НАПУТСТВИЕ

1

Москва широко отметила восьмидесятилетие А .И. Солженицына. По телевидению было показано несколько фильмов-сериалов о юбиляре, в Театре на Таганке состоялась премьера спектакля по роману «В круге первом», в Большом зале консерватории и в зале Чайковского прошли концерты-подарки живому классику, президент наловчился было повесить на шею писателю самый великий орден ельцинской эпохи, пронзительный спич об Александре Исаевиче произнес по тому же телевидению Эдвард Радзинский, всех россиян призвали читать и перечитывать его Альфред Кох и Борис Немцов, теплое слово сказал Григорий Явлинский, в газетах появилось множество статей и т. д.

Однако нам представляется, что в этих многочисленных акциях некоторые особенности уникальной личности и необыкновенного писателя, к сожалению, не были освещены с необходимой ясностью и полнотой. Движимые желанием восполнить досадный пробел, мы предлагаем вниманию читателей сей труд, посвященный знаменитому соотечественнику.

Январь 1999 г.

2

Есть в русском языке слова, терхмины, выражения, которые, казалось бы, всегда несут в себе только добрый смысл, только «положительный заряд». Во всяком случае, именно так многие воспринимают, например, слово «писатель» или выражение «властитель дум». Это обнаруживается, в частности, в тех случаях, когда тот или иной автор осуждает за что-то того или иного писателя и берет слово «писатель» в кавычки, желая этим сказать, что никакой, мол, он не писатель. Но это неверно. Нравится он нам или нет, хороший или плохой, талантливый или бесталанный, но если человек занимается литературным трудом, пишет книги, то он писатель, — хоть ты тресни! Это просто род занятий, профессия. То же самое можно сказать о выражении «властитель дум». В сборнике Н. Ашукина и М. Ашукиной «Крылатые слова» (М., 1966) о нем сказано: «В литературной речи оно применяется вообще к великим людям, деятельность которых оказала сильное влияние на умы их современников». Слово «великим» как бы содержит намек на положительный смысл выражения. Но ведь и само понятие «великий» неоднозначно. Более четкое, т. е. «нейтральное», «чистое», определение дано в 17-томном академическом Словаре русского литературного языка (М., 1951): «Властитель дум, сердец, настроений и т. п. — человек, привлекший к себе исключительное внимание современников, политический деятель, писатель, философ и т. п., оказавший большое влияние на общество». Тут ни о каком величии властителя не говорится, и правильно. В упомянутом словаре «Крылатые слова» утверждается, что выражение «властитель дум» восходит к строкам пушкинского стихотворения «К морю»:

Другой, как известно, — Байрон. И если великий поэт, как властитель дум современников, вне сомнения, то можно ли так назвать и Наполеона? Ведь он вызывал не только восторги и похвалы, но и проклятия, презрение, насмешки. Чего стоит хотя бы один только его иронический образ в «Войне и мире» Толстого. Но даже ирония Толстого тут ничего не может изменить: бесспорно, Наполеон был властителем дум современников. Во время войны или вскоре после нее кто-то написал такую вот затейливо-каламбурную по рифме, но справедливую по сути эпиграмму на Пастернака:

Да, именно Симонов во время войны был самым популярным поэтом, самым сильным властителем дум современников, особенно русской молодежи, несмотря на то, что покойный Леонов считал, будто «у него нет языка», а здравствующий Николай Дорошенко объявил его бесталанным евреем.

Эта книга вышла в серии «Властители дум», и речь в ней идет об Александре Солженицыне. Автор относится к своему герою гораздо менее терпимо, чем Толстой — к Наполеону, чем Дорошенко — к Симонову, но он признает, что Солженицына вполне можно считать властителем дум своего времени, ибо его сочинения были изданы огромными тиражами в России и во многих странах мира, о нем возникла целая литература, над созданием которой трудились и француз Жорж Нива, и русский Виктор Чалмаев, и английский еврей Михаил Геллер, и другие авторы. «Литературная газета» установила «Год Солженицына», в течение которого напечатала огромное количество хвалебных статей о нем, театры (даже Малый!) ставили инсценировки по его сочинениям, его избрали в Академию, наградили высшим орденом страны и т. д. В результате всего этого, как сказано в упомянутом словаре, он «оказал большое влияние на общество». Более того, Солженицын явился родоначальником, толчком того нравственного обвала и разложения, той деградации общества, что ныне мы видим на родной земле. Если у читателя хватит терпения и мужества осилить эту книгу, то, думаю, он убедится в справедливости такой оценки.

Сентябрь 2003

3

Эта книга под разными названиями издается четвертый раз. Состав ее несколько менялся. Так, в первом издании был раздел об академике А.Д. Сахарове, который в последующие издания не вошел.

Книга сложилась из статей, публиковавшихся с 1992 года по 2008-й включительно в журналах, альманахах и газетах Москвы, Ленинграда, Воронежа, Омска, Красноярска.

Статейным происхождением книги объясняется наличие в ней разного рода повторов. Кого-то это будет раздражать. Я думал: хорошо бы их опустить. И кое-что убрал, но часто это нарушает цельность статьи, ставшей главой книги. Но, как правило, повторяются наиболее существенные фрагменты. Так, может быть, учитывая, сколь быстро в нынешней сумбурной жизни легко забываются даже самые важные события, имена, факты, может, и полезно кое-что повторять? Наконец, есть же песни, в которых после каждого куплета повторяется припев. Вот и считайте, читатель, что это припевы в моей длинной и, надеюсь, не слишком скучной песне о Солженицыне.

Все, за исключением трех глав в конце настоящего издания, печаталось в периодических изданиях и в книгах при жизни Солженицына, и он сам, и его довольно многочисленные и пламенные почитатели, в частности, и весьма высокопоставленные, имели полную возможность ответить на критику — на что-то возразить, что-то опровергнуть, в чем-то уличить автора. Но писатель только один раз воспользовался такой прекрасной возможностью демократии. Когда он в 1994 году ехал из Владивостока в Москву, в Омске ему показали незадолго до этого опубликованную в газете «Омское время» мою статью «Загадка ареста Солженицына». И он, как мне сообщили тогда же, воскликнул: «Ах, Бушин! Я его давно знаю… Змея!.. Змея!..» Для плодотворной творческой дискуссии этого маловато. Тем более, что змеями, хамелеонами, скорпионами нобелевский лауреат именовал многих, очень многих нелюбезных ему литераторов. Кроме того, можно заметить, что когда-то помянутую змею он шибко нахваливал.

Не воспользовалась возможностью демократии и выдающаяся демократка Людмила Сараскина. В ее огромном сочинении «Александр Солженицын» (935 увесистых страниц!), вышедшем в этом году в знаменитой серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия», не нашлось места ни для единого возражения или хотя бы замечания о моих публикациях, кишмя кишащих горчайшими упреками герою ее саги.

И уж совсем странно, что в биографическом словаре «Русские писатели XX века» (М., 2000), где о Солженицыне самая большая статья из всех, в приложенном перечне публикаций о писателе из моих работ не указана ни одна. А ведь это — «Научное издательство Большая российская энциклопедия». Перечислены публикации только почитателей: Г. Бёлль, В. Потапов, А. Немзер, Н. Левитская, Г. Фридлен-дер, П. Спиваковский, Г. Шурман, Д. Штурман… А вот как энциклопедически обошлись с Владимиром Лакшиным: статья «Иван Денисович, его друзья и недруги», в которой критик нахваливал и защищал писателя, указана, а статьи «Солженицын, Твардовский и «Новый мир», где он давал отповедь наконец разгаданному гению, нет… В таком странном мире мы оказываемся сразу, как только прикасаемся к этому небывалому явлению — Солженицын.

Октябрь 2008

ПИСЬМО ИЗ РЯЗАНИ, ОТПРАВЛЕННОЕ В МОСКВЕ

Утром 19 мая 1967 года, в пятницу, я получил по почте письмо — невзрачный бледно-желтенький конверт. Мой адрес сиял на нем великолепной точностью и исчерпывающей полнотой, как жемчужная нить на шее простушки: тут и бу-квенно-циферное обозначение почтового отделения (шестизначные индексы еще не были введены); и «ул.», поставленное, как полагается, перед названием улицы, а не после; и мое имя-отчество — целиком, безо всяких усечений. Адрес был напечатан на машинке, и выразительные возможности машинки использованы до конца: слово «Москва» отстукано большими буквами и в разрядку, моя фамилия — тоже в разрядку, но обычными буквами, а два слова, составляющие имя-отчество, размещены немного ниже так точно, что левее фамилии выступало пять букв (Влади…) и правее — тоже ровно пять букв (…евичу).

Эта тщательная обдуманность, дотошность, педантичность даже в написании адреса были мне хорошо знакомы, я уже знал, от кого письмо. Можно было и не смотреть на обратный адрес (он, конечно же, тут имелся, аккуратно отделенный от моего адреса темной чертой-отбивочкой), но я все-таки взглянул: «Рязань, 12, проезд Яблочкова, 1, кв. 11». Конечно, именно «проезд», а не «пр.», которое, чего доброго, кто-то примет за «переулок».

Да, адрес именно тот, что я и ожидал. Он был мне известен уже несколько лет, еще с тех пор, когда проезд Яблочкова назывался Первым Касимовским переулком. Зачем уничтожили хорошее и, видимо, географически целесообразное название (должно быть, по переулку пролегал путь в город Касимов), почему дали переулку имя не кого-то другого, а П.Н. Яблочкова, это, как нередко у нас, никому не известно. В самом деле, Яблочков вроде бы к Рязани и отношения никакого не имел: родился в Саратовской губернии, учился в Николаеве, в Петербурге, работал в том же Петербурге, в Москве, в Париже, умер в Саратове. Ну, правда, электрический свет, для усовершенствования которого Павел Николаевич так много сделал, в Рязани действительно наличествует.

Тогда в ответ на мое сочувствие по поводу переименования мой рязанский корреспондент писал мне: «Да, переименование улицы и меня не порадовало, но есть надежда переехать в другую квартиру: три года просил в Рязани^[1] — не давали, тогда попросил в Москве — и кинулись давать в Рязани» (архив автора). Кинулись-то, может, и кинулись, да, видно, на пути что-то задержало: прошло уже больше года, а адрес — я видел теперь — оставался прежним. Это, естественно, вызвало сочувствие. Еще бы, человек прошел всю войну, за справедливую критику Сталина отсидел восемь лет в лагерях, стал известным писателем, а у него нет достойной квартиры!

Были и другие причины для сочувствия: я считал в то время, что наши взгляды совпадают не только по вопросам топонимики. Правда, меня тогда несколько смутило, как неожиданно он отозвался на переименование Касимовского переулка: мол, не обрадовало, но я переезжаю на другую улицу. Выходит, лишь бы не жить мне на улице с неудачным названием, а что там в городе, что там на карте страны — не мое дело…

Я хотел было уже взрезать конверт, как вдруг заметил странную вещь: в обратном адресе имя адресата отсутствовало. Разве так случалось прежде? Никогда! Может, просто забыл? Ну! При его-то дотошности? Я пригляделся к почтовым штемпелям. Письмо отправлено вчера, 18 мая, в девять часов вечера, то есть чуть больше полусуток тому назад. И за это время оно пришло из Рязани? Темпы для нашей почты немыслимые. Да, но вот факт же… Впрочем, нет. Письмо, оказывается, опущено здесь, в Москве, на Центральном почтамте — там, надо думать, письма сортируются быстрей, чем где-либо. Словом, как видно, все сделано для того, чтобы письмо я получил возможно скорее. Зачем? И почему же все-таки не стоит там, где ему положено стоять, имя? Для конспирации? С какой целью?..

Я взрезал конверт. В нем оказалось три листа, заполненных машинописным текстом, — два обыкновенных и один половинный. На этом половинном я прочитал:

Ах, вот оно что! Значит, это только «сопроводиловка» к основному тексту. Я нетерпеливо заглянул в самое начало этого текста, там стояло:

Ого, ничего себе размах! Сдерживая любопытство, я вернулся к «сопроводиловке»:

За машинописной подписью стояла хорошо знакомая короткая подпись, сделанная шариковой ручкой, — вся состоящая из острых углов и завитушек: АСолж. Письмецо в четыре с половиной строки вместило многое: и укор, и предостережение, и призыв, и упоминание о прошлом, и пожелание на будущее. Меня прежде всего остановили слова «наша прошлая переписка». Никогда раньше мне не приходило в голову окинуть ее единым взглядом и сделать из этого какой-то вывод. Я задумался. Наша переписка…

Капля в наводнении

Подобно многим, я впервые услышал об Александре Солженицыне осенью 1962 года. По литературной Москве ходили слухи, что в журнале «Новый мир» вот-вот появится повесть, написанная сим дотоле совершенно безвестным человеком, что повесть посвящена тому, о чем тогда так много и горячо говорили, — злоупотреблениям властью, нарушениям законности во времена Сталина; что автор сам оказался жертвой этих злоупотреблений; что, наконец, небольшая вещь эта производит сильное впечатление. Повесть — она имела скучноватое название «Один день Ивана Денисовича» — действительно появилась в ноябрьской книжке журнала и вызвала наводнение хвалебных статей и рецензий.

У авторов этих статей и рецензий, как и у читателей, представление о А. Солженицыне складывалось тогда по его повести да по тому, что несколько позже он сам стал охотно говорить и писать о себе: боевой офицер-артиллерист, провоевавший всю войну командиром батареи; невинно пострадал за критику Сталина; был осужден и срок заключения отбывал в тяжелейших условиях, подобных тем, что описаны в повести; выйдя на свободу, стал пером писателя разоблачать былые нарушения законности и бороться со всяческой несправедливостью, — можно сказать, идеальный героический образ страдальца за правду и ее радетеля. Ничего удивительного, что такой человек, такой писатель вызывал у многих и большой интерес, и искреннее сочувствие.

Все так. Однако нельзя сказать, что помянутое сгатей-но-рецензионное наводнение было таким уж совершенно непредвиденным и необузданным стихийным явлением, как, например, петербургское наводнение, описанное Пушкиным в «Медном всаднике», где есть и такие строки:

Солженицынское литературно-критическое наводнение 1962–1963 годов в значительной степени было — что неудивительно — плановым, и с иных высоких «балконов» на него смотрели не скорбными очами и не скорбными устами молвили оттуда, что в повести Солженицына правдиво освещается действительность, что такие произведения воспитывают уважение к трудовому человеку и т. п.

Я оказался малой каплей в этом гигантском наводнении: в мартовской книжке «Невы» за 1963 год появилась моя обширная и довольно неравнодушная статья о повести. Вовсе не заказанная, она была целиком в духе восторгов того времени. Журнал со статьей послал Солженицыну в Рязань. В его ответе 27 мая 1963 года между прочим говорилось: «О Вашей статье я слышал от Сергея Алексеевича Воронина^[3] еще в феврале. Саму статью прочел в прошлом месяце. Нахожу ее весьма интересной и очень разнообразно, убедительно аргументированной».^[4] Я, конечно, порадовался похвале большой знаменитости, хотя сам не был в таком уж восторге от статьи, и 4 февраля 1964 года писал Солженицыну, что в ней «по-моему, преобладают эмоции», что она лишь «в какой-то степени удалась мне».^[5]

Но находились люди, которые в отличие от автора повести и от меня самого считали мою статью вообще неудачной, даже вредной. Так, редакция «Невы» и я сам получили несколько писем-протестов. Вот одно из них.

Я не ответил тогда на письмо С.С. Ильина, как и на другие подобные письма. Очевидно, главная причина этого состояла в моем решительном несогласии с зачеркиванием повести и в нежелании спорить по столь очевидному для меня вопросу. И сейчас, спустя много лет, я не согласен с зачеркиванием «Одного дня», но как было не прислушаться к предостережениям насчет излишнего шума!..

В издательстве «Художественная литература» о моей статье думали совсем иначе, чем С.С. Ильин. Там решили включить ее в ежегодный критический сборник о наиболее примечательных новинках советской литературы. Еще бы! Ведь она оказалась замеченной «Литературной газетой». В большой статье «Гражданином быть обязан…», опубликованной на ее страницах, критик Лина Иванова высветила и процитировала то место статьи, где у меня весьма критически говорилось о главном герое повести: «Я хочу обратить внимание на тот печальный факт, что Шухов, человек богатых душевных возможностей, ведь все-таки в лагере кое с чем примирился, кое-что утерял. Одни критики писали об этом как-то глухо, будто стыдливо, хотя стыдиться тут нечего, надо разобраться. Другие утверждают даже, что Шухов-де «ни в чем нравственно не уступил». Это не так…

Писатель говорит, что Шухов уж и сам не знал, «хотел он воли или нет».

Приняв мою сторону в споре о главном герое, газета удовлетворенно заключала: «Серьезная озабоченность воспитанием гражданского самосознания в нашем современнике видна в выступлении В. Бушина».^[9] Разумеется, такая оценка не могла не споспешествовать издательскому успеху моей статьи. Более того, в «Новом мире» к тому времени появились другие произведения А. Солженицына, и в издательстве мне предложили дополнить мою «невскую» статью рассмотрением их, т. е. сказать некое обобщающее критическое слово о всем опубликованном в целом. Я охотно согласился, и в итоге у меня получилась весьма пространная работа.

Я сдал статью и укатил на юг в отпуск. Когда через месяц возвратился, то сразу после ласкового солнышка попал под ледяной душ: мой редактор Александр Коган^[10] сообщил мне, что директор издательства В.А. Косолапое выбросил мою статью из сборника, сославшись на соответствующее указание высоких инстанций. «Но я думаю, — стеснительно улыбнувшись, сказал он, — никаких указаний не было».

Мой многоопытный редактор дал мне совет позвонить тому самому лицу в ЦК, на которого директор издательства кивал как на запретителя моей статьи, — Д.А. Поликарпову. Совет был дерзкий, но я позвонил.

Позже Солженицын назовет ныне давно покойного Поликарпова «главным душителем литературы и искусства».^[11] Так вот, когда «главный душитель» услышал от меня, что кто-то не желает печатать мою хвалебную статью о Солженицыне да при этом еще кивает на него, «душителя», он был взбешен. Долго шумел в трубке, ругался, негодовал, а кончил тем, что предложил мне немедленно написать докладную записку на директора издательства. Я поблагодарил его, однако, не желая скандала, докладную писать не стал.

Но все-таки что же мне было делать со статьей? Предложить ее в какой-то московский журнал я не решался, так как приблизительно на треть она уже опубликована в «Неве». Немного подумав, я послал ее в воронежский «Подъем», где тогда довольно часто печатался. В пятом номере за сентябрь-октябрь 1963 года она там, наконец, и увидела свет благодаря содействию Анатолия Жигулина.

В ожидании радости

И на сей раз мое выступление оказалось замеченным. В частности, та же «Литературная газета» в редакционной статье «Пафос утверждения, острота споров» опять поощрительно писала, что у меня «рассматриваются как сильные, так и слабые стороны творчества писателя. Критик, решительно споря с концепцией «праведничества», проявившейся в рассказе «Матренин двор», ратует за подлинных героев, героев-борцов, не склонных смиряться с несправедливостью и злом. «Без них-то и не стоит село. Ни город, ни вся земля».^[12] Да, этими словами заканчивалась моя статья, и ратовать-то я ратовал, но мое выступление не было неким объективно-беспристрастным, логически-безупречным и взвешенно-безукоризненно-мудрым анализом, как это можно понять из статьи «Литературной газеты». Нет, хотя я и не мог сказать вместе с критиком Владимиром Лакшиным, что «выдающийся талант автора был принят мной сразу, без оговорок и целиком»,^[13] хотя у меня даже нашел место спор с писателем по некоторым вопросам, но в целом похвалы сильно преобладали над несогласием и критикой.

Сам Солженицын понял это лучше газеты. В его письме от 2 января 1964 года я читал: «Хвалить того критика, который хвалит тебя, — это звучит как-то по-крыловски. Тем не менее должен сказать, что эта Ваша статья кажется мне очень глубокой и серьезной — именно на том уровне она написана, на котором только и имеет смысл критическая литература. Особенно интересен и содержит много меткого раздел о «Кречетовке».^[14] Жаль, что из-за тиража журнала его мало кто прочтет. «…»

Много интересного и для нашей литературы полезного в том, что Вы пишете, противопоставляя «эстетику песчинок» и «эстетику самородков»… и т. д. Между тем в январе 1964 года газеты опубликовали список произведений, выдвинутых на Ленинскую премию. Список был довольно обширным. Здесь стояли рядом новые произведения писателей разных республик: Айбека, Ашота Гарнакерьяна, Олеся Гончара, Георгия Гулиа, Мирзы Ибрагимова, Егора Исаева, Кайсына Кулиева, Леонида Мартынова, Ивана Мележа, Леонида Первомайского, Василия Пескова, Бориса Полевого, Бориса Ручьева, Галины Серебряковой, Сергея Смирнова, Назыма Хикмета, Александра Чаковского. В этом списке красовалась и повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Почему-то никто не посчитал тогда странным, что в числе тех, кто выдвинул повесть на премию, помимо Центрального литературного архива (ЦГАЛИ), оказался и журнал «Новый мир», опубликовавший повесть. Выдвигал на премию, так сказать, собственную продукцию. Посмотрите, мол, что за прелесть мы напечатали — за это непременно надо премию!

Вскоре после появления помянутого перечня я написал для Агентства печати «Новости» обзорную статью о произведениях, выдвинутых на премию. Естественно, что о повести «Один день» в статье говорилось весьма одобрительно. О ее авторе там можно было прочитать, в частности, и такое: «Мне представляется чрезвычайно интересным и характерным (для литературы того времени. — В.Б.), что даже Александр Солженицын, который, казалось бы, прочнее, чем кто-либо другой, зарекомендовал себя «поэтом бу-ден», причем буден не «прекрасных и ясных», а трудных, сложных, мучительных, Солженицын отнюдь не считает это «амплуа» навсегда для себя предопределенным». В доказательство я ссылался на следующие его слова в одном из писем ко мне: «Нам надо учиться видеть красоту обыденного. Но если говорить совершенно общо, я бы заметил, что иногда материал подсказывает искать истину не через обыденное, а через самое яркое и даже ни на что не похожее, исключительное». Разумеется, это так. И я делал вывод: «Думается, в этом заявлении залог радостных неожиданностей, которые мы можем ожидать от интересного писателя». Неожиданности вскоре и последовали, правда — не шибко радостные.

Вполне возможно, что, рассуждая об исключительном в литературе, мой корреспондент держал в уме повесть «Ра^ ковый корпус», над которой он тогда работал: там он действительно «искал истину» через совершенно исключительное — через палату обреченных на смерть раковых больных. Знать об этих «поисках» я, конечно, не мог.

Читатели видели зорче

Мою статью напечатали многие газеты — от «Правды Севера» (Архангельск) до «Новороссийского рабочего», от «Орловской правды» до «Правды Бурятии».

И я опять получил несколько несогласных и даже протестующих писем. Вот одно из них с некоторыми сокращениями:

Как нетрудно видеть, главное в письме — протест против односторонней перехваливающей оценки повести и против невозможности высказать публично, в печати, иной взгляд на нее. В этом мой корреспондент был совершенно прав. Странно допустить, что из критиков и писателей, хваливших повесть, я лишь один получал подобные письма. Конечно же, наверняка получали и другие, но выхода в печать они долго не имели почти никакого.

Куда он хотел тянуть?

…А время шло. Мы продолжали иногда обмениваться письмами, делились разного рода литературными и житейскими впечатлениями. При этом не обходилось без взаимных похвал, поощрений и даже маленьких подарков. Так, в письме от 4 февраля 1964 года, дабы рассеять кое-какие недоумения, возникшие у Солженицына, я сообщал ему некоторые биографические сведения о себе, в частности, писал, что изрядную часть детства провел в Тульской области, в деревне Рыльское, на Непрядве, верстах в двенадцати от Куликова поля. Он ответил мне 8 марта, вложив в конверт небольшой самодельный снимок Куликовского столпа, и писал: «Если вы — с поля Куликова, то вкладываемый снимок кое о чем скажет Вам. Мы были там прошлым летом на велосипедах. Очень много впечатлений и мыслей, я даже хотел кое о чем написать, да негоже мне сейчас печатать путевые заметки».^[15]

В конце письма он меня подбадривал: «Со статьями Вас, я вижу, немножко подзадерживают. Но ведь, Владимир Сергеевич, физика учит, что на тех путях, где нет сопротивления, — не совершается и работа».^[16] Это, конечно, воистину так, но о путях, которые тогда уже твердо запланировал себе мой корреспондент, я разумеется, и не подозревал.

В другой раз я послал ему свою книженцию, он мне — «Один день». В декабре 1965 года решил поздравить его с наступающим Новым годом и высказать праздничные пожелания. Он ответил только 26 февраля 1966 года, и, объяснив такую задержку долгим отсутствием в Рязани, писал: «Спасибо. Трудно надеяться, что пожелания Ваши сбудутся, однако потянем как-нибудь». В какую сторону он намерен был «тянуть», я об этом тогда тоже, понятное дело, не догадывался. В заключительных строках он снова подбадривал меня и поощрял: «Слышал о Вашем выступлении по ленинградскому телевидению. Вас хвалят. Рад за Вас».^[17]

Наконец, 16 ноября 1966 года на обсуждении в Московской писательской организации солженицынского романа «Раковый корпус» мы познакомились и воочию. Позже встречались еще. И вот 19 мая 1967 года я читаю и снова перечитываю: «…и перед Вами стоит выбор… и не бесконечно можно будет Вам его откладывать… Желаю Вам — лучшего…» Он всегда категорически желал мне «лучшего», видимо, стремясь дать понять, что горько сожалеет о том «худшем», в котором я прозябал. Даря в марте 1964 года свою повесть «Один день Ивана Денисовича», начертал на обложке: «Критику Владимиру Бушину с надеждой на все лучшее, что в нем есть и будет». Сейчас, как можно было понять, лучшее для меня состояло в том, чтобы перестать тянуть волынку и сделать же, наконец, тот замечательный выбор, который сам Солженицын, как потом оказалось, сделал уже давно, т. е. последовать за ним. Он лучше меня знал, что для меня лучше.

Лучшие сорта жизни

19 мая, как уже сказано, была пятница, а по пятницам в редакцию журнала «Дружба народов», где тогда работал, мне дозволялось не ходить. Скорее всего в понедельник, 22 мая, ко мне зашел в мой редакционный кабинетик поэт Наум Коржавин, которого я знал с далеких литинститутских времен еще Эмкой Манделем, и предложил подписать коллективное письмо в адрес Президиума скорого съезда писателей. Я подписал. В письме предлагалось обсудить то самое послание Солженицына, которое я уже получил с помянутой сопроводиловкой.

Да, прискорбные факты в нашей многоликой литературной жизни, конечно, случались, горькие дела были, но в письме Солженицына плотным косяком шли главным образом лживые вымыслы о ней. Доводы против них, как говорится, не лежали на поверхности, а требовали поиска, наведения справок, сопоставления фактов, размышлений. Одни проделать такую аналитическую работу были неспособны, другие просто не хотели. Тем более что ведь и в голову не могло прийти усомниться в правдивости человека, который тут же, в этом письме, называл себя «всю войну провоевавшим командиром батареи», о котором авторитетные люди писали как о невинной жертве произвола.

И вот в какое возбужденное состояние привели именно эти слова молодого и темпераментного Георгия Владимова, который тоже получил письмо и теперь писал съезду: «Гнусная клевета на боевого офицера, провоевавшего всю войну… Это происходит на пятидесятом году РЕВОЛЮЦИИ… Я хочу спросить полномочный съезд — нация ли мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?» Мне лично не было необходимости обращаться к съезду для разрешения вопроса о моей нации, но — зная, где гении, я недостаточно был осведомлен о подонках, шептунах и стукачах. Именно поэто-му-то отчасти и подписал я письмо, принесенное мне Кор-жавиным 22 мая 1967 года.

Однако, с другой стороны, в письме Солженицына встречались и утверждения, в правильности, справедливости которых не мог сомневаться даже самый недоверчивый человек. Так, умело играя на неповоротливости наших издателей, автор с большим пафосом возмущался прискорбным фактом длительного неизданйя у нас Мандельштама, Пильняка, Волошина, Клюева, Ремизова, Гумилева и уверенно заявлял, что они «неотвратимо стоят в череду». Время показало, какой ловкий это был ход: в последующие годы действительно вышли сборники и Мандельштама (1975), и Пильняка (1976), и Волошина (1977), и Клюева (1977), и Ремизова (1978), и вот впервые после 1935 года издали «Петербург» Белого (1979), и скоро мы перестали платить по пятьсот рублей за парижские и вашингтонские издания Гумилева, который не выходил у нас с 1925 года.

Иные читатели солженицынского письма воспринимали его, вероятно, так: автор, бесспорно, прав в отношении Мандельштама, Гумилева и других, следовательно, столь храбрый и честный человек, он прав и во всем остальном. Эти люди не знали того, что, конечно же, прекрасно знал автор письма: лучшие сорта лжи фабрикуются из полуправды.

Я же считал, что обсудить письмо, как это предлагалось в том обращении к съезду, которое принес мне Коржавин, вовсе не значило принять все его идеи и требования. Главным у Солженицына было требование «добиться упразднения всякой цензуры». Ленинградский писатель Виктор Конецкий, которому автор тоже направил свое послание, писал в адрес Президиума съезда, возражая на помянутое категорическое требование: «Во всех государствах при всех режимах, во все века была и необходима еще будет и военная, и экономическая, и нравственная (порнография) цензура». Надо думать, среди делегатов съезда оказалось бы достаточно писателей, которые тоже нашли бы веские возражения как по этому, так и по другим пунктам письма. Словом, в ходе коллективного обсуждения обнаружились бы досто-печальные свойства солженицынского демарша. Увы, у руководства Союза писателей и у таких его опекунов в ЦК, как А. Яковлев, не хватило ни смелости, ни сообразительности пойти на это.

Правда, тогда многое еще никак не могло обнаружиться даже при самом активном обсуждении. Так, на съезде не могло обнаружиться, что за словами «всю войну провоевавший командир батареи» стояли, как позже выяснилось, факты, несколько отличные от прямого смысла этих слов. И поэтому письмо Солженицына, разосланное им, как потом он сам признался, в 250 адресов, смутило дух и привело в крайнее возбуждение не одного лишь темпераментного Владимова. Его ровесник ленинградский поэт Владимир Со-снора, будучи твердо уверен, что Солженицын — «пламенный борец с не-нашей идеологией», с еще большей уверенностью предрекал в своем огненном послании Союзу писателей: «Через две недели не будет ни одного (!) человека в России, и не только в России, который не прочитал бы это письмо». Виделось ему, что все человечество, отложив самые срочные дела, остановив поезда и погасив домны, вот-вот засядет за чтение потрясающих страниц о том, как унич-тожили Платонова и как Александр Исаевич с первого до последнего дня войны бесстрашно командовал своей смертоубийственной батареей.

Впрочем, не будем так строги к молодым тогда авторам, хотя один из них уже написал тогда двадцать четыре поэмы, каждая из которых равна «Медному всаднику» по объему. Не совсем трезво вели себя в те дни и некоторые литературные аксакалы. Вот Валентин Катаев. Ему было уже семьдесят. Мог бы, казалось, не буйствовать и понимать, что к чему. Но он наперегонки с тридцатилетними помчался на почту и отстукал в адрес съезда телеграмму, в которой оповещал: «С основными положениями письма я вполне согласен». С какими именно, не уточнял. Так и останется, увы, неизвестным, считал ли он «основным», допустим, «положение» письма о том, что у нас в стране «поносили» Достоевского, или о том, что Маяковский, которого Катаев хорошо знал лично, жил в советское время и разъезжал по советской стране с ярлыком «политический хулиган».

Еще более почтенный по возрасту Павел Антокольский, тоже сочинивший письмо, объявлял в нем Солженицына «наследником великих гуманистических традиций Гоголя, Л. Толстого, А.М. Горького» и призывал съезд покаяться перед этим вроде бы даже единственным «наследником»: «все мы в ответе перед ним». На колени, мол, братья писатели!

У иных аксакалов отрезвление не настало и по прошествии довольно длительного времени после съезда. Так, Твардовский даже и через восемь месяцев, в январе 1968 года, все еще уверял: «Я не помню даже попытки опровергнуть хотя бы один (!) из его (солженицынского письма. — В.Б.) пунктов, объявить их ложными… Почему? По той причине, что они в основе своей неопровержимы». Словом, маститый писатель вел себя почти так же, как тот ленинградский бурный талант, который за пятнадцать лет написал двадцать четыре «медных всадника». Прошло еще полгода, и в июле Лидия Чуковская все продолжала твердить: «Опровергнуть письмо нельзя ничем — и факты, и выводы неопровержимы». Ей шел в ту пору седьмой десяток… Это было поразительно! Ведь образованные же писатели…

В «Письме» много было намешано всего. Так, желая охарактеризовать духовную жизнь нашего общества, Солженицын утверждал, например, что «у нас одно время не печатали… делали недоступным для чтения» Достоевского.^[18] Это сказано было, конечно, без должного уважения к истине. Как известно, Достоевский являлся сторонником самодержавия, иные его взгляды и произведения, так сказать, не соответствуют идеям социализма. При этих условиях наивно было бы надеяться, что сразу после свержения самодержавия и социалистической революции его стали бы печатать столь же охотно и широко, как, допустим, Горького или Маяковского, провозвестников этой революции. И тем не менее 23-томное Собрание сочинений Достоевского, начатое до революции петербургским издательством «Просвещение», после Октября не было ни прервано, ни заброшено, ни забыто, и последние тома беспрепятственно вышли уже в советское время. В 1921 году в Москве и Ленинграде (Петрограде) был отмечен 100-летний юбилей Достоевского. Еще раньше на Цветном бульваре был поставлен памятник работы известного скульптора С.Д. Меркулова и открыт музей на Боже-домке, к которому позже памятник был перенесен. Вскоре после этого началась подготовка к изданию первого советского собрания сочинений писателя на научной основе, и оно было осуществлено в 1926–1930 годах. А 30-томное академическое в 70—80-х годах?! Всего после революции, по данным на ноябрь 1981 года (160 лет со дня рождения писателя), вышло в нашей стране 34 миллиона 408 тысяч экземпляров его книг. Это получается в среднем около 540 тысяч ежегодно. Где ж тут «недоступный для чтения»? Надо ли упоминать еще и о целой научно-критической литературе о творчестве Достоевского, созданной в советское время?

Далее Солженицын писал, что великого писателя, гордость мировой литературы, у нас «поносили». Это обвинение, как и многие другие обвинения его письма, безадресно. Кто «поносил» — неизвестно. И что значит «поносил»? Достоевский художник сложный, трудный, противоречивый, страстный. Он и сам кое-кого «поносил». Так, Тургенева и Островского обвинял в шаблонности; о Толстом писал, что тот в сравнении с Пушкиным ничего нового не сказал; Салтыкова-Щедрина называл сатирическим старцем; о Константине Леонтьеве говорил, что вся его философия сводится к девизу «Живи в свое пузо» и т. п. Вполне естественно, что у такого художника и среди современников, и среди потомков были да, видимо, и всегда будут как горячие почитатели, так и яростные противники, которые тоже порой не слишком склонны к сдержанности в выражении своих чувств, — и разве им это запретишь? Его не любили такие большие художники, как Чайковский, Бунин. Но уж если речь вести о поношении Достоевского в прямом смысле, без кавычек, то в советское время его не было, а в прежние поры — сколько угодно. Именно тогда, в старое время на него писали злобные эпиграммы, главной чертой его таланта провозглашали жестокость, даже сравнивали с маркизом де Садом и т. д. И ведь это лежит на совести не кого-нибудь, а Некрасова, Тургенева, Михайловского. Уж не будем останавливаться здесь на критике Страхове, который просто оклеветал писателя.

В письме Солженицына содержались столь же неосновательные обвинения, связанные с именами некоторых советских писателей. Например, он гневно вопрошал: «Не был ли Маяковский «анархиствующим политическим хулиганом»?» Слова-ярлык взяты в кавычки, будто цитата откуда-то, но откуда — опять неведомо! Может, конечно, кто-то и называл так Маяковского до революции, когда в стихах и особенно в публичных выступлениях поэта было много дерзкого эпатажа, но назвать его после революции «политическим хулиганом», т. е., в сущности, врагом революции, которую он сразу принял всей душой и поставил свое перо, по собственному признанию, «в услужение» ей, — так назвать поэта мог бы лишь человек, который отличается, по слову Достоевского, «совершенно обратным способом мышления, чем остальная часть человечества». Нельзя, естественно, исключать возможности того, что люди именно с подобным способом мышления были среди родственников Солженицына или его знакомых, от которых он и услышал такую характеристику Маяковского. И запомнил ее, не сумев осмыслить. И не зная, как видно, при этом того, что до революции Маяковский сильно страдал от цензуры. Она не пощадила, допустим, его поэму «Облако в штанах». Полностью удалось опубликовать ее лишь после революции, в марте 1918 года.

Нагнетая мрачные краски в характеристике духовной жизни нашего общества, Солженицын далее уверял: «Первое робкое напечатание ослепительной Цветаевой девять лет назад (т. е. в 1957 году? — В.Б.) было объявлено «грубой политической ошибкой». Снова неизвестно, кем «было объявлено». С какого лобного места? Может, это приснилось? Похоже, что именно так, ибо с тем «объявлением» никто не посчитался, и вскоре издания произведений Цветаевой последовали одно за другим: 1961 год — «Избранное», 1965-й — «Избранные произведения» (большая серия «Библиотеки поэта»), 1967-й — «Мой Пушкин» (позже издан в более полном виде еще два раза)… А сколько этому сопутствовало журнальных публикаций: в «Москве», «Новом мире», «Звезде», «Просторе», в «Литературной Грузии», «Литературной Армении», в альманахах «День поэзии» и «Прометей»… В 1979 году вышли стихи и поэмы Цветаевой в малой серии «Библиотеки поэта» (576 страниц), 1980-й принес читателям ее двухтомник (том первый — стихотворные произведения, 575 с., том второй — проза, 543 с.), 1983-й — «Стихотворения», изданные в Казани 100-тысячным тиражом… И эти издания, эти публикации вызывали большое количество статей, рецензий в тех же упомянутых популярных журналах.

Но автор «Письма» все продолжал класть мрачнейшие мазки: он, допустим, божился, что совсем недавно «имя Пастернака нельзя было и произнести вслух». Имелась в виду злополучная история передачи писателем за границу и опубликование там в 1957 году романа «Доктор Живаго», а также присуждения ему в 1958 году Нобелевской премии. Это вызвало тогда резкую критику в советской печати (например, статья Д. Заславского в «Правде» 26 октября 1958 года, в которой Пастернак был назван «литературным сорняком») и повлекло за собой исключение большого художника из Союза писателей. Увы, это было. Но дело, однако же, далеко не доходило до того, чтобы люди боялись произнести имя поэта вслух. Так, в том же 1958 году вышла книга «Стихи о Грузии. Грузинские поэты», и на ее обложке стояло имя не чье-нибудь, а исключенного из Союза писателей Пастернака. Позволю привести еще пример из собственной литературной работы. 13 сентября 1958 года я опубликовал в «Литературной газете» статью «И вечный бой!», посвященную роману Анатолия Калинина «Суровое поле», и там цитировал популярнейшие строки Пастернака. Да не в подбор, как ныне газеты цитируют даже Пушкина, а как полагается — стих под стихом. Было это, повторяю для «Литгазеты», где я тогда работал, на глазах у всех и в самый разгар критики опального поэта, однако — я остался жив! Да, у многих советских писателей жизненная и творческая судьба в годы так называемого «культа личности» оказалась трудной, а порой и трагической, но Солженицын, внося смуту в вопрос, в котором необходимы абсолютная достоверность и точность, в своем письме еще более все это драматизировал, усугублял, ухудшал, не останавливаясь перед прямым искажением фактов. К тому, что уже сказано, можно добавить, например, его утверждения (и, разумеется, чрезвычайно гневные!), будто для Николая Заболоцкого «преследование окончилось смертью», а Андрея Платонова «уничтожили». Заболоцкий, как об этом сказано в Краткой литературной энциклопедии, действительно «в 1938 году был незаконно репрессирован; работал строителем, чертежником на Д. Востоке, в Алтайском крае и Караганде», но в 1945 году его полностью реабилитировали, он вернулся в Москву и пишет в это время много прекрасных стихов, а в 1948 году выходит его книга «Стихотворения». Умер Николай Заболоцкий своей смертью в Москве 14 октября 1958 года пятидесяти пяти лет от роду. Что же касается Платонова, то он вообще никогда не был репрессирован. И никто его не «уничтожал», а умер он опять же своей смертью, в Москве, на пятьдесят втором году жизни. Как видим, уже тогда, в самом начале Солженицын врал напропалую…

Но все сказанное вовсе не означает, конечно, что у нас не находилось людей, порой и достаточно влиятельных, которые были чрезмерно осторожны, а то и враждебны по отношению к тем или иным из названных здесь писателей или к отдельным их произведениям. Так, в 1935 году издательство «Academia» выпустило роман Достоевского «Бесы». Это вызвало чрезвычайно резкий протест уже упоминавшегося Д. Заславского, весьма известного и деятельного в ту пору журналиста. Он выступил со статьей, которая была озаглавлена никак иначе, а — «Литературная гниль». Факт более чем прискорбный, но он не остался без достойного ответа. И ответил не кто-нибудь, а сам Максим Горький, отношение которого к Достоевскому, при всем восхищении его изобразительной силой, во многих аспектах было весьма критическим. Он писал: «Мое отношение к Достоевскому сложилось давно, измениться — не может, но в данном случае я решительно высказываюсь за издание «Академией» романа «Бесы»…» И всего этого не знали Антокольский и Катаев, Твардовский и Лидия Чуковская?

После истории с письмом к съезду Солженицын развил бешеную деятельность по разным направлениям: требовал от Союза писателей публикации своих романов и повестей, добивался обсуждения «солженицынского вопроса» в секретариате Союза, тайно отправлял свои рукописи за границу (впрочем, это, возможно, сделано было и раньше), направо и налево раздавал западным журналистам весьма экстравагантные интервью… Следствием его титанической активности явились два знаменательных события: с одной стороны — в ноябре 1969 года исключение из Союза писателей, с другой — ровно через год присуждение Нобелевской премии. В те бурные дни ему, конечно, было не до переписки со мной. Я тоже не писал.

В феврале 1974 года Солженицына экспортировали в ФРГ и лишили гражданства, с весны 1975-го он обосновался в США, в штате Вермонт. Там с новой силой принялся за антисоветчину. Большое усердие не остается без внимания, благодарности и поддержки. Так, 10 мая 1983 года ему выдали еще и Темплтоновскую премию «За вклад в развитие религиозного сознания» (Англия), кажется, раза в два с половиной превышающую его Нобелевскую, за некие заслуги на религиозном поприще.

В свое время у нас о Солженицыне было напечатано много статей, рецензий, заметок, откликов. Были и серьезные, глубокие, но иные, к сожалению, оказались весьма поспешны и поверхностны. Появились у нас и книги о Солженицыне. Первая — «В споре со временем»,^[19] принадлежит перу Натальи Решетовской, бывшей жены писателя. В ней много конкретных и достоверных, документально обоснованных сведений о жизни А. Солженицына с детских лет до весны 1964 года, там приоткрывается завеса над самой личностью писателя. Вторая книга — «Спираль измены Солженицына»^[20] — перевод с чешского, написана чехословацким литератором Томашом Ржезачем, лично знавшим своего героя в пору его пребывания в Швейцарии. Следует также упомянуть обширные публикации историка Н. Яковлева, посвященные в основном историческим и военным концепциям А. Солженицына, развитым в его романе «Август четырнадцатого». Эти публикации^[21] содержат немало нового. Позже в переводе с французского вышла книга «Солженицын»^[22] Жоржа Нива. А тут поспешил просветить подрастающее поколение своим «Солженицыным» и Виктор Чалмаев^[23]… Наконец, в 2008 г. в ЖЗЛ вышел и «Солженицын» Людмилы Са-раскиной, о котором в конце мы скажем особо.

Мой интерес к Солженицыну, первоначально проявившийся в статье о нем, а позже подкрепленный перепиской и личным знакомством, со временем не слишком ослабевал, хотя окраска его становилась несколько иной. Это побуждало меня при возможности читать и то, что он писал или говорил сам, и то, что о нем писали или говорили другие. Из прочитанного делались выписки, вырезки и т. д. Важное значение имели тут мои зарубежные поездки, в частности, поездка в ФРГ и посещение там Международной книжной ярмарки во Франкфурте-на-Майне в октябре 1979 года. На этой ярмарке и около нее тема Солженицына была представлена роскошнейшим образом. Да и не только на ярмарке. Первое, что мне подавали в книжных магазинах Франкфурта, Мюнхена, Майнца, Кельна, Бонна, Аугсбурга и Вупперталя, когда я спрашивал о русской литературе, был «Архипелаг ГУЛАГ», а уж потом следовали Толстой, Достоевский, Горький. В результате всех этих домашних и зарубежных штудий у меня скопился изрядный материал, который сам просился на бумагу.

А. Солженицын совершенно уверен, что все, написанное им, а в особенности, конечно, его Главная Книга — «Архипелаг ГУЛАГ», это абсолютно неуязвимая высочайшая правда. По его словам, Ассоциация американских издателей еще до появления «Архипелага» в США предложила тогда широко опубликовать в Соединенных Штатах любые опровергающие материалы. «Тщетное великодушие! — гордо восклицает Солженицын в брошюре «Сквозь чад». — Кроме бледной статьи Бондарева в «Нью-Йорк тайме» да захлебной ругани АП-Новских комментаторов, ничего не родили тотчас». И дальше с чувством еще большего торжества: «Но вот отменно: они ничего не родили в опровержение и до сих пор, за пять лет. Пропагандистский аппарат оказался перед «Архипелагом» в полном параличе: ни в чем не мог его ни поправить, ни оспорить… Потому что ответить — нечего». И, наконец, уж вовсе упоенно: «За четырнадцать лет моих публикаций… не смогли ответить мне никакими аргументами или фактами, потому что ни мыслей, ни аргументов у них нет».^[24]

Я не знаю, почему в свое время не приняли предложение Ассоциации американских издателей ответить на «Архипелаг», если оно в самом деле имело место. Может, действительно сразу-то, с налету не нашлось ни мыслей, ни аргументов. Известное дело, еще Бисмарк корил нас: «Русские медленно запрягают…» Но уж ныне-то грешно было бы утаивать от читателя появившиеся мысли и аргументы. Словом, пожалуй, настало время для более пристального рассмотрения фигуры Александра Исаевича Солженицына. И начнем с одной из первых книг о нем.

«Томашу Ржезачу, журналисту. Прага

Уважаемый Томаш! В своей книге об А. Солженицыне Вы неоднократно представляете его читателю страдальцем и мучеником, вынесшим невероятное. Вы пишете: «Хемингуэй высказал мысль, что каждый настоящий писатель должен пройти через какие-либо тяжелые жизненные испытания, такие, например, как война, заключение». Не знаю, точно ли пересказываете Вы Хемингуэя, но важно не это, а то, что Вы говорите дальше: «Солженицын проделал именно такой жизненный путь… Он прошел трудный путь… В жизни ему выпало испытать самое тяжелое».

Вы не одиноки, многие говорят о нем в этом же самом духе: «Человек, испытанный огненным крещением…» «переживший муки ада…» «вынесший 11 лет ужасного кошмара советских лагерей…» и т. п.

Такому представлению о жизненном пути Солженицына, надо думать, больше всего содействовали его собственные рассказы и заявления о себе. Вы пишете, что, «по его словам», он прошел «огонь и воду, медные трубы и чертовы зубы». Я не встречал у него именно этих слов, но нечто подобное он говорил и писал неоднократно. Особенно примечательно вот это высказывание в книге «Бодался теленок с дубом»: «Вся жизнь приучила меня гораздо больше к плохому, и в плохое я всегда верю легче, с готовностью». Обратите внимание, его приучили к плохому не годы заключения, а «вся жизнь», весь пройденный им путь. И, конечно же, надо не только видеть плохое и тяжелое со стороны, а испытать все на своей судьбе, на собственной шкуре, чтобы до такой степени «приучиться» к нему — верить в него не иногда, а всегда и не просто легко, но даже с готовностью!

Так давайте, товарищ Ржезач, и окинем взглядом «всю жизнь» Солженицына, посмотрим, действительно ли она была столь ужасна, так изобиловала неудачами, страданиями и тяготами, что не могла не приучить его к постоянной готовности верить в плохое. Солженицыну уже в самом начале жизни крупно повезло даже с местом рождения. Сколько русских писателей родились и провели жизнь в пыльной и шумной Москве, в пасмурном холодном Петербурге-Ле-нинграде, в сонных уездных городках, в глухих убогих деревеньках… А Солженицын родился на курорте! И это был не какой-нибудь зачуханный поселочек вроде Шафраново, куда ездил лечиться Толстой и где нет ничего, кроме кумыса и запаха конского навоза. Солженицын явился на свет в знаменитом на всю Россию, хорошо известном и Европе, в замечательном городе Кисловодске — первом курорте страны. Это — 900 метров над уровнем моря, хрустальной чистоты воздух, весь год — обильный солнцем, но нежаркое лето, теплая сухая осень, мягкая, ясная, безветренная зима. Это — среднегодовая температура воздуха 8,8 градуса тепла. Это, наконец, нарзан. Не знаю, дорогой Томаш, могут ли ваши Карловы Вары сравниться с нашим Кисловодском. Недаром же еще в первой половине XIX века русская аристократия отметила его своим прихотливым вниманием.

Будущий титан Шурик родился зимой. В эту пору его ровесников москвичей и петроградцев, пензяков и туляков кутали в теплые одеяла, укрывали овчинными шубами, его деревенские сверстники задыхались и прели в душных избах, а он вдыхал живительный горный воздух, млел в колясочке на мягком зимнем солнце, блаженно сучил еще кривоватенькими розовыми ножками и в неограниченных количествах мог потреблять нарзан. А какие виды, какие пейзажи несравненного Приэльбрусья открывались еще мутноватеньким Саниным глазкам! Последствия такого курортного существования с начальных дней оказались самыми благотворными. Отмечу хотя бы одно: видимо, именно вволю отведанный на заре жизни нарзан (в переводе с кабардинского «нарт-сане» это «богатырская вода») не только придал Шурику богатырскую силу, сообщил великую творческую энергию, но и внушил почти полное неприятие алкоголя, сгубившего немало русских талантов. Уже находясь на фронте, он писал жене о водке, которую там выдавали в зимнее время: «Представь себе, веселит, хотя и 100 грамм всего. Я их — кувырк!» Видимо, тут переданы ощущения человека, впервые отведавшего спиртного. А было ему тогда 25 годков…

Продолжал так: «А в общем — к чертовой матери! Каждый день пить не буду, это вредно. Буду менять на сахар». Каждый день не вредно, а даже полезно пить нарзан. И хорошо бы, конечно, допустим, каждый день по сто грамм водки выменивать на бутылку нарзана, да где ж его взять на фронте, и приходилось довольствоваться сахаром. Впрочем, и такой гешефт был боевому офицеру приятен: уж очень всю жизнь любил он сладкое во всех его возможных видах — от шоколадки до Нобелевской премии. К слову сказать, тогда еще не велись разговоры о том, что сахар — это «белая смерть». Иначе Солженицын выменивал бы свои сто грамм на что-то другое, допустим, на свиную тушенку, которая к его прибытию на фронт в середине 43-го года как раз начала поступать нам из Америки по ленд-лизу.

Однако я отвлекся. Вскоре маленький Шурик переезжает с матерью в Ростов-на-Дону. Случалось ли Вам, дорогой Томаш, бывать в этом городе? Мне выпало неоднократно. Конечно, в 20—30-е годы он выглядел иначе, но и тогда многие его достоинства не подлежали сомнению: город большой, зеленый, на знаменитой великой реке в сорока пяти верстах от моря, рукой подать до Кавказа, а сверх всего — и театры, и университет! Сейчас почти потеряло значение, почти исчезло понятие «университетский город»: ныне университетов много. А тогда университеты в стране были наперечет, и университетские города имели особое значение и вес, необычную притягательность и авторитет. К числу этих редких баловней истории принадлежал и Ростов. Большая жизненная удача, особенно для человека, помышляющего стать писателем, — оказаться жителем такого города. Именно эта удача и выпала на долю Сани Солженицына, когда он из Кисловодска переехал с матерью в Ростов.

Правда, было одно печальное обстоятельство: отец Солженицына умер (или погиб) еще до рождения сына. Но такая участь не считалась в ту пору редкостной, исключительной. Только что кончилась империалистическая война, шла война Гражданская, голод, эпидемии — все это унесло миллионы жизней. Безотцовщина, сиротство, беспризорщина никого тогда не удивляли. Все-таки на долю Солженицына выпало меньшее из этих зол, и оно, как видно, в огромной степени смягчалось заботой, вниманием и самоотверженностью матери.

Мать была стенографисткой-машинисткой. Видимо, ей удавалось неплохо зарабатывать, во всяком случае, она сумела сделать так, что сын не только окончил школу, а потом университет, не бросил их и не пошел работать, но и за все время учения не бегал по случайным заработкам, что было тогда так широко распространено среди учеников и особенно студентов. Разве такая мать — это не счастливый подарок судьбы?

Однажды Солженицын скажет: «Я детство провел в очередях — за хлебом, за молоком, за крупой». Да, время было трудное, и детям приходилось стоять в очередях. Но есть основание думать, что и это обошлось ему легче, что выпадало все-таки гораздо реже стоять, чем сверстникам, ибо в другой раз он скажет: «Детство я провел в многочисленных богослужениях». Видно, когда ровесники стояли в очередях, Шурик нередко имел возможность возносить к небесам аллилуйю. Возможность эту обеспечивала, конечно, мать, ее заботы.

Судьба не обделила Солженицына почти ничем из того, что необходимо для плодотворной умственной работы, — ни способностями, ни трудолюбием, ни усидчивостью, ни здоровьем, наконец, более чем щедро она наградила его и честолюбием, а оно один из главных двигателей творчества. Благодаря своим незаурядным природным данным Солженицын хорошо учился и в школе, и в университете. Но, дорогой Томаш, разве не случалось Вам встречать людей талантливых, деятельных, добивающихся отличных результатов в своей работе, но они, как говорится, не умеют себя подать и всегда остаются в тени, их жизнь проходит в безвестности? Не так было с Солженицыным. Он умел сделать так, что его способности и старания всегда сразу замечались, получали поддержку и поощрение. В школе он был назначен сначала бригадиром (было это тогда!), позже — старостой класса, а в университете его обласкали Сталинской стипендией, что по тем временам ценилось чрезвычайно высоко, да и цифровое ее выражение было весьма существенным, в несколько раз превосходившим обычную студенческую стипендию. Это ли не новая и крупная удача? Правда, для Сталинской стипендии нужны были не только отличные отметки, тут учитывалась и общественная работа, политическая активность. Ну, уж чего-чего, а этого-то у Сани было с избытком! Тут и художественная самодеятельность, и редактирование стенной газеты, и «вообще деятельное участие во всех комсомольских делах».

Летом 1939-го он поступил на заочное отделение Московского института истории, философии, литературы. Опять удача? еще какая! Это было бы большой удачей и не только для провинциального юноши, который еще не носил гордое звание Сталинского стипендиата, имевшее магическую силу. Ведь ИФЛИ был знаменит на всю страну!

Высокую персональную стипендию Солженицын стал получать с 1940 года, на полтора года позже. Это существенно отметить, ибо ясно же, что поступление в московский институт, длительные поездки в столицу по делам учебы требовали новых дополнительных средств, а повышенной стипендии еще не было, выходит, что мать Солженицына все-таки выискивала эти средства, очевидно, исключительно за счет того, что брала новую и новую работу. О том, как старалась мать сделать для своего Шурика все, что в ее силах, говорит и знаменательная покупка велосипеда в 1936 году, видимо, в связи с окончанием десятилетки. Знаете ли Вы, дорогой Томаш, что значил в нашей стране в середине 30-х годов личный велосипед? Пожалуй, почти то же самое, что сейчас в Чехословакии личная «Татра» или у нас — «Волга». И вот семнадцатилетний Солженицын получил от матери такую «Волгу».

Машина не стояла без дела. Летом 1937 года в первые студенческие каникулы они с приятелем Николаем Виткеви-чем покатили на юг, проехались по Военно-Грузинской дороге. В следующем году, после второго курса, крутили педали уже по дорогам Крыма и Украины. После третьего курса — махнули в Казань, купили там за 225 рублей лодку, прокатились вниз по матушке по Волге до Самары, недавно ставшей Куйбышевом, продали там лодку за 200 рублей и вернулись домой, а затем — в Москву, опять вместе поступать в ИФЛИ. Лето следующего года распределилось у Солженицына так: с середины июня до конца июля — в Москве, где сдает экзамены за первый курс ИФЛИ; с конца июля, видимо, до конца августа — в Тарусе, где они с Натальей Реше-товской проводят свой медовый месяц. На этом следует остановиться. Женитьба Солженицына — это еще один, может быть, самый большой подарок ему фортуны. В самом деле, в таких девушек, как Наташа Решетовская, влюбляются многие. Это об одной из них Пушкин сказал:

Н. Решетовская действительно была избалована природой: и хороша, и умна, и богато одарена талантами — впоследствии она стала хорошим ученым, преуспела по службе (доцент, завкафедрой), а как пианисткой ею восхищались музыканты и писатели с мировыми именами. Да, в таких влюбляются многие. Но многие ли добиваются успеха? А вот Солженицын влюбился — и она стала его женой. Молодые люди едва ли не пол-Ростова завидовали ему.

О медовом месяце в тихой поэтичной Тарусе Н. Решетовская вспоминает так: «Сняли отдельную хату у самого леса. Мы не столько бродили по этому лесу, сколько располагались в тени берез, и муж читал вслух или стихи Есенина, или «Войну и мир» Толстого, частенько находя сходство между двумя Наташами». Это происходило в 1940 г.

На будущий год, 22 июня, Солженицын снова приезжает в Москву — сдавать экзамены за второй курс, но это был уже 1941 год, и не знаю, довелось ли ему в этот раз сдавать экзамены.

Итак, каждое лето после окончания школы, пять студенческих каникул подряд, Солженицын или проводит в туристских вело-лодочных походах, или ездит в Москву. Из этого можно сделать по крайней мере два существенных вывода. Первый: молодой человек может позволить себе даже в каникулы не тратить золотые дни молодости на какие-то заработки, как многие его однокашники; он предпочитает в это время любоваться красотами Дарьяльского ущелья и Жигулями, бродить по горным тропам и подниматься на Ай-Петри, слушать рокот моря и шелест волжской волны, блаженствовать с возлюбленной в тени тарусских берез и размышлять о ее сходстве с героиней Толстого… Когда позже, через несколько лет, он станет чернить советскую власть и все ее порядки, называя их бесчеловечными, жестокими, рабскими, он не вспомнит, что все это — ростовский университет и первоклассный московский институт, высокую стипендию и вольготные каникулы, которые он проводил, как ему вздумается, — все это он имел, будучи сыном не высокопоставленного партийного руководители, не генерала, не наркома, не академика, а всего-навсего одинокой и больной стенографистки.

Второй вывод таков: Вы ошибаетесь, т. Ржезач, когда пишете о Солженицыне в детстве и юности: «одутловатый, не слишком расторопный», в его облике «какое-то почти мистическое одиночество», наделяете его стремлением к отчужденности и замкнутости. Словом, создаете портрет болезненного анахорета. Факты биографии противоречат этому. Чтобы совершать длительные многокилометровые путешествия на велосипеде по горным дорогам или на лодке по реке, надо иметь крепкое здоровье. Судьба не обделила Солженицына и в этом — он был здоровым человеком с юных лет. Правда, порой пошаливали нервишки, на почве уязвленного самолюбия с ним случались нервные припадки, — ну кто же может похвастаться абсолютной безупречностью здоровья?

Что же касается замкнутости и «мистического одиночества», то откуда бы им взяться у бригадира, у старосты класса, а затем — у активнейшего комсомольца, редактора стенгазеты, участника художественной самодеятельности? И разве Вам неизвестно, что в студенческие годы у них существовал крепкий дружеский кружок, в который помимо Солженицына и Решетовской входили Николай Виткевич, Лида Ежерец и Кирилл Симонян?

Нет, уж чего-чего, а физической крепости, расторопности и ловкости, общительности и энергичности Солженицыну было не занимать на протяжении почти всей его жизни. Последнее, о чем следует сказать, всматриваясь в детско-юношеский ростовский период жизни Солженицына, это вот что. По сведениям, которые Вы приводите в своей книге, и отец его, и мать происходили из очень богатых семей землевладельцев и скотоводов. Некоторые люди, имевшие таких родителей, в советское время так или иначе пострадали. Солженицын же ничуть! Он шел по жизни беспрепятственно. Его происхождение не помешало ему ни в школе, ни при вступлении в комсомол, ни когда принимали его в университет, а затем — в столичный институт, ни при назначении ему Сталинской стипендии, ни при поступлении в офицерское училище, ни при быстром продвижении по службе, ни при награждении орденами, ни при реабилитации, наконец. Он не вспомнит и об этом, когда в «Архипелаге ГУЛАГ» будет убеждать, что «лились потоки (арестованных) за сокрытие соц. происхождения», за «бывшее соц. положение». Это понималось широко. Брали дворян по сословному признаку. Брали дворянские семьи. Наконец, не очень разобравшись, брали и ЛИЧНЫХ ДВОРЯН, т. е. попросту — окончивших когда-то университет. А уж взят — пути назад нет, сделанного не воротишь».

«Не очень разобравшись»… Это пишет человек, который своей биографией не только противоречит сказанному им, но и, претендуя на роль знатока старой России, не знает о ней простейших вещей и говорит анекдотические несуразности: будто все, окончившие университет, получали дворянство — что за вздор!

Так что же, скажете Вы, в ростовскую пору одни только удачи, успехи да везение? Нет, был у нашего героя в эту пору один крупный срыв: он мечтал стать актером, пробовал после десятилетки поступать в студию Юрия Завадского, находившуюся тогда в Ростове, и — провалился, сказали, что слабы голосовые связки. Пришлось ограничиться амплуа первых любовников в университетской самодеятельности. Но и эта неудача была все-таки временной и относительной. Солженицын еще развернет свои актерские способности, он еще сыграет хорошо выученную роль на глазах всего мира… Но об этом — дальше».

СОЛЖЕНИЦЫН И ДОСТОЕВСКИЙ

Как мы отчасти уже видели, иные авторы, высказывавшиеся об Александре Солженицыне, склонны были при этом поминать имена великих русских писателей, чаще всего — Достоевского и Толстого. Вот-де новый Достоевский; вот, мол, Толстой нашей эпохи. Правда, никакие доказательства за этими объявлениями, к сожалению, не следовали. Если у нас лишь отдельные авторы сравнивали Солженицына с Толстым и Достоевским (одним из последних по времени — коммунист В. Видьманов в «Правде»), то на Западе, как справедливо замечает Н. Решетовская, такое сравнение «введут в практику», в обыкновение. Что ж, не пойти ли нам в данном вопросе по одной стежке с просвещенным Западом? Ведь интересно же, куда это может нас привести.

Б.И. Бурсов в своей интереснейшей книге «Личность Достоевского» (Л., 1982), к которой я буду здесь неоднократно обращаться, пишет о классике: «Он нередко похож и на тех выдающихся писателей и мыслителей, с произведениями которых не мог быть знаком». Да, с «Архипелагом ГУЛАГ» Достоевский не был знаком, не читал его запоем, не клал лишь с рассветом под подушку, и все же, думается, тут есть вроде бы веские основания для размышлений о «похожести» и «общности»: у этих писателей немало как бросающихся в глаза с первого взгляда, так и едва приметных совпадений самого разного рода — и биографических, и иных.

Читатель может сказать: «Допустим. Но в приведенном высказывании маститого литературоведа речь, однако же, идет о выдающихся писателях, — разве можно к таким фигурам отнести Солженицына?» Пока мы ответим на это так:

Солженицын приобрел большую известность, его книги изданы во многих странах, и в этом смысле он бесспорно писатель выдающийся, нравится вам сей факт или нет. Но по заслугам ли получил он известность, — выяснению именно этого вопроса и посвящена настоящая работа. А тем, кто уж очень строг и нетерпелив, мы напомним, что допускал же, например, Толстой в статье «Кому у кого учиться писать — крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» сопоставление крестьянского мальчика Федьки с самим олимпийцем Гете. Для анализирующей мысли не должно быть никаких запретов, и она имеет право выбирать те пути (в том числе — сопоставления), которые, как она убеждена, вернее и короче всего ведут к истине.

Б. Бурсов пишет: «Биография Достоевского преисполнена неожиданностей и случайностей… Весь он окутан туманом легенд, которые более правильно назвать неправдоподобными историями. Даже его собственные рассказы и воспоминания о самом себе редко внушают полное доверие». Все это с полным основанием можно сказать и о Солженицыне. Если же перейти к вещам более конкретным, если начать с биографий и начать издалека, то можно отметить хотя бы вот что.

Писатели родились довольно близко и по времени года — первый в ноябре, второй в декабре — и по «времени века»: соответственно в 21-м году девятнадцатого и в 18-м году двадцатого. Отцы обоих писателей, Михаил и Исаак, умерли в сравнительно молодом возрасте при загадочных, до сих пор не проясненных окончательно обстоятельствах, Михаил — в июне 1839 года, пятидесяти лет, Исаак — в марте 1919 года, видимо, еще моложе.

Достоевский с юных лет страдал припадками, возможно, унаследованной от отца эпилепсии, таинственной болезни нервной системы, причина отдельных форм которой остается неизвестной доныне; однажды во время припадка поранил правый глаз, в результате чего непомерно расширился зрачок. Солженицын с детства тоже отличался загадочными нервными расстройствами, порой доходившими до припадков, во время одного из коих, случившегося в школе из-за строгой нотации учителя, он упал и так поранил себе лоб, что на всю жизнь остался шрам, который некоторые принимают за ранение на фронте.

Достоевский хорошо учился в московском пансионе Леонтия Чермака и позже был одним из первых воспитанников в петербургском Главном инженерном училище; инженерное дело он знал и любил. Солженицын — неукоснительный отличник и в школе, и на физико-математическом факультете Ростовского университета, и на заочном отделении Московского института философии, литературы и истории, по отзывам его знакомцев, математику он знал и любил. Приблизительно в одном возрасте — Достоевский на 28-м году, Солженицын на 27-м — оба были арестованы и приговорены к лишению свободы. Первый целиком, а второй частично отбывали срок наказания в Сибири, в одном и том же юго-западном ее районе. Оба получили свободу по амнистии и вернулись к нормальной жизни в Центральной России через десять лет, когда им уже подбиралось под сорок. И тот и другой в жизни своей несколько раз сватались и были дважды женаты. Первый раз — на своих сверстницах и по страстной любви. Достоевский так, например, рассказывал о своих чувствах в письме к А.Е. Врангелю 21 декабря 1856 года: «Она сказала мне: да… Она меня любит… О! если б вы знали, что такое эта женщина». Солженицын ровно через сто лет вспоминал в одном из писем к Н. Решетовской, своей первой избраннице: «Сегодня — ровно 20 лет с того дня, который я считаю днем окончательного и бесповоротного влюб-ления в тебя… На другой день был выходной — я ходил по Пушкинскому бульвару (в Ростове-на-Дону. — В.Б.) и сходил с ума от любви».^[25] Несмотря на такую страсть влюбление у того и другого, увы, не оказалось «бесповоротным»: у Достоевского при живой жене был мучительный, бурный роман с Апполинарией Сусловой; у Солженицына дело обернулось еще сложней. Весной 1952 года, не дождавшись возвращения мужа, Н. Решетовская соединила свою жизнь с другим человеком. Через год Солженицын вышел из лагеря и в качестве ссыльного обосновался в поселке Кок-Терек, в Джамбуль-ской области Казахстана. В тридцать четыре года холостому человеку естественно подумать о женитьбе. Он подумал и начал свататься. Летом 1955 года едет из Кок-Терека в Караганду, чтобы жениться там на женщине, с которой познакомился по переписке. Увы, этот эпистолярный способ витья семейного гнезда в данном случае почему-то дал осечку. Тогда, не теряя времени, следующим летом он мчится на Урал: там светила надежда построить гнездо посредством ветхозаветной свахи. Свах было даже две — жена и муж Зубовы, друзья Солженицына по ссылке. Сватали они свою племянницу Наташу. Но, увы, ни старые, ни новые формы сватовства не принесли Солженицыну успеха на обширных пространствах отечества от Караганды до Урала. И тогда он вспомнил о другой Наташе — о своей прежней жене, и вскоре ему удается вернуть ее, точнее говоря, создать условия для своего возвращения к ней в Рязань.

Хотя Солженицын и клялся жене, что и в шестьдесят лет будет любить ее «так же, как полюбил в восемнадцать», но… Через несколько лет у него — тайный роман с неизвестной нам дамой в Ленинграде. Однако до развода и новой женитьбы дело тогда, как у Достоевских, не дошло. Решетовская объясняет это так: «Перемена образа жизни могла бы нанести ущерб творчеству. И Александр решил подавить свое влечение к другой женщине». Но через несколько лет — новый роман, на сей раз, увы, неподавимый. Солженицын расходится с Натальей Решетовской, женится на Наталье Светловой (если считать и уральскую, это уже третья Наталья в его жизни) и переезжает из Рязани в Москву. Во вторые браки оба вступали, когда им было под пятьдесят. Достоевский — опять по горячей любви; о Солженицыне точными сведениями по этому вопросу не располагаем. Во вторых браках жены уже не сверстницы мужей, как в первых, а гораздо моложе: у Достоевского ровно на двадцать пять лет, у Солженицына — лет на двадцать. И обе женщины по происхождению не совсем русские: мать Анны Григорьевны Достоевской (Сниткиной) была обрусевшая шведка, Наталья Светлова — еврейка по матери, принявшая христианство.^[26] В этих браках у обоих выросло по два ребенка, а первые браки были бездетными.

Оба писателя прожили по меркам нашей литературы довольно долгую жизнь: классик почти шестьдесят, наш современник — девяносто… Так обстоит дело с некоторыми бросающимися в глаза биографическими совпадениями. Не правда ли, их довольно много? Странно, что они не стали предметом рассмотрения аналитиками.

Кое-что интересное можно обнаружить и в литературно-творческой сфере. И Достоевский и Солженицын о писательстве мечтали с детства и очень рано предприняли попытки сочинительства, причем на одинаково экзотическом материале: первый еще ребенком писал повести из венецианской жизни, а второй школьником сочинял что-то в духе Майн Рида. Их дебюты тоже имеют существенные черты сходства: и там и тут это было довольно небольшое произведение, и там и тут это явилось шумной сенсацией. Достоевский вслед за «Бедными людьми» выступил с повестями «Двойник» и «Хозяйка», и новые вещи резко изменили отношение к нему прежних самых искренних сторонников и почитателей. Очень странным оказалось, в частности, то, что автор повестей вдруг предстал по сравнению с первой публикацией далеко не таким зрелым и даже не вполне сложившимся писателем.

Такой же резкий перелом случился и с Солженицыным. После «Одного дня Ивана Денисовича», превознесенного до небес, удивляли вещи, написанные торопливо, неряшливо, неглубоко: рассказ «Для пользы дела», очерк «Захар-Ка-лита», повесть «Раковый корпус»… Здесь громкая знаменитость представала писателем не только менее опытным, но зачастую просто неумелым. «В несколько месяцев литературная репутация Достоевского изменилась в корне» — эти слова из уже цитированной книги В. Бурсова опять вполне можно отнести и к Солженицыну.

Как обнаружилось вскоре же после их дебютов, оба писателя работают очень много, чрезвычайно плодовиты и при этом обращаются к самым разным жанрам. Солженицын пишет о себе: «Обминул меня господь творческими кризисами». И впрямь обминул. Да не только кризисами, но, допустим, долгими раздумьями — также. Из-под его пера литературная продукция идет лавинным потоком: «Раковый корпус» — 25 листов! «В круге первом» — 35 листов!! «Архипелаг ГУЛАГ» — 70 листов!!! «Бодался теленок с дубом» — 50 листов!!! А там еще необъятное 10-томное «Красное колесо», огромный двухтомник «Двести лет вместе», еще повести, пьесы, рассказы, воспоминания, литературные портреты… Так плодовиты только гении да графоманы.

Некоторые исследователи решительно заявляют о Достоевском, что прототипом его героев чаще всего служил он сам. Другие говорят, что дело обстояло несколько иначе: великий романист не послужил прототипом ни для одного своего персонажа, но все, что он писал, в известном смыс-ле было писанием о самом себе, т. е. как художник он в первую очередь «черпал из себя». Еще более охотно и обильно «черпает из себя» Солженицын. Так, даже при беглом чтении видно, что Глеб Нержин, главный герой романа «В круге первом», — это очень во многом сам автор. Обстоятельное Сопоставление увело бы нас сейчас слишком далеко, но один выразительный штришок все же приведем. Нержин признается приятелю: «Живой жизни я не знал никогда, книгоед, каюсь…» В этом же каялся в письме к жене и создатель образа Нержина: «Вырастает тридцатилетний оболтус, прочитывает тысячи книг, а не может наточить топора или насадить молоток на рукоять».

Но вернемся к биографиям. Тут, пожалуй, интересней всего, как тот и другой держали себя в ситуациях нештатных.

Фома Опискин и диалектика

Продолжим навязанное нам сопоставление… Б. Бурсов пишет: «Собственная натура пугала Достоевского. Он боялся и своего ума. Не только его громадности, но, я бы сказал, чрезмерной диалектичности, способной вывести противоположные заключения из одного и того же положения».

Солженицына собственная натура не пугает, наоборот, она ему весьма симпатична, хотя порой для порядка он может ее и пожурить. Не страшит, не обременяет его и громадность дарованного ему интеллекта. Что же касается «чрезмерной диалектичности» мозговых извилин, способных у него не только к противоположным выводам из одного и того же факта, но и умеющих из черного делать белое, а из белого — черное, то эта «диалектичность» просто восхищает его, и он не без некоторой выгоды пользуется ею при каждом удобном случае.

Редкую способность своего ума, исследуемую здесь, Солженицын обнаруживает при подходе не только к тем фактам и явлениям, которые касаются его лично, но и к имеющим гораздо более широкое значение. Допустим, негодовал он по поводу того, что у нас не издавали некоторых писателей 20—30-х годов, но когда издавать начали, то его возмущало и это, он опять негодовал: журнал «Москва», опубликовавший не напечатанный в свое время роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», заклеймил за эту публикацию мерзким словцом «трупоед».^[27]

А однажды приключилась вот какая история. Александр Исаевич был всегда чрезвычайно внимателен к тому, что подают на стол. И довелось ему как-то присутствовать на заседании секретариата Правления Союза писателей СССР. Он принимал активнейшее участие в заседании (обсуждалось его собственное дело), но тем не менее аккуратно зафиксировал все, что было на столе: «фруктовые и минеральные воды, крепкий чай с дорогим рассыпчатым печеньем, сигареты и шоколадные трюфели»,^[28] итого — шесть наименований. «Вот они, народные денежки!» — гневно воскликнул в душе народный заступник. Но в другой раз он отмечает, что в «Новом мире» в кабинет главного редактора подавали (и то не всегда!) лишь «чай с печеньем и сушками», и это была, по наблюдению беспощадного реалиста, «высшая форма новомирского гостеприимства». Казалось бы, последнему обстоятельству народный заступник должен радоваться: это ли не сбережение национального достояния! Но нет, заступник с равной искренностью, с одинаковой страстью осуждает и то и другое: лимонад и трюфели в Союзе писателей — это, по его убеждению, едва ли не подрыв военноэкономической мощи державы, а сушки «Нового мира» — воплощение редакционного скупердяйства.^[29]

Оказавшись уже за границей, в 1975 году, в одном выступлении Солженицын уверял своих слушателей, что в нашей стране «нищенский уровень жизни». Но ведь раньше, негодуя по поводу того, что в тюрьмах и лагерях пища, возможно, действительно довольно проста (а с чего бы там угощать разносