе, когда был там.

— На самом деле дозы внизу были минимальными. При этом на входе стоял солдат, как раз в том месте, где дозы оказались самыми большими!

— Нелепостей в Чернобыле было, конечно, много. Но все выполняли главную задачу — быстрее ликвидировать беду!

— А для этого нужен был трезвый расчет. Один австрийский ученый при обсуждении чернобыльской трагедии в Вене в 1986 году спросил: "Надо ли было нагонять столько людей в Чернобыль? Был ли продуман план ликвидации аварии?" Что можно было тогда ответить на такие вопросы?!

— А сейчас?

— Надо анализировать все, что делалось в Чернобыле. Ясно, к примеру, что было много лишних заходов вертолетчиков. Они совершили 1200 вылетов, низко опускались над реактором. Один экипаж погиб — вертолет упал в реактор. И такое было. Безусловно, следовало более жестко регламентировать число привлеченных людей, тщательно контролировать уровни доз. Многие рисковали, на мой взгляд, напрасно.

— Могли бы вы подвести какие-то медицинские итоги аварии в Чернобыле? Хотя бы в вашей области?

— В отношении диагноза лучевой болезни и помощи пострадавшим, думаю, все делалось на высоком уровне. И мир это оценил. В 1988 году, когда подводились первые итоги ликвидации аварии, ученые из разных стран пришли к единодушному выводу, что мы приложили максимум усилий, чтобы помочь людям, и посчитали правильной ту предельную дозу облучения, которую мы определили для аварийных работ — 25 бэр**. Споров, признаюсь, по этому поводу было много, ведь военные установили другую предельную дозу — 50 бэр. Что греха таить, мы подстраховывались, нам нужен был трехкратный запас на возможное превышение регламентных величин.

— Но ведь избежать просчетов невозможно!

— Тем не менее многое можно и нужно предусматривать! Аварию нельзя запланировать. Но если она случается, то необходимо определять ее масштабы и реальные меры ликвидации последствий. Главное, не посылать в опасную зону сто человек, если достаточно десяти. И еще. Обидно, что были люди, которые вводили общественность в заблуждение и пытались делать на Чернобыле политическую карьеру.

— Таких я знаю множество!

— Очень часто они нападали на настоящих профессионалов и решительных людей.

— Кого вы имеете в виду?

— В первую очередь Леонида Андреевича Ильина, директора Института биофизики. Он не позволил эвакуировать Киев, и за это ему памятник нужно поставить, а на Украине его чуть ли не "персоной нон грата" сделали, обвинили во всех грехах. На самом деле он спас тысячи жизней, потому что, если бы весь многомиллионный город отправили в эвакуацию, гибели людей было бы не избежать.

— Я был свидетелем того, как два академика — Ильин и Израэль заверяли руководство Украины, что трагедии с Киевом не случится!

— Они взяли ответственность на себя, а это дорогого стоит!.. К сожалению, тогда не было по-настоящему просветительской работы, и за это пришлось расплачиваться. Мы не прислушались к выводам специалистов, осуществивших через пять лет после аварии Международный Чернобыльский проект. Из-за этого сегодня страдают дети и на Украине, и в Белоруссии, и в России. Надо было давать им сгущенное и сухое молоко, а не свежее, временно не давать овощи и фрукты. Но матери все делали наоборот, не подозревая, что наносят вред своему ребенку. Они увеличивали лучевую нагрузку от нуклидов. К сожалению, в обществе не было доверия к специалистам, людей убеждали, что они говорят неправду. На самом деле врали не мы, а те, кто нас обвинял во всех смертных грехах.

— Больше 20 лет прошло. Надеюсь, все убедились, сколь необходима стране ваша клиника — ведь это единственное место, где "лучевку" лечат уверенно и надежно?

— Это не так. У нашего отделения масса проблем. Во-первых, недавно мы узнали, что 50 лет лечили больных незаконно, так как у нас нет официальных лицензий и сертификатов. Недавно В. В. Путин сказал: "Изощренная форма саботажа — это строгое соблюдение буквы закона". Для нас его слова очень актуальны. Теперь отделение принадлежит больнице, а мы только научные методисты и консультанты. Это означает, что мы уже не отвечаем за тех больных, которых лечим! Вот вам и реформы здравоохранения в их конкретном приложении к такому уникальному клиническому учреждению в стране, да и в мире, каким еще недавно была московская больница № 6. Сегодня для нас с трудом находятся рабочие места, хотя все знают, что наши врачи всегда должны быть рядом с пациентами. Все оборудование и приборы, которые мы получили после Чернобыля, в том числе и от международных организаций, потихоньку изъяли. Мы оснащены хуже, чем до аварии, как ни парадоксально это звучит. Ушли из клиники в другие отделы института нужные нам постоянно "физики здоровья". Перешли в другие учреждения две молодежные группы — мои ученики, которые не смогли себя реализовать в создавшихся условиях. Одним словом, у нас остается работать мало молодежи. Учатся многие, но работать не остаются. Они становятся очень приличными клиницистами и сразу же находят выгодное место работы. Отсутствие молодых — самый тревожный симптом. Я хотела рассказать обо всем новому министру, но в приемной его помощник, судя по голосу, — новый человек, сказал, что министр не сможет меня принять. Этот человек просто не знал, кто такая Гуськова.

— Вы шутите?

— К сожалению, нет. Не дай бог, если случится нечто похожее на Чернобыль! Многим мы уже не сможем помочь. Сегодня отделение готово к подобным ситуациям хуже, чем в 1986 году.

— Неужели никаких уроков из Чернобыля так и не извлекли?!

— Сейчас все думают о прибыли. Даже в 6-й больнице на платных услугах зарабатывают деньги, иначе не прожить. Но мы не то учреждение, которое должно приносить прибыль. Мы должны готовить квалифицированных экспертов, которые будут учитывать радиационный риск в совокупности с рисками других заболеваний, чтобы сотрудники отрасли были здоровыми, сильными, счастливыми людьми, обеспеченными хорошим медицинским обслуживанием. Тогда они не совершат тех ошибок, которые могут привести к тяжелым авариям.

— Это ведь так очевидно!

— Не для всех! Нам нужно обязательно иметь группу специалистов, абсолютно готовых к любой тяжелейшей аварии. По опыту мы знаем, что это должны быть врачи высшей квалификации, умеющие работать в отделениях реанимации и интенсивной терапии. Эти специалисты должны получать хорошую зарплату. И еще: нам необходимы врачи, готовые лечить заболевания, похожие на лучевую болезнь. Они должны постоянно совершенствоваться. Не надо ждать, когда привезут сразу 134 пострадавших, пусть это будет всего один пациент в год…

— А какие болезни похожи на лучевую?

— Например, болезнь крови. При ее интенсивном лечении, с тотальным терапевтическим облучением и химиотерапией, уничтожается костный мозг и иммунитет. Лечение таких тяжелых больных позволяет нашим специалистам постоянно практиковаться, чтобы быть готовыми бороться с любым Чернобылем. Я, повторяю, рвусь к министру, к президенту, чтобы поделиться своими мыслями, но никто не хочет меня выслушать.

— Это заставляет вас быть пессимисткой?

— Отнюдь! Я — оптимистка, потому что за мной судьбы многих и многих выздоровевших. Жизнь подарила мне общение с замечательными людьми — профессиональной и нравственной элитой страны, работавшей в Атомном проекте. Я считаю, что они меня поддерживают.

— Это так и есть. Спасибо вам, Ангелина Константиновна, за все!

Комментарии к статье

* О единицах измерения радиоактивности см. "Наука и жизнь" № 5, 2006 г..

* * Бэр — биологический эквивалент рентгена

Плутоний?

— Внешнее гамма-бета-облучение. А потом отделение пополнилось целой группой больных. Эти люди прокладывали траншею на загрязненной территории вне завода, но об опасности никто не знал. Лучевую болезнь смогли распознать уже в разгар заболевания, когда у пациентов появились ожоги кожи.

— Как это?

— А так. Рабочие копали траншею, сидели на ее краю. Когда появилась тошнота — первый признак заболевания, — ее приняли за обычное пищевое отравление. После нескольких дней лечения рабочие вернулись в зону. Позднее при появлении изменений кожи и состава крови у них заподозрили острую лучевую болезнь. Когда этих больных показали нам, сразу стало ясно, что мы имеем дело с лучевой болезнью.

— Вы сталкивались с подобными случаями ранее?

— Конечно. Мы уже видели лучевую болезнь, вызванную гамма-излучениями на радиохимическом заводе. Там же был случай острой лучевой болезни от неравномерного гамма-нейтронного облучения. Эти больные тоже были нашими пациентами в 1951-1953 годах.

Только факты. "Было необходимо срочно разработать и создать дозиметрическую аппаратуру. На выездных (Челябинск-40 — Озерск) и плановых (Москва) секциях НТС с персональным участием и особым вниманием к этому вопросу руководства комбината и лично И. В. Курчатова систематически рассматривались появившиеся случаи лучевой болезни. Первые больные с ее хронической формой (ХЛБ) были выявлены в 1949 году, с острой формой (ОЛБ) — в августе 1950 года на Комбинате № 817".

(Здесь и далее — цитаты из книги А. К. Гуськовой "Атомная отрасль страны глазами врача" и официальных документов.)

— Страшные это были годы?

— Очень тяжелые… Случаи бывали невероятные! Помню, один из них произошел на "Маяке", в лаборатории химико-металлургического завода, где работали в основном женщины. Казалось, ничего опасного в помещении нет. Однако вдруг одну женщину начало тошнить, закружилась голова, ей стало плохо. Потом такие же симптомы появились у другой женщины, у третьей… Оказалось, что в стене, у которой стояли лабораторные столы, проходила труба с раствором, содержащим большое количество радиоактивных веществ. Постепенно на стенках трубы их накопилось так много, что возник мощный источник гамма-нейтронного излучения. Это было в 1957 году.

— Все погибли?

— Нет, что вы! Каждый раз, когда приезжаю на свой любимый "Маяк", разыскиваю тех, кого я лечила. Многие из них живы, мы встречаемся.

— Мне кажется, "Маяк" притягивает всех, кто там бывал и работал. Почему вы задержались, когда появилась возможность уехать?

— Еще в 1952 году мне предложили переехать в Москву. Я отработала "обязательные" три года и имела право покинуть Челябинск-40. Однажды меня пригласил к себе Б. Г. Музруков, директор комбината. Он сказал, что в Москве Институт биофизики набирает кадры для специализированной клиники, что меня туда приглашают и что не отпустить меня не может. Потом задумался и сказал: "Вы нам очень нужны, у нас начинается ремонт на "Б"…

— "Б" — радиохимический завод?

— Да, самое тяжелое производство… И я осталась. А в 1957-м Игорь Васильевич Курчатов, которого очень беспокоила судьба московской клиники, перевел меня туда.

— В столице не хватало специалистов?

— Курчатову не нравилась "кремлевская политика", когда специалистов брали по анкетным данным или по протекции. Считалось, что работа в клинике престижная. А Игорь Васильевич беспокоился о деле, о том, чтобы те, кто пострадал, получали высокопрофессиональную помощь. Он не только перевел меня в Москву, но и дал квартиру рядом с институтом. Иногда приезжал в гости, говорил, что завидует виду на реку из моего окна, а его дом стоит в глубине леса, и он ничего не видит вокруг.

Только факты. "Тяжесть ситуации с профессиональным облучением требовала увеличения частоты медосмотров и проведения анализа крови по 5-10 раз в год вместо предусмотренного однократного. Вне графика в любой день и час на здравпункте принимали работников, которые по показаниям индивидуально го дозиметра набирали за смену 25 рентген и выше. Именно в этой группе людей, получавших интенсивное облучение (так называемых сигналистов), были выявлены первые случаи хронической и даже подострой лучевой болезни.

Шифром хронической лучевой болезни, понятным тем, кому это необходимо, был АВС — астеновегетативный синдром. Знали его и пациенты по своим больничным листам. Условия секретного режима ограничивали вообще полноту записи: доза скрывалась за изменявшимся номером медицинской карты. Различные нуклиды обозначались порядковыми номерами (1-4). Объект назывался по имени начальника: хозяйство Архипова, Точеного, Алексеева, конечно, без расшифровки типа технологии".

— Я хочу вернуться к самому началу Атомного проекта. Вы принимали участие в лечении всех больных, получивших тяжелые лучевые поражения?

— Наверное, не всех, но многих. "Острые", безусловно, все приезжали к нам — и гражданские и военные.

— В таком случае вы единственный человек, который может ответить на вопрос, какова человечес кая цена Атомного проекта? Проще говоря, сколько человек в нашей стране погибло от лучевой болезни?

— Счет идет на единицы. Я помню их всех пофамильно за все 50 с лишним лет работы. 71 человек погиб от острой лучевой болезни, из них 12 получили ее на флоте, остальные — в промышленности и научных учреждениях Средмаша. Есть группа больных, к сожалению, их становится больше, которые попали в аварийные ситуации вне отрасли — при транспортировке источников радиации, в медицине. На "Маяке" было 59 случаев ОЛБ, погибли семеро.

— А ХЛБ, то есть хроническая лучевая болезнь?

— Хроников конечно же несравненно больше. Когда у нас на промышленном реакторе шли ремонты, аварии случались, да и допустимые уровни доз в те годы заведомо превышались. Если сейчас по нормам разрешенная доза составляет 2,5 сантизиверта (величина, оценивающая дозу облучения, эквивалентная рентгену ^*), то тогда разрешалось 15, а реально люди получали и 30 и 100 сантизиверт. Шло быстрое накопление доз и соответственно были разные проявления хронического облучения. Наверное, нашей с Григорием Давыдовичем Байсаголовым самой большой профессиональной удачей было то, что нам удавалось выводить людей из зон облучения. Поверьте, этим можно гордиться! Ведь если получивший дозу будет находиться вне опасной зоны, то по истечении нескольких месяцев или одного-двух лет ХЛБ перестает сказываться. Мы выводили из-под облучения самых опытных, самых квалифицированных специалистов или хотя бы пытались улучшить условия их труда. А заводу были поставлены жесткие сроки, любой ценой следовало выполнять правительственные задания. Поэтому с администрацией "Объекта" разговоры были очень тяжелые, но к каким-то компромиссам все же приходили. За первые 10 лет работы комбината мы таким образом "вылечили" несколько тысяч человек.

— Условия труда были тяжелые?

— Невероятно! И когда мы говорим о ядерной мощи страны, о величии России, то обязательно следует помнить о том, что тысячи людей рисковали ради нее своим здоровьем и жизнью. К сожалению, у нас было двое больных, которых вывод из загрязненного цеха уже не спас. Они умерли от хронической лучевой болезни и ее осложнений. Было еще 11 человек, у которых после вывода из-под облучения появились признаки восстановления, однако побороть болезнь нам не удалось. В течение пяти-семи лет у них постепенно развился лейкоз. Тяжелые лейкозы были аналогичны тем, что наблюдались в Японии в 1945 году после атомных бомбардировок. На "Маяке" от ХЛБ погибли 19 человек, в том числе 6 — от плутониевого поражения легких. Психологически работать с ними было мучительно, и мы очень переживали из-за невозможности им помочь.

— Вы рассказываете о тех, кто работал на реакторах, радиохимическом и химико-металлургическом заводах?

— Да, на основном производстве. Еще одна группа пострадала на производстве, где получали металлический плутоний. Считалось, что его вывозят туда полностью очищенным от осколков деления ядра урана и пострадать от контакта с ним никто не может. На самом деле даже у "очищенного" плутония была высокая гамма-бета-активность. Группа специалистов, работавших с ним, получила дозу внешнего облучения поменьше, чем на основном производстве. Мы сразу же перевели их в "чистые" зоны. Но плутоний, попавший в организм, продолжал действовать, и, несмотря на все принятые меры, за десять лет мы потеряли шесть человек из-за плутониевого поражения легких.

— У меня было представление, что погибших от "лучевки" в те годы было несравненно больше!

— Это широко распространенное заблуждение. Мы стали свидетелями удивительных восстанови тельных процессов. В Институте биофизики есть такие данные: около 90 процентов наших пациентов восстановили свое здоровье! Несколько тысяч человек мы успели вывести с облученных участков.

— И есть объяснение этому "чуду"?

— Есть! Во-первых, мы просто успели вовремя им помочь. Во-вторых, пострадали в основном молодые люди, не отягощенные другими болезнями, — средний возраст — 18-20 лет, и небольшая группа инженеров-исследователей постарше. Мы давали им кратковременную инвалидность, чтобы они могли устроить свою жизнь по-новому. Они уезжали из Челябинска-40 в Томск, Красноярск, Новосибирск, потом в Обнинск, Дмитровград. Там приступали к работе в благоприятных условиях.

— Но ведь было немало и таких, кто уходил из системы Средмаша?

— Конечно. С одной стороны, мы спасали людей, а с другой — вынуждали их менять жизнь. И не всегда в лучшую сторону. У них были хорошие зарплаты, квартиры, жизненные условия, а мы по медицинским показаниям заставляли их покидать Озерск и любимую работу. Они испытали "эвакуацию" намного раньше, чем те, кто жил в чернобыльской зоне.

— Знаю, что таким "переселенцам" очень помогал Ефим Павлович Славский.

— Он хорошо знал отрасль и людей и помогал многим. Люди верили ему и не могли ни в чем отказать. Как написал один самодеятельный поэт:

Во славу и честь комбината
Мы шли на работу, как в бой.
И были в бою как солдаты,
Страну закрывая собой.

Может быть, стихи звучат высокопарно, но точно отражают и порыв и самоотверженность поколения, которое не щадило себя ради Родины.

— Вспомним аварию 1957 года на "Маяке". Вы были там в то время. Каковы ее медицинские аспекты?

— Это была большая неожиданность для всех. Взрыв "банки" радиоактивных отходов в хранилище вне территории завода дал значительное загрязнение, образовав восточно-уральский след. Выброс шел в сторону города и "Маяка". Пострадали многие люди, не имевшие отношения к комбинату, — солдаты и жители окрестных деревень. Оценка доз была сделана сразу же. Мы проследили судьбу пострадавших, всех, за исключением военных. Они демобилизовались, и ничего об их судьбе нам неизвестно. Лучевой болезни мы не ожидали, но следить за всеми, кто попал под выброс, нужно было. К сожалению, в должной мере этого сделать не удалось. Хотя основное представление об их состоянии у нас сложилось.

— Сейчас много говорят и пишут о реке Тече, о той опасности, которой подвергаются жители окрестных деревень из-за высокого уровня радиации. Что вы думаете по этому поводу?

— Опасения обоснованны. С открытием комбината очень скоро стало ясно, что тех емкостей, которые приготовлены для сброса отходов, мало и они быстро переполняются. В качестве временной меры приняли решение сбрасывать активные отходы в болота и через них в реку. Была надежда, что радиоактивность отходов быстро уменьшится. Однако уже при первых исследованиях в 1951-1952 годах мы поняли, что этого не происходит, а значит, сбрасывать отходы в реку нельзя, ведь по берегам, особенно в верховьях, живут люди. Тогда и переключились на озеро Карачай. Уровень сбросов в Течу начал падать, но это не означало, что ее загрязнение радионуклидами снизилось. Исследования показали, что основные виновники радиоактивности отнюдь не долгоживущие нуклиды, а короткоживущая фракция. Это подтверждается и клиническими эффектами заболеваний. Оказалось, что никаких 900 случаев лучевой болезни, которые вначале диагностировались среди местного населения, не было, что главную опасность сбросы представляют для жителей верховьев Течи, тех, кто пользуется речной водой и ест свежую рыбу. Больных ХЛБ было всего 66 человек. Сейчас трудности в анализе ситуации заключаются в том, что нет полной корреляции материалов комбината, осуществившего сброс отходов, с выводами городских и областных служб.

— Надо ли сейчас выселять жителей деревень, расположенных по реке?

— Не надо, потому что их жизнь только ухудшится. 95 процентов дозы они уже получили. При отселении люди "уйдут" со своими дозами из-под нашего контроля. А сейчас он проводится, и это позволяет оценить состояние их здоровья за все прошедшие годы. По нашим данным, при естествен ной частоте онкологических заболеваний для данной группы населения порядка 2000 случаев, с облучением можно связать не более 55-ти.

— Там, на "Маяке", вы лечили практически всех столпов Атомного проекта?

— Они мало занимались собственным здоровьем, больше заботились о других. Мы им просто советовали, как вести себя в опасных ситуациях, но не лечили. Они конечно же никого не слушались и нас, медиков, не жаловали. Особенно нами пренебрегали оружейники. Жизнь у руководителей проекта была очень трудная, и они не желали ее усложнять. Тем более что мы могли ввести какие-то ограничения, а этого они допустить не могли.

— Неужели у вас не было пациентов с полигона?

— Были. После взрыва 1955 года в клинику Института биофизики поступили кинооператоры и солдаты, которые их сопровождали. Операторы ринулись в опасную зону, боялись, что пленка засветится. Все восемь человек получили довольно большие дозы. Они лечились у нас. Один из кинооператоров жив до сих пор, периодически приезжает.

— Я знал их всех, это были прекрасные документалисты. Они оставили для истории съемки первых испытаний ядерного оружия и первых запусков наших ракет. Работали и в Семипалатинске и на Байконуре. Знаю, что и Игорь Васильевич был вашим пациентом. Вы видели его в необычных ситуациях. Что вы о нем думаете?

— Ярчайшая фигура. Думаю, трудно найти человека, в котором столь полно соединялись бы высочайший профессионализм, огромное человеческое обаяние и смелость.

— Такие разные черты характера!

— Но это так! Во-первых, он должен был на самом верху объяснять суть явлений, просить чрезвычайные ассигнования и принимать решения, не имея предшествующего опыта и надежного обоснования. Тут необходимо и личное обаяние, и огромное доверие руководства страны. Курчатов был человек необыкновенно яркий, волевой и чрезвычайно ответственный — это с одной стороны. А с другой — он обладал чувством внутренней свободы, позволявшим ему организовывать работу в коллективе в условиях жесточайшего режима на демократической основе. Он мог собрать людей с разными убеждениями, разными характерами, не всегда ладивших между собой. Он был стержнем коллектива и достигал невероятно высоких результатов. Все находились под его влиянием. Он мог любого уговорить на что угодно.

— Об этом мне рассказывали многие… Курчатов мог запросто приехать к вам домой, значит, дистанции не было?

— У нас были дружеские отношения еще с Челябинска. Он как-то очень доверял мне. Когда приезжал, всегда заслушивал мой доклад о состоянии здоровья людей на комбинате. И это при том, что я не была ни начальником, ни ответственным за медицину на "Объекте". Помню, я должна была вылететь в Москву защищать докторскую диссертацию. Он приехал накануне. Вдруг говорит: "Какая защита? Отодвинем ее. Нам нужен ваш доклад". Естественно, я осталась. Появилась в Москве лишь накануне защиты, веселая, счастливая. Какая здесь защита?! Вот там, на "Объекте" защита была настоящая, и прошла она хорошо! В общем, защитилась я легко. Выхожу из проходной, и вдруг меня встречает охранник Курчатова с букетом цветов и запиской: "За мужество!" Вот такой был Игорь Васильевич…

Только факты. "Игорь Васильевич любил гостей, умел придать неожиданному и срочному их приходу (из-за чего всегда волновалась Марина Дмитриевна) праздничный характер. Один раз на таком "приеме" среди привычного и для меня круга людей, где все хорошо друг друга знали и легко общались, я увидела незнакомого мрачноватого, молчаливого, коренастого человека. С короткой, точно нелегко поворачивающейся шеей, как бы отделенного от остальных чем-то своим, особым. Игорь Васильевич подошел ко мне сзади, наклонился и тихо спросил: "Как вам нравится этот человек?" Я сказала: "Совсем не нравится". Он засмеялся и ответил: "Ну и напрасно: скоро все забудут меня и будут говорить только о нем". Это был Сергей Павлович Королев".

— Соратники Курчатова старались походить на него?

— Они были другими. Например, я близко знала Анатолия Петровича Александрова. Глубоко его уважаю. У него была "двойная биография". Он участвовал в Гражданской войне на стороне белых. Знал, что об этом известно в ведомстве Берии, и понимал, что любое отступление, неосторожное высказывание, неудача могут быть использованы против него. А потому всегда был "застегнут на все пуговицы". Анатолий Петрович немного "отпустил" себя только в последние годы жизни, "растопился", стал более доверителен. Его любили, но по-другому, чем Курчатова. Преклонялись перед его авторитетом, чувством ответственности, готовностью разделить опасность. Александров очень дружил со Славским. Они были похожи по характеру. Им не мешало то, что в Гражданскую воевали друг против друга. Ефим Павлович воевал страстно, ярко. Он рассказывал, как крушили они фарфор в домах помещиков, как рубили белых… Иногда Славский и Александров, выпив вместе по рюмке, говорили, что, доведись им встретиться на фронте, показали бы друг другу, кто чего стоит…

— И Славский и Александров воевали геройски. Один получил именное оружие, гордился им, а другой заработал три Георгиевских креста. Символично, что и "красный" Славский, и "белый" Александров стали трижды Героями Социалистического Труда… А о ком бы еще вы вспомнили?

— О многих. Исаак Константинович Кикоин — человек удивительный, интеллигент, как говорится, "высшей пробы". Его манера вести беседу, дискуссии — спокойная, выдержанная, аргументированная — поражала. В Свердловске-44 были очень трудные времена, когда ничего не ладилось с центрифуга ми. Туда поехали Б. Л. Ванников и Е. П. Славский. Я их сопровождала. Тем же поездом ехал и Берия. Он учинял допросы, разбирательства, обвинял всех в саботаже. И в такой ситуации Исаак Константинович сохранял спокойствие, проявлял выдержку, твердо спорил с Берией. Он доказывал, что пройдет еще пара испытаний, завершится еще один эксперимент и все наладится. На него давят, его обвиняют во всех немыслимых грехах, а он упорно идет своим путем. Такая позиция вызывала уважение. Вообще, каждый из руководителей Атомного проекта жил так, как, по-моему, должен жить каждый человек: будто он завтра умрет, а потому сегодня должен сделать как можно больше, или будто он проживет долго-долго и ему придется отвечать за все, что он сделал сегодня. Их психология была именно такой.

Я вспоминаю Бориса Львовича Ванникова, руководителя ПГУ (Первого Главного управления), человека, прошедшего сложные испытания. Он был арестован. Из тюрьмы писал Сталину. Не о том, что арестован ошибочно, а о том, как организовать систему производства боеприпасов. Вскоре его доставили в Кремль. Ванников вспоминал, что увидел свою записку в руках Сталина. На ней были пометки. Сталин сказал ему: "Вы во многом были правы. Мы ошибались… Вас оклеветали… Этот план надо осуществить". Так что пришел Ванников в кабинет вождя в костюме каторжника, а вышел министром вооружений. Борис Львович считал, что судьба страны важнее его личных переживаний, но при этом прекрасно понимал, что грозит ему в случае неудачи.

Ванников был самый тяжелый больной среди моих подопечных. В том поезде я оказалась из-за него. У Бориса Львовича только что был инсульт, развивалась глубочайшая сердечная недостаточность, гипертония. И страшная одышка. Если он шел вдоль вагона и махал веточкой, отгоняя комаров, то уже задыхался. Спать мог только сидя в кресле. Естественно, лечащий врач должен был сидеть рядом. Ночью мы много разговаривали. Он возвращался к съезду партии, участником которого был, рассказывал, за что его арестовали и посадили. Я понимала, что проводники вагона — деятели определенного учреждения, а потому наши разговоры, наверное, записываются, и осторожно говорила ему: "Борис Львович, вам не тяжело это вспоминать?" — "Мне сейчас ничего не страшно. Если за мной еще раз придут, сразу умру". Он понимал, что я оберегала его.

— Вы вспоминаете об этих людях с большой теплотой.

— А как же иначе?! Славскому и Ванникову, к примеру, я обязана тем, что через два года разлуки встретилась с родными. Из Челябинска-40 меня не выпускали, мама считала, что я арестована. Она письма разные писала, требовала моего освобождения. Сестра эти письма прятала, никуда не посылала. А тут такое везение — мы проезжаем Тагил! И меня отпустили домой на несколько часов. А ведь всякое могло случиться — Ванников очень тяжело болел, его действительно нельзя было оставлять ни на минуту. Но они настояли, чтобы я побывала у родных, увиделась с ними. Нет, такое не забывается!

— Невесело вам было…

— Такова уж наша профессия — всегда рядом с болью, горем. Но, повторяю, наши пациенты были очень жизнерадостные, веселые люди. Помню, остановился поезд в тайге, неподалеку от Туры. Славский предложил прогуляться вдоль вагонов. Чуть отошли в сторону — и заблудились. Не можем найти дороги назад. Кругом болото. Ефим Павлович провалился в грязь по пояс, еле-еле выбрался. Слышим выстрелы. Это нас уже ищут. Выходим к поезду. На ступеньке вагона стоит Борис Львович и кричит Славскому: "Если б ты, старый дурак, потонул в этом болоте, я бы не огорчился, а девчонку-то за что с собой потащил?!" Они относились друг к другу с уважением, да и ко мне тоже, хотя были намного старше… Кстати, об одной тайне этой поездки я узнала много лет спустя, когда один из проводников нашего вагона приехал на похороны Славского. Мы вспомнили с ним, как Ванников плохо переносил дорогу, как при минимальной качке, рывках и остановках сразу же ему становилось плохо. Но поезд шел тогда удивительно мягко. Проводник объяснил мне: "Вагон-то, конечно, был дополнительно амортизирован, но еще к нему прицепили платформу с боеприпасами, и машинист это знал!"

Только факты. "С горечью вспоминаю попытку в 1970 году с физиком ИБФ А. А. Моисеевым предложить для издания рукопись книги, в которой были сопоставлены особенности радиационной ситуации и мер помощи при наземном атомном взрыве и аварии мирного времени с обнажением активной зоны реактора.

Заместитель министра А. М. Бурназян в гневе ("Вы планируете эту атомную аварию!") бросил рукопись книги на пол и потребовал ограничиться изданием лишь ее части, посвященной оказанию помощи жертвам атомного взрыва. Корректный и очень вдумчивый руководитель Второго Главного управления Минздрава генерал В. И. Михайлов аккуратно собрал разбросанные по полу листы и попытался успокоить меня: "Мы еще вернемся к этому вопросу". В 1971 году нам с А. А. Моисеевым удалось все же выступить с докладом на конференции в Дмитровграде. Друзья грустно шутили потом, что доклад этот был первым сценарием аварии на Чернобыльской АЭС. Доклад вызвал большой интерес. На его основе была подготовлена (но так и не издана до 1988 года) небольшая книжка о мерах помощи при авариях мирного времени".

— Как вы узнали о Чернобыле?

— Телефон всегда стоит возле постели. Привычка и необходимость. Мне позвонили из медсанчасти. Говорят, на станции пожар, слышны какие-то взрывы. Вдруг связь забивается, слышно плохо. Это было через час после взрыва, то есть в половине третьего ночи. Наверное, я первой в Москве узнала о случившемся. Сразу же позвонила дежурному Третьего Главного управления Минздрава, сказала, что мне нужна хорошая связь с Чернобыльской АЭС, и попросила прислать машину. Вскоре я уже была в управлении. Оттуда связь лучше. Получила сведения о пострадавших. Рвота, краснота на теле, слабость, у одного пациента понос, то есть типичные признаки острой лучевой болезни. Однако меня пытались убедить, что горит пластик и люди отравляются ядовитыми газами. Из новых сообщений узнала, что в медсанчасти число пострадавших увеличивается: уже сто двадцать человек. Я им говорю: "Ясно, что это не химия, а лучевое поражение. Будем принимать всех…" Еду в клинику. Вызываю аварийную бригаду, чтобы отправить ее в Припять. К их возвращению клиника должна быть готова к приему больных. В пять утра бригада была у меня вся в сборе, а ждать пришлось несколько часов! "Наверху" сомневались в необходимости вылета бригады в Припять! Самолет дали только в два часа дня, хотя врачи могли быть в Чернобыле на восемь часов раньше! На месте стало ясно, что мы имеем дело с радиационной аварией. Сначала в Москву отправили самых тяжелых. В клинику больные начали поступать через сутки — на следующее утро. К этому времени больница была уже в основном освобождена. Как и предусматривалось для таких случаев, назначили начальников отделений — наших сотрудников. Клиника полностью перешла на новый режим работы.

— Значит, больница № 6 тогда оправдала свое предназначение?

— В общем, да. Правда, мы не были готовы к такому потоку больных, но довольно оперативно решали все проблемы. Наше счастье, что было тепло и больных привозили раздетыми. Рабочую одежду с них снимали там, перед отлетом, а второй раз мы раздевали их уже в клинике. Всех мыли, отбирали "грязные" инструменты, книги, вещи — все было заражено. Самых тяжелых разместили на верхнем этаже. Ниже — тех, кто пострадал меньше. И началась лечебная работа.

Только факты. "В Москву двумя самолетами были доставлены 207 человек, в том числе 115 с первоначальным диагнозом острой лучевой болезни, подтвержденным впоследствии у 104-х. В Киев с подозрением на ОЛБ поступили около 100 человек (диагноз был верифицирован у 30). Позднее клиника ИБФ приняла еще 148 человек из числа первых участников, вызванных для расследования причин и минимизации последствий аварии. В ближайшие 2-3 года клиника продолжала лечение и обследование в стационаре ежегодно около 100 больных ОЛБ (повторно). Амбулаторные консультации получили в 1986 году 800 пациентов, дозиметрические исследования на спектральное излучение тела человека, определяющее наличие гамма-излучающих нуклидов, — 1200 человек. Всего за 4 года число обследован ных составило соответственно 1119 и 3590. Эту огромную нагрузку несли небольшой коллектив клиники и руководители физико-гигиенических подразделений ИБФ (директор Л. А. Ильин, его заместитель К. И. Гордеев, зав. клиникой А. К. Гуськова)".

— Знаю, что вокруг этих цифр споры идут до сих пор…

— Среди специалистов — нет. Сейчас, к сожалению, находятся люди, которые перекраивают прошлое. Но реальность, жестокая реальность осталась в памяти до мельчайших подробностей. Умерло 27 человек. Выжило 10 из тех, кого мы считали безнадежными, в том числе двое очень тяжелых, которым мы вводили костный мозг. Некоторое время они жили с пересаженным костным мозгом, потом постепенно наступило его отторжение и восстановление собственного кроветворения.

— А сколько было пересадок?

— Тринадцать.

— Кстати, почему сразу после чернобыльской катастрофы не был использован тот препарат, который вы создали еще в шестидесятых годах и который помогает в борьбе с радиацией? Честно говоря, я этого не понимаю!

— Это защитный препарат "Б", созданный в нашем Институте биофизики. Его вводят человеку перед входом в радиационно опасную зону.

— Препарата "Б" не было на Чернобыльской АЭС?

— Был.

— Почему же его не применяли?

— Ответов на подобные вопросы нет… Во время аварии было совершено множество ошибок, которые привели к катастрофическим последствиям. Людей не следовало посылать в опасные зоны. Если бы они находились в щитовом помещении (на пульте управления), если бы им запретили выходить, если бы поставили дозиметрические посты, мы спасли бы многих людей. Кстати, эти простые меры предусматривались инструкцией. А руководители АЭС, напротив, посылали людей к четвертому блоку, чтобы они проверили, есть ли свечение, в каком положении находится крышка… Тогда всех захлестнули эмоции, а в такой ситуации даже препарат "Б" не способен помочь.

— А потом его применяли?

— Да, когда через два месяца после аварии разбирали крышу четвертого блока. Там были мощные гамма-поля. Однако в тех условиях оценить эффективность препарата было трудно: люди находились на крыше короткое время и получали дозы небольшие… К сожалению, в Чернобыле не было доверия к информации о радиации, то есть о той опасности, которой подвергались люди. К примеру, ликвидаторы боялись идти под дно реактора. Законная тревога, ведь топливо могло просочиться вниз. Да и ощущение, что над тобой поврежденный реактор, не очень приятное.

— Я это почувствовал на себе, когда был там.

— На самом деле дозы внизу были минимальными. При этом на входе стоял солдат, как раз в том месте, где дозы оказались самыми большими!

— Нелепостей в Чернобыле было, конечно, много. Но все выполняли главную задачу — быстрее ликвидировать беду!

— А для этого нужен был трезвый расчет. Один австрийский ученый при обсуждении чернобыльской трагедии в Вене в 1986 году спросил: "Надо ли было нагонять столько людей в Чернобыль? Был ли продуман план ликвидации аварии?" Что можно было тогда ответить на такие вопросы?!

— А сейчас?

— Надо анализировать все, что делалось в Чернобыле. Ясно, к примеру, что было много лишних заходов вертолетчиков. Они совершили 1200 вылетов, низко опускались над реактором. Один экипаж погиб — вертолет упал в реактор. И такое было. Безусловно, следовало более жестко регламентировать число привлеченных людей, тщательно контролировать уровни доз. Многие рисковали, на мой взгляд, напрасно.

— Могли бы вы подвести какие-то медицинские итоги аварии в Чернобыле? Хотя бы в вашей области?

— В отношении диагноза лучевой болезни и помощи пострадавшим, думаю, все делалось на высоком уровне. И мир это оценил. В 1988 году, когда подводились первые итоги ликвидации аварии, ученые из разных стран пришли к единодушному выводу, что мы приложили максимум усилий, чтобы помочь людям, и посчитали правильной ту предельную дозу облучения, которую мы определили для аварийных работ — 25 бэр**. Споров, признаюсь, по этому поводу было много, ведь военные установили другую предельную дозу — 50 бэр. Что греха таить, мы подстраховывались, нам нужен был трехкратный запас на возможное превышение регламентных величин.

— Но ведь избежать просчетов невозможно!

— Тем не менее многое можно и нужно предусматривать! Аварию нельзя запланировать. Но если она случается, то необходимо определять ее масштабы и реальные меры ликвидации последствий. Главное, не посылать в опасную зону сто человек, если достаточно десяти. И еще. Обидно, что были люди, которые вводили общественность в заблуждение и пытались делать на Чернобыле политическую карьеру.

— Таких я знаю множество!

— Очень часто они нападали на настоящих профессионалов и решительных людей.

— Кого вы имеете в виду?

— В первую очередь Леонида Андреевича Ильина, директора Института биофизики. Он не позволил эвакуировать Киев, и за это ему памятник нужно поставить, а на Украине его чуть ли не "персоной нон грата" сделали, обвинили во всех грехах. На самом деле он спас тысячи жизней, потому что, если бы весь многомиллионный город отправили в эвакуацию, гибели людей было бы не избежать.

— Я был свидетелем того, как два академика — Ильин и Израэль заверяли руководство Украины, что трагедии с Киевом не случится!

— Они взяли ответственность на себя, а это дорогого стоит!.. К сожалению, тогда не было по-настоящему просветительской работы, и за это пришлось расплачиваться. Мы не прислушались к выводам специалистов, осуществивших через пять лет после аварии Международный Чернобыльский проект. Из-за этого сегодня страдают дети и на Украине, и в Белоруссии, и в России. Надо было давать им сгущенное и сухое молоко, а не свежее, временно не давать овощи и фрукты. Но матери все делали наоборот, не подозревая, что наносят вред своему ребенку. Они увеличивали лучевую нагрузку от нуклидов. К сожалению, в обществе не было доверия к специалистам, людей убеждали, что они говорят неправду. На самом деле врали не мы, а те, кто нас обвинял во всех смертных грехах.

— Больше 20 лет прошло. Надеюсь, все убедились, сколь необходима стране ваша клиника — ведь это единственное место, где "лучевку" лечат уверенно и надежно?

— Это не так. У нашего отделения масса проблем. Во-первых, недавно мы узнали, что 50 лет лечили больных незаконно, так как у нас нет официальных лицензий и сертификатов. Недавно В. В. Путин сказал: "Изощренная форма саботажа — это строгое соблюдение буквы закона". Для нас его слова очень актуальны. Теперь отделение принадлежит больнице, а мы только научные методисты и консультанты. Это означает, что мы уже не отвечаем за тех больных, которых лечим! Вот вам и реформы здравоохранения в их конкретном приложении к такому уникальному клиническому учреждению в стране, да и в мире, каким еще недавно была московская больница № 6. Сегодня для нас с трудом находятся рабочие места, хотя все знают, что наши врачи всегда должны быть рядом с пациентами. Все оборудование и приборы, которые мы получили после Чернобыля, в том числе и от международных организаций, потихоньку изъяли. Мы оснащены хуже, чем до аварии, как ни парадоксально это звучит. Ушли из клиники в другие отделы института нужные нам постоянно "физики здоровья". Перешли в другие учреждения две молодежные группы — мои ученики, которые не смогли себя реализовать в создавшихся условиях. Одним словом, у нас остается работать мало молодежи. Учатся многие, но работать не остаются. Они становятся очень приличными клиницистами и сразу же находят выгодное место работы. Отсутствие молодых — самый тревожный симптом. Я хотела рассказать обо всем новому министру, но в приемной его помощник, судя по голосу, — новый человек, сказал, что министр не сможет меня принять. Этот человек просто не знал, кто такая Гуськова.

— Вы шутите?

— К сожалению, нет. Не дай бог, если случится нечто похожее на Чернобыль! Многим мы уже не сможем помочь. Сегодня отделение готово к подобным ситуациям хуже, чем в 1986 году.

— Неужели никаких уроков из Чернобыля так и не извлекли?!

— Сейчас все думают о прибыли. Даже в 6-й больнице на платных услугах зарабатывают деньги, иначе не прожить. Но мы не то учреждение, которое должно приносить прибыль. Мы должны готовить квалифицированных экспертов, которые будут учитывать радиационный риск в совокупности с рисками других заболеваний, чтобы сотрудники отрасли были здоровыми, сильными, счастливыми людьми, обеспеченными хорошим медицинским обслуживанием. Тогда они не совершат тех ошибок, которые могут привести к тяжелым авариям.

— Это ведь так очевидно!

— Не для всех! Нам нужно обязательно иметь группу специалистов, абсолютно готовых к любой тяжелейшей аварии. По опыту мы знаем, что это должны быть врачи высшей квалификации, умеющие работать в отделениях реанимации и интенсивной терапии. Эти специалисты должны получать хорошую зарплату. И еще: нам необходимы врачи, готовые лечить заболевания, похожие на лучевую болезнь. Они должны постоянно совершенствоваться. Не надо ждать, когда привезут сразу 134 пострадавших, пусть это будет всего один пациент в год…

— А какие болезни похожи на лучевую?

— Например, болезнь крови. При ее интенсивном лечении, с тотальным терапевтическим облучением и химиотерапией, уничтожается костный мозг и иммунитет. Лечение таких тяжелых больных позволяет нашим специалистам постоянно практиковаться, чтобы быть готовыми бороться с любым Чернобылем. Я, повторяю, рвусь к министру, к президенту, чтобы поделиться своими мыслями, но никто не хочет меня выслушать.

— Это заставляет вас быть пессимисткой?

— Отнюдь! Я — оптимистка, потому что за мной судьбы многих и многих выздоровевших. Жизнь подарила мне общение с замечательными людьми — профессиональной и нравственной элитой страны, работавшей в Атомном проекте. Я считаю, что они меня поддерживают.

— Это так и есть. Спасибо вам, Ангелина Константиновна, за все!

Комментарии к статье

* О единицах измерения радиоактивности см. "Наука и жизнь" № 5, 2006 г..

* * Бэр — биологический эквивалент рентгена.

‹ ›

О страшных и очень интересных вещах пойдет сегодня речь. К этому интервью я готовился долго, наверное, добрых полвека. Решиться проникнуть в мир, где живет и работает профессор Гуськова, необычайно трудно, потому что мы все стараемся поменьше касаться тех граней жизни, которые нам непонятны, недоступны и таинственны. Особенно если речь идет о самой секретной стороне жизни государства.

Ангелина Константиновна Гуськова любит поэзию, знает ее.

Наш век пройдет. Откроются архивы.
И все, что было скрыто до сих пор,
Все тайные истории изгибы
Покажут миру славу и позор.
Богов иных тогда померкнут лики,
И обнажится всякая беда.
Но то, что было истинно великим,
Останется великим навсегда.

Эти строки Николая Тихонова она выбрала эпиграфом к своей книге воспоминаний "Атомная отрасль страны глазами врача" неслучайно. Гуськова убеждена, что вокруг Атомного проекта слишком много мифов и легенд, а правда не только скрыта завесой секретности, но и искажена невежеством людей, в том числе тех, кто зачастую представляется общественности специалистом.

Субботний Рамблер

Как увеличить собственную пенсию

Самые красивые мосты мира

Признаки старения: что в первую очередь выдает возраст женщины

10 комнатных растений для очищения и увлажнения воздуха

Мы знакомы много лет, бывало, что в разнообразных дискуссиях занимали разные позиции, но цель всегда была общая — узнать и рассказать правду о становлении и развитии атомной отрасли России. А потому беседа наша шла, на мой взгляд, с предельной откровенностью. Впрочем, профессор Гуськова иначе и не может — такой уж у нее характер.

— Ваш путь в науке начинался на "Маяке"?

— Да! Я была "приговорена" к поездке туда.

— Что значит "приговорена"?

— Никакого желания ехать в Челябинск у меня не было, не хотелось менять сложившую ся судьбу. Я работала в Свердловске, в клинике нервных болезней, и уже готовила диссертацию. В это время приехали "вербовщики". Мы, трое молодых врачей, закончивших ординатуру, заполнили анкеты, и нас распределили в "закрытые города": двое уехали в Свердловск-44, а я — в Челябинск-40, нынешний Озерск, где на предприятии "Маяк" развернулось производство плутония и урана — радиоактивных материалов для атомного оружия. Я сопротивлялась как могла и в конце концов дала согласие ехать только на Урал — раз уж надо заниматься "атомными делами".

— Почему на Урал?

— Все-таки это мои родные места, да и надеялась сохранить какие-то связи с клиникой, где работала раньше. Попав на комбинат, заведовала неврологическим отделением, затем перешла на работу в специальную научную группу, которую возглавлял замечательный врач-гематолог Г. Д. Байсоголов. Это был Филиал № 1 Института биофизики… Вскоре к нам поступили первые два пациента, подвергшиеся облучению.

— Плутоний?

— Внешнее гамма-бета-облучение. А потом отделение пополнилось целой группой больных. Эти люди прокладывали траншею на загрязненной территории вне завода, но об опасности никто не знал. Лучевую болезнь смогли распознать уже в разгар заболевания, когда у пациентов появились ожоги кожи.

— Как это?

— А так. Рабочие копали траншею, сидели на ее краю. Когда появилась тошнота — первый признак заболевания, — ее приняли за обычное пищевое отравление. После нескольких дней лечения рабочие вернулись в зону. Позднее при появлении изменений кожи и состава крови у них заподозрили острую лучевую болезнь. Когда этих больных показали нам, сразу стало ясно, что мы имеем дело с лучевой болезнью.

— Вы сталкивались с подобными случаями ранее?

— Конечно. Мы уже видели лучевую болезнь, вызванную гамма-излучениями на радиохимическом заводе. Там же был случай острой лучевой болезни от неравномерного гамма-нейтронного облучения. Эти больные тоже были нашими пациентами в 1951-1953 годах.

Только факты. "Было необходимо срочно разработать и создать дозиметрическую аппаратуру. На выездных (Челябинск-40 — Озерск) и плановых (Москва) секциях НТС с персональным участием и особым вниманием к этому вопросу руководства комбината и лично И. В. Курчатова систематически рассматривались появившиеся случаи лучевой болезни. Первые больные с ее хронической формой (ХЛБ) были выявлены в 1949 году, с острой формой (ОЛБ) — в августе 1950 года на Комбинате № 817".

(Здесь и далее — цитаты из книги А. К. Гуськовой "Атомная отрасль страны глазами врача" и официальных документов.)

— Страшные это были годы?

— Очень тяжелые… Случаи бывали невероятные! Помню, один из них произошел на "Маяке", в лаборатории химико-металлургического завода, где работали в основном женщины. Казалось, ничего опасного в помещении нет. Однако вдруг одну женщину начало тошнить, закружилась голова, ей стало плохо. Потом такие же симптомы появились у другой женщины, у третьей… Оказалось, что в стене, у которой стояли лабораторные столы, проходила труба с раствором, содержащим большое количество радиоактивных веществ. Постепенно на стенках трубы их накопилось так много, что возник мощный источник гамма-нейтронного излучения. Это было в 1957 году.

— Все погибли?

— Нет, что вы! Каждый раз, когда приезжаю на свой любимый "Маяк", разыскиваю тех, кого я лечила. Многие из них живы, мы встречаемся.

— Мне кажется, "Маяк" притягивает всех, кто там бывал и работал. Почему вы задержались, когда появилась возможность уехать?

— Еще в 1952 году мне предложили переехать в Москву. Я отработала "обязательные" три года и имела право покинуть Челябинск-40. Однажды меня пригласил к себе Б. Г. Музруков, директор комбината. Он сказал, что в Москве Институт биофизики набирает кадры для специализированной клиники, что меня туда приглашают и что не отпустить меня не может. Потом задумался и сказал: "Вы нам очень нужны, у нас начинается ремонт на "Б"…

— "Б" — радиохимический завод?

— Да, самое тяжелое производство… И я осталась. А в 1957-м Игорь Васильевич Курчатов, которого очень беспокоила судьба московской клиники, перевел меня туда.

— В столице не хватало специалистов?

— Курчатову не нравилась "кремлевская политика", когда специалистов брали по анкетным данным или по протекции. Считалось, что работа в клинике престижная. А Игорь Васильевич беспокоился о деле, о том, чтобы те, кто пострадал, получали высокопрофессиональную помощь. Он не только перевел меня в Москву, но и дал квартиру рядом с институтом. Иногда приезжал в гости, говорил, что завидует виду на реку из моего окна, а его дом стоит в глубине леса, и он ничего не видит вокруг.

Только факты. "Тяжесть ситуации с профессиональным облучением требовала увеличения частоты медосмотров и проведения анализа крови по 5-10 раз в год вместо предусмотренного однократного. Вне графика в любой день и час на здравпункте принимали работников, которые по показаниям индивидуально го дозиметра набирали за смену 25 рентген и выше. Именно в этой группе людей, получавших интенсивное облучение (так называемых сигналистов), были выявлены первые случаи хронической и даже подострой лучевой болезни.

Шифром хронической лучевой болезни, понятным тем, кому это необходимо, был АВС — астеновегетативный синдром. Знали его и пациенты по своим больничным листам. Условия секретного режима ограничивали вообще полноту записи: доза скрывалась за изменявшимся номером медицинской карты. Различные нуклиды обозначались порядковыми номерами (1-4). Объект назывался по имени начальника: хозяйство Архипова, Точеного, Алексеева, конечно, без расшифровки типа технологии".

— Я хочу вернуться к самому началу Атомного проекта. Вы принимали участие в лечении всех больных, получивших тяжелые лучевые поражения?

— Наверное, не всех, но многих. "Острые", безусловно, все приезжали к нам — и гражданские и военные.

— В таком случае вы единственный человек, который может ответить на вопрос, какова человечес кая цена Атомного проекта? Проще говоря, сколько человек в нашей стране погибло от лучевой болезни?

— Счет идет на единицы. Я помню их всех пофамильно за все 50 с лишним лет работы. 71 человек погиб от острой лучевой болезни, из них 12 получили ее на флоте, остальные — в промышленности и научных учреждениях Средмаша. Есть группа больных, к сожалению, их становится больше, которые попали в аварийные ситуации вне отрасли — при транспортировке источников радиации, в медицине. На "Маяке" было 59 случаев ОЛБ, погибли семеро.

— А ХЛБ, то есть хроническая лучевая болезнь?

— Хроников конечно же несравненно больше. Когда у нас на промышленном реакторе шли ремонты, аварии случались, да и допустимые уровни доз в те годы заведомо превышались. Если сейчас по нормам разрешенная доза составляет 2,5 сантизиверта (величина, оценивающая дозу облучения, эквивалентная рентгену ^*), то тогда разрешалось 15, а реально люди получали и 30 и 100 сантизиверт. Шло быстрое накопление доз и соответственно были разные проявления хронического облучения. Наверное, нашей с Григорием Давыдовичем Байсаголовым самой большой профессиональной удачей было то, что нам удавалось выводить людей из зон облучения. Поверьте, этим можно гордиться! Ведь если получивший дозу будет находиться вне опасной зоны, то по истечении нескольких месяцев или одного-двух лет ХЛБ перестает сказываться. Мы выводили из-под облучения самых опытных, самых квалифицированных специалистов или хотя бы пытались улучшить условия их труда. А заводу были поставлены жесткие сроки, любой ценой следовало выполнять правительственные задания. Поэтому с администрацией "Объекта" разговоры были очень тяжелые, но к каким-то компромиссам все же приходили. За первые 10 лет работы комбината мы таким образом "вылечили" несколько тысяч человек.

— Условия труда были тяжелые?

— Невероятно! И когда мы говорим о ядерной мощи страны, о величии России, то обязательно следует помнить о том, что тысячи людей рисковали ради нее своим здоровьем и жизнью. К сожалению, у нас было двое больных, которых вывод из загрязненного цеха уже не спас. Они умерли от хронической лучевой болезни и ее осложнений. Было еще 11 человек, у которых после вывода из-под облучения появились признаки восстановления, однако побороть болезнь нам не удалось. В течение пяти-семи лет у них постепенно развился лейкоз. Тяжелые лейкозы были аналогичны тем, что наблюдались в Японии в 1945 году после атомных бомбардировок. На "Маяке" от ХЛБ погибли 19 человек, в том числе 6 — от плутониевого поражения легких. Психологически работать с ними было мучительно, и мы очень переживали из-за невозможности им помочь.

— Вы рассказываете о тех, кто работал на реакторах, радиохимическом и химико-металлургическом заводах?

— Да, на основном производстве. Еще одна группа пострадала на производстве, где получали металлический плутоний. Считалось, что его вывозят туда полностью очищенным от осколков деления ядра урана и пострадать от контакта с ним никто не может. На самом деле даже у "очищенного" плутония была высокая гамма-бета-активность. Группа специалистов, работавших с ним, получила дозу внешнего облучения поменьше, чем на основном производстве. Мы сразу же перевели их в "чистые" зоны. Но плутоний, попавший в организм, продолжал действовать, и, несмотря на все принятые меры, за десять лет мы потеряли шесть человек из-за плутониевого поражения легких.

— У меня было представление, что погибших от "лучевки" в те годы было несравненно больше!

— Это широко распространенное заблуждение. Мы стали свидетелями удивительных восстанови тельных процессов. В Институте биофизики есть такие данные: около 90 процентов наших пациентов восстановили свое здоровье! Несколько тысяч человек мы успели вывести с облученных участков.

— И есть объяснение этому "чуду"?

— Есть! Во-первых, мы просто успели вовремя им помочь. Во-вторых, пострадали в основном молодые люди, не отягощенные другими болезнями, — средний возраст — 18-20 лет, и небольшая группа инженеров-исследователей постарше. Мы давали им кратковременную инвалидность, чтобы они могли устроить свою жизнь по-новому. Они уезжали из Челябинска-40 в Томск, Красноярск, Новосибирск, потом в Обнинск, Дмитровград. Там приступали к работе в благоприятных условиях.

— Но ведь было немало и таких, кто уходил из системы Средмаша?

— Конечно. С одной стороны, мы спасали людей, а с другой — вынуждали их менять жизнь. И не всегда в лучшую сторону. У них были хорошие зарплаты, квартиры, жизненные условия, а мы по медицинским показаниям заставляли их покидать Озерск и любимую работу. Они испытали "эвакуацию" намного раньше, чем те, кто жил в чернобыльской зоне.

— Знаю, что таким "переселенцам" очень помогал Ефим Павлович Славский.

— Он хорошо знал отрасль и людей и помогал многим. Люди верили ему и не могли ни в чем отказать. Как написал один самодеятельный поэт:

Во славу и честь комбината
Мы шли на работу, как в бой.
И были в бою как солдаты,
Страну закрывая собой.

Может быть, стихи звучат высокопарно, но точно отражают и порыв и самоотверженность поколения, которое не щадило себя ради Родины.

— Вспомним аварию 1957 года на "Маяке". Вы были там в то время. Каковы ее медицинские аспекты?

— Это была большая неожиданность для всех. Взрыв "банки" радиоактивных отходов в хранилище вне территории завода дал значительное загрязнение, образовав восточно-уральский след. Выброс шел в сторону города и "Маяка". Пострадали многие люди, не имевшие отношения к комбинату, — солдаты и жители окрестных деревень. Оценка доз была сделана сразу же. Мы проследили судьбу пострадавших, всех, за исключением военных. Они демобилизовались, и ничего об их судьбе нам неизвестно. Лучевой болезни мы не ожидали, но следить за всеми, кто попал под выброс, нужно было. К сожалению, в должной мере этого сделать не удалось. Хотя основное представление об их состоянии у нас сложилось.

— Сейчас много говорят и пишут о реке Тече, о той опасности, которой подвергаются жители окрестных деревень из-за высокого уровня радиации. Что вы думаете по этому поводу?

— Опасения обоснованны. С открытием комбината очень скоро стало ясно, что тех емкостей, которые приготовлены для сброса отходов, мало и они быстро переполняются. В качестве временной меры приняли решение сбрасывать активные отходы в болота и через них в реку. Была надежда, что радиоактивность отходов быстро уменьшится. Однако уже при первых исследованиях в 1951-1952 годах мы поняли, что этого не происходит, а значит, сбрасывать отходы в реку нельзя, ведь по берегам, особенно в верховьях, живут люди. Тогда и переключились на озеро Карачай. Уровень сбросов в Течу начал падать, но это не означало, что ее загрязнение радионуклидами снизилось. Исследования показали, что основные виновники радиоактивности отнюдь не долгоживущие нуклиды, а короткоживущая фракция. Это подтверждается и клиническими эффектами заболеваний. Оказалось, что никаких 900 случаев лучевой болезни, которые вначале диагностировались среди местного населения, не было, что главную опасность сбросы представляют для жителей верховьев Течи, тех, кто пользуется речной водой и ест свежую рыбу. Больных ХЛБ было всего 66 человек. Сейчас трудности в анализе ситуации заключаются в том, что нет полной корреляции материалов комбината, осуществившего сброс отходов, с выводами городских и областных служб.

— Надо ли сейчас выселять жителей деревень, расположенных по реке?

— Не надо, потому что их жизнь только ухудшится. 95 процентов дозы они уже получили. При отселении люди "уйдут" со своими дозами из-под нашего контроля. А сейчас он проводится, и это позволяет оценить состояние их здоровья за все прошедшие годы. По нашим данным, при естествен ной частоте онкологических заболеваний для данной группы населения порядка 2000 случаев, с облучением можно связать не более 55-ти.

— Там, на "Маяке", вы лечили практически всех столпов Атомного проекта?

— Они мало занимались собственным здоровьем, больше заботились о других. Мы им просто советовали, как вести себя в опасных ситуациях, но не лечили. Они конечно же никого не слушались и нас, медиков, не жаловали. Особенно нами пренебрегали оружейники. Жизнь у руководителей проекта была очень трудная, и они не желали ее усложнять. Тем более что мы могли ввести какие-то ограничения, а этого они допустить не могли.

— Неужели у вас не было пациентов с полигона?

— Были. После взрыва 1955 года в клинику Института биофизики поступили кинооператоры и солдаты, которые их сопровождали. Операторы ринулись в опасную зону, боялись, что пленка засветится. Все восемь человек получили довольно большие дозы. Они лечились у нас. Один из кинооператоров жив до сих пор, периодически приезжает.

— Я знал их всех, это были прекрасные документалисты. Они оставили для истории съемки первых испытаний ядерного оружия и первых запусков наших ракет. Работали и в Семипалатинске и на Байконуре. Знаю, что и Игорь Васильевич был вашим пациентом. Вы видели его в необычных ситуациях. Что вы о нем думаете?

— Ярчайшая фигура. Думаю, трудно найти человека, в котором столь полно соединялись бы высочайший профессионализм, огромное человеческое обаяние и смелость.

— Такие разные черты характера!

— Но это так! Во-первых, он должен был на самом верху объяснять суть явлений, просить чрезвычайные ассигнования и принимать решения, не имея предшествующего опыта и надежного обоснования. Тут необходимо и личное обаяние, и огромное доверие руководства страны. Курчатов был человек необыкновенно яркий, волевой и чрезвычайно ответственный — это с одной стороны. А с другой — он обладал чувством внутренней свободы, позволявшим ему организовывать работу в коллективе в условиях жесточайшего режима на демократической основе. Он мог собрать людей с разными убеждениями, разными характерами, не всегда ладивших между собой. Он был стержнем коллектива и достигал невероятно высоких результатов. Все находились под его влиянием. Он мог любого уговорить на что угодно.

— Об этом мне рассказывали многие… Курчатов мог запросто приехать к вам домой, значит, дистанции не было?

— У нас были дружеские отношения еще с Челябинска. Он как-то очень доверял мне. Когда приезжал, всегда заслушивал мой доклад о состоянии здоровья людей на комбинате. И это при том, что я не была ни начальником, ни ответственным за медицину на "Объекте". Помню, я должна была вылететь в Москву защищать докторскую диссертацию. Он приехал накануне. Вдруг говорит: "Какая защита? Отодвинем ее. Нам нужен ваш доклад". Естественно, я осталась. Появилась в Москве лишь накануне защиты, веселая, счастливая. Какая здесь защита?! Вот там, на "Объекте" защита была настоящая, и прошла она хорошо! В общем, защитилась я легко. Выхожу из проходной, и вдруг меня встречает охранник Курчатова с букетом цветов и запиской: "За мужество!" Вот такой был Игорь Васильевич…

Только факты. "Игорь Васильевич любил гостей, умел придать неожиданному и срочному их приходу (из-за чего всегда волновалась Марина Дмитриевна) праздничный характер. Один раз на таком "приеме" среди привычного и для меня круга людей, где все хорошо друг друга знали и легко общались, я увидела незнакомого мрачноватого, молчаливого, коренастого человека. С короткой, точно нелегко поворачивающейся шеей, как бы отделенного от остальных чем-то своим, особым. Игорь Васильевич подошел ко мне сзади, наклонился и тихо спросил: "Как вам нравится этот человек?" Я сказала: "Совсем не нравится". Он засмеялся и ответил: "Ну и напрасно: скоро все забудут меня и будут говорить только о нем". Это был Сергей Павлович Королев".

— Соратники Курчатова старались походить на него?

— Они были другими. Например, я близко знала Анатолия Петровича Александрова. Глубоко его уважаю. У него была "двойная биография". Он участвовал в Гражданской войне на стороне белых. Знал, что об этом известно в ведомстве Берии, и понимал, что любое отступление, неосторожное высказывание, неудача могут быть использованы против него. А потому всегда был "застегнут на все пуговицы". Анатолий Петрович немного "отпустил" себя только в последние годы жизни, "растопился", стал более доверителен. Его любили, но по-другому, чем Курчатова. Преклонялись перед его авторитетом, чувством ответственности, готовностью разделить опасность. Александров очень дружил со Славским. Они были похожи по характеру. Им не мешало то, что в Гражданскую воевали друг против друга. Ефим Павлович воевал страстно, ярко. Он рассказывал, как крушили они фарфор в домах помещиков, как рубили белых… Иногда Славский и Александров, выпив вместе по рюмке, говорили, что, доведись им встретиться на фронте, показали бы друг другу, кто чего стоит…

— И Славский и Александров воевали геройски. Один получил именное оружие, гордился им, а другой заработал три Георгиевских креста. Символично, что и "красный" Славский, и "белый" Александров стали трижды Героями Социалистического Труда… А о ком бы еще вы вспомнили?

— О многих. Исаак Константинович Кикоин — человек удивительный, интеллигент, как говорится, "высшей пробы". Его манера вести беседу, дискуссии — спокойная, выдержанная, аргументированная — поражала. В Свердловске-44 были очень трудные времена, когда ничего не ладилось с центрифуга ми. Туда поехали Б. Л. Ванников и Е. П. Славский. Я их сопровождала. Тем же поездом ехал и Берия. Он учинял допросы, разбирательства, обвинял всех в саботаже. И в такой ситуации Исаак Константинович сохранял спокойствие, проявлял выдержку, твердо спорил с Берией. Он доказывал, что пройдет еще пара испытаний, завершится еще один эксперимент и все наладится. На него давят, его обвиняют во всех немыслимых грехах, а он упорно идет своим путем. Такая позиция вызывала уважение. Вообще, каждый из руководителей Атомного проекта жил так, как, по-моему, должен жить каждый человек: будто он завтра умрет, а потому сегодня должен сделать как можно больше, или будто он проживет долго-долго и ему придется отвечать за все, что он сделал сегодня. Их психология была именно такой.

Я вспоминаю Бориса Львовича Ванникова, руководителя ПГУ (Первого Главного управления), человека, прошедшего сложные испытания. Он был арестован. Из тюрьмы писал Сталину. Не о том, что арестован ошибочно, а о том, как организовать систему производства боеприпасов. Вскоре его доставили в Кремль. Ванников вспоминал, что увидел свою записку в руках Сталина. На ней были пометки. Сталин сказал ему: "Вы во многом были правы. Мы ошибались… Вас оклеветали… Этот план надо осуществить". Так что пришел Ванников в кабинет вождя в костюме каторжника, а вышел министром вооружений. Борис Львович считал, что судьба страны важнее его личных переживаний, но при этом прекрасно понимал, что грозит ему в случае неудачи.

Ванников был самый тяжелый больной среди моих подопечных. В том поезде я оказалась из-за него. У Бориса Львовича только что был инсульт, развивалась глубочайшая сердечная недостаточность, гипертония. И страшная одышка. Если он шел вдоль вагона и махал веточкой, отгоняя комаров, то уже задыхался. Спать мог только сидя в кресле. Естественно, лечащий врач должен был сидеть рядом. Ночью мы много разговаривали. Он возвращался к съезду партии, участником которого был, рассказывал, за что его арестовали и посадили. Я понимала, что проводники вагона — деятели определенного учреждения, а потому наши разговоры, наверное, записываются, и осторожно говорила ему: "Борис Львович, вам не тяжело это вспоминать?" — "Мне сейчас ничего не страшно. Если за мной еще раз придут, сразу умру". Он понимал, что я оберегала его.

— Вы вспоминаете об этих людях с большой теплотой.

— А как же иначе?! Славскому и Ванникову, к примеру, я обязана тем, что через два года разлуки встретилась с родными. Из Челябинска-40 меня не выпускали, мама считала, что я арестована. Она письма разные писала, требовала моего освобождения. Сестра эти письма прятала, никуда не посылала. А тут такое везение — мы проезжаем Тагил! И меня отпустили домой на несколько часов. А ведь всякое могло случиться — Ванников очень тяжело болел, его действительно нельзя было оставлять ни на минуту. Но они настояли, чтобы я побывала у родных, увиделась с ними. Нет, такое не забывается!

— Невесело вам было…

— Такова уж наша профессия — всегда рядом с болью, горем. Но, повторяю, наши пациенты были очень жизнерадостные, веселые люди. Помню, остановился поезд в тайге, неподалеку от Туры. Славский предложил прогуляться вдоль вагонов. Чуть отошли в сторону — и заблудились. Не можем найти дороги назад. Кругом болото. Ефим Павлович провалился в грязь по пояс, еле-еле выбрался. Слышим выстрелы. Это нас уже ищут. Выходим к поезду. На ступеньке вагона стоит Борис Львович и кричит Славскому: "Если б ты, старый дурак, потонул в этом болоте, я бы не огорчился, а девчонку-то за что с собой потащил?!" Они относились друг к другу с уважением, да и ко мне тоже, хотя были намного старше… Кстати, об одной тайне этой поездки я узнала много лет спустя, когда один из проводников нашего вагона приехал на похороны Славского. Мы вспомнили с ним, как Ванников плохо переносил дорогу, как при минимальной качке, рывках и остановках сразу же ему становилось плохо. Но поезд шел тогда удивительно мягко. Проводник объяснил мне: "Вагон-то, конечно, был дополнительно амортизирован, но еще к нему прицепили платформу с боеприпасами, и машинист это знал!"

Только факты. "С горечью вспоминаю попытку в 1970 году с физиком ИБФ А. А. Моисеевым предложить для издания рукопись книги, в которой были сопоставлены особенности радиационной ситуации и мер помощи при наземном атомном взрыве и аварии мирного времени с обнажением активной зоны реактора.

Заместитель министра А. М. Бурназян в гневе ("Вы планируете эту атомную аварию!") бросил рукопись книги на пол и потребовал ограничиться изданием лишь ее части, посвященной оказанию помощи жертвам атомного взрыва. Корректный и очень вдумчивый руководитель Второго Главного управления Минздрава генерал В. И. Михайлов аккуратно собрал разбросанные по полу листы и попытался успокоить меня: "Мы еще вернемся к этому вопросу". В 1971 году нам с А. А. Моисеевым удалось все же выступить с докладом на конференции в Дмитровграде. Друзья грустно шутили потом, что доклад этот был первым сценарием аварии на Чернобыльской АЭС. Доклад вызвал большой интерес. На его основе была подготовлена (но так и не издана до 1988 года) небольшая книжка о мерах помощи при авариях мирного времени".

— Как вы узнали о Чернобыле?

— Телефон всегда стоит возле постели. Привычка и необходимость. Мне позвонили из медсанчасти. Говорят, на станции пожар, слышны какие-то взрывы. Вдруг связь забивается, слышно плохо. Это было через час после взрыва, то есть в половине третьего ночи. Наверное, я первой в Москве узнала о случившемся. Сразу же позвонила дежурному Третьего Главного управления Минздрава, сказала, что мне нужна хорошая связь с Чернобыльской АЭС, и попросила прислать машину. Вскоре я уже была в управлении. Оттуда связь лучше. Получила сведения о пострадавших. Рвота, краснота на теле, слабость, у одного пациента понос, то есть типичные признаки острой лучевой болезни. Однако меня пытались убедить, что горит пластик и люди отравляются ядовитыми газами. Из новых сообщений узнала, что в медсанчасти число пострадавших увеличивается: уже сто двадцать человек. Я им говорю: "Ясно, что это не химия, а лучевое поражение. Будем принимать всех…" Еду в клинику. Вызываю аварийную бригаду, чтобы отправить ее в Припять. К их возвращению клиника должна быть готова к приему больных. В пять утра бригада была у меня вся в сборе, а ждать пришлось несколько часов! "Наверху" сомневались в необходимости вылета бригады в Припять! Самолет дали только в два часа дня, хотя врачи могли быть в Чернобыле на восемь часов раньше! На месте стало ясно, что мы имеем дело с радиационной аварией. Сначала в Москву отправили самых тяжелых. В клинику больные начали поступать через сутки — на следующее утро. К этому времени больница была уже в основном освобождена. Как и предусматривалось для таких случаев, назначили начальников отделений — наших сотрудников. Клиника полностью перешла на новый режим работы.

— Значит, больница № 6 тогда оправдала свое предназначение?

— В общем, да. Правда, мы не были готовы к такому потоку больных, но довольно оперативно решали все проблемы. Наше счастье, что было тепло и больных привозили раздетыми. Рабочую одежду с них снимали там, перед отлетом, а второй раз мы раздевали их уже в клинике. Всех мыли, отбирали "грязные" инструменты, книги, вещи — все было заражено. Самых тяжелых разместили на верхнем этаже. Ниже — тех, кто пострадал меньше. И началась лечебная работа.

Только факты. "В Москву двумя самолетами были доставлены 207 человек, в том числе 115 с первоначальным диагнозом острой лучевой болезни, подтвержденным впоследствии у 104-х. В Киев с подозрением на ОЛБ поступили около 100 человек (диагноз был верифицирован у 30). Позднее клиника ИБФ приняла еще 148 человек из числа первых участников, вызванных для расследования причин и минимизации последствий аварии. В ближайшие 2-3 года клиника продолжала лечение и обследование в стационаре ежегодно около 100 больных ОЛБ (повторно). Амбулаторные консультации получили в 1986 году 800 пациентов, дозиметрические исследования на спектральное излучение тела человека, определяющее наличие гамма-излучающих нуклидов, — 1200 человек. Всего за 4 года число обследован ных составило соответственно 1119 и 3590. Эту огромную нагрузку несли небольшой коллектив клиники и руководители физико-гигиенических подразделений ИБФ (директор Л. А. Ильин, его заместитель К. И. Гордеев, зав. клиникой А. К. Гуськова)".

— Знаю, что вокруг этих цифр споры идут до сих пор…

— Среди специалистов — нет. Сейчас, к сожалению, находятся люди, которые перекраивают прошлое. Но реальность, жестокая реальность осталась в памяти до мельчайших подробностей. Умерло 27 человек. Выжило 10 из тех, кого мы считали безнадежными, в том числе двое очень тяжелых, которым мы вводили костный мозг. Некоторое время они жили с пересаженным костным мозгом, потом постепенно наступило его отторжение и восстановление собственного кроветворения.

— А сколько было пересадок?

— Тринадцать.

— Кстати, почему сразу после чернобыльской катастрофы не был использован тот препарат, который вы создали еще в шестидесятых годах и который помогает в борьбе с радиацией? Честно говоря, я этого не понимаю!

— Это защитный препарат "Б", созданный в нашем Институте биофизики. Его вводят человеку перед входом в радиационно опасную зону.

— Препарата "Б" не было на Чернобыльской АЭС?

— Был.

— Почему же его не применяли?

— Ответов на подобные вопросы нет… Во время аварии было совершено множество ошибок, которые привели к катастрофическим последствиям. Людей не следовало посылать в опасные зоны. Если бы они находились в щитовом помещении (на пульте управления), если бы им запретили выходить, если бы поставили дозиметрические посты, мы спасли бы многих людей. Кстати, эти простые меры предусматривались инструкцией. А руководители АЭС, напротив, посылали людей к четвертому блоку, чтобы они проверили, есть ли свечение, в каком положении находится крышка… Тогда всех захлестнули эмоции, а в такой ситуации даже препарат "Б" не способен помочь.

— А потом его применяли?

— Да, когда через два месяца после аварии разбирали крышу четвертого блока. Там были мощные гамма-поля. Однако в тех условиях оценить эффективность препарата было трудно: люди находились на крыше короткое время и получали дозы небольшие… К сожалению, в Чернобыле не было доверия к информации о радиации, то есть о той опасности, которой подвергались люди. К примеру, ликвидаторы боялись идти под дно реактора. Законная тревога, ведь топливо могло просочиться вниз. Да и ощущение, что над тобой поврежденный реактор, не очень приятное.

— Я это почувствовал на себе, когда был там.

— На самом деле дозы внизу были минимальными. При этом на входе стоял солдат, как раз в том месте, где дозы оказались самыми большими!

— Нелепостей в Чернобыле было, конечно, много. Но все выполняли главную задачу — быстрее ликвидировать беду!

— А для этого нужен был трезвый расчет. Один австрийский ученый при обсуждении чернобыльской трагедии в Вене в 1986 году спросил: "Надо ли было нагонять столько людей в Чернобыль? Был ли продуман план ликвидации аварии?" Что можно было тогда ответить на такие вопросы?!

— А сейчас?

— Надо анализировать все, что делалось в Чернобыле. Ясно, к примеру, что было много лишних заходов вертолетчиков. Они совершили 1200 вылетов, низко опускались над реактором. Один экипаж погиб — вертолет упал в реактор. И такое было. Безусловно, следовало более жестко регламентировать число привлеченных людей, тщательно контролировать уровни доз. Многие рисковали, на мой взгляд, напрасно.

— Могли бы вы подвести какие-то медицинские итоги аварии в Чернобыле? Хотя бы в вашей области?

— В отношении диагноза лучевой болезни и помощи пострадавшим, думаю, все делалось на высоком уровне. И мир это оценил. В 1988 году, когда подводились первые итоги ликвидации аварии, ученые из разных стран пришли к единодушному выводу, что мы приложили максимум усилий, чтобы помочь людям, и посчитали правильной ту предельную дозу облучения, которую мы определили для аварийных работ — 25 бэр**. Споров, признаюсь, по этому поводу было много, ведь военные установили другую предельную дозу — 50 бэр. Что греха таить, мы подстраховывались, нам нужен был трехкратный запас на возможное превышение регламентных величин.

— Но ведь избежать просчетов невозможно!

— Тем не менее многое можно и нужно предусматривать! Аварию нельзя запланировать. Но если она случается, то необходимо определять ее масштабы и реальные меры ликвидации последствий. Главное, не посылать в опасную зону сто человек, если достаточно десяти. И еще. Обидно, что были люди, которые вводили общественность в заблуждение и пытались делать на Чернобыле политическую карьеру.

— Таких я знаю множество!

— Очень часто они нападали на настоящих профессионалов и решительных людей.

— Кого вы имеете в виду?

— В первую очередь Леонида Андреевича Ильина, директора Института биофизики. Он не позволил эвакуировать Киев, и за это ему памятник нужно поставить, а на Украине его чуть ли не "персоной нон грата" сделали, обвинили во всех грехах. На самом деле он спас тысячи жизней, потому что, если бы весь многомиллионный город отправили в эвакуацию, гибели людей было бы не избежать.

— Я был свидетелем того, как два академика — Ильин и Израэль заверяли руководство Украины, что трагедии с Киевом не случится!

— Они взяли ответственность на себя, а это дорогого стоит!.. К сожалению, тогда не было по-настоящему просветительской работы, и за это пришлось расплачиваться. Мы не прислушались к выводам специалистов, осуществивших через пять лет после аварии Международный Чернобыльский проект. Из-за этого сегодня страдают дети и на Украине, и в Белоруссии, и в России. Надо было давать им сгущенное и сухое молоко, а не свежее, временно не давать овощи и фрукты. Но матери все делали наоборот, не подозревая, что наносят вред своему ребенку. Они увеличивали лучевую нагрузку от нуклидов. К сожалению, в обществе не было доверия к специалистам, людей убеждали, что они говорят неправду. На самом деле врали не мы, а те, кто нас обвинял во всех смертных грехах.

— Больше 20 лет прошло. Надеюсь, все убедились, сколь необходима стране ваша клиника — ведь это единственное место, где "лучевку" лечат уверенно и надежно?

— Это не так. У нашего отделения масса проблем. Во-первых, недавно мы узнали, что 50 лет лечили больных незаконно, так как у нас нет официальных лицензий и сертификатов. Недавно В. В. Путин сказал: "Изощренная форма саботажа — это строгое соблюдение буквы закона". Для нас его слова очень актуальны. Теперь отделение принадлежит больнице, а мы только научные методисты и консультанты. Это означает, что мы уже не отвечаем за тех больных, которых лечим! Вот вам и реформы здравоохранения в их конкретном приложении к такому уникальному клиническому учреждению в стране, да и в мире, каким еще недавно была московская больница № 6. Сегодня для нас с трудом находятся рабочие места, хотя все знают, что наши врачи всегда должны быть рядом с пациентами. Все оборудование и приборы, которые мы получили после Чернобыля, в том числе и от международных организаций, потихоньку изъяли. Мы оснащены хуже, чем до аварии, как ни парадоксально это звучит. Ушли из клиники в другие отделы института нужные нам постоянно "физики здоровья". Перешли в другие учреждения две молодежные группы — мои ученики, которые не смогли себя реализовать в создавшихся условиях. Одним словом, у нас остается работать мало молодежи. Учатся многие, но работать не остаются. Они становятся очень приличными клиницистами и сразу же находят выгодное место работы. Отсутствие молодых — самый тревожный симптом. Я хотела рассказать обо всем новому министру, но в приемной его помощник, судя по голосу, — новый человек, сказал, что министр не сможет меня принять. Этот человек просто не знал, кто такая Гуськова.

— Вы шутите?

— К сожалению, нет. Не дай бог, если случится нечто похожее на Чернобыль! Многим мы уже не сможем помочь. Сегодня отделение готово к подобным ситуациям хуже, чем в 1986 году.

— Неужели никаких уроков из Чернобыля так и не извлекли?!

— Сейчас все думают о прибыли. Даже в 6-й больнице на платных услугах зарабатывают деньги, иначе не прожить. Но мы не то учреждение, которое должно приносить прибыль. Мы должны готовить квалифицированных экспертов, которые будут учитывать радиационный риск в совокупности с рисками других заболеваний, чтобы сотрудники отрасли были здоровыми, сильными, счастливыми людьми, обеспеченными хорошим медицинским обслуживанием. Тогда они не совершат тех ошибок, которые могут привести к тяжелым авариям.

— Это ведь так очевидно!

— Не для всех! Нам нужно обязательно иметь группу специалистов, абсолютно готовых к любой тяжелейшей аварии. По опыту мы знаем, что это должны быть врачи высшей квалификации, умеющие работать в отделениях реанимации и интенсивной терапии. Эти специалисты должны получать хорошую зарплату. И еще: нам необходимы врачи, готовые лечить заболевания, похожие на лучевую болезнь. Они должны постоянно совершенствоваться. Не надо ждать, когда привезут сразу 134 пострадавших, пусть это будет всего один пациент в год…

— А какие болезни похожи на лучевую?

— Например, болезнь крови. При ее интенсивном лечении, с тотальным терапевтическим облучением и химиотерапией, уничтожается костный мозг и иммунитет. Лечение таких тяжелых больных позволяет нашим специалистам постоянно практиковаться, чтобы быть готовыми бороться с любым Чернобылем. Я, повторяю, рвусь к министру, к президенту, чтобы поделиться своими мыслями, но никто не хочет меня выслушать.

— Это заставляет вас быть пессимисткой?

— Отнюдь! Я — оптимистка, потому что за мной судьбы многих и многих выздоровевших. Жизнь подарила мне общение с замечательными людьми — профессиональной и нравственной элитой страны, работавшей в Атомном проекте. Я считаю, что они меня поддерживают.

— Это так и есть. Спасибо вам, Ангелина Константиновна, за все!

Комментарии к статье

* О единицах измерения радиоактивности см. "Наука и жизнь" № 5, 2006 г..

* * Бэр — биологический эквивалент рентгена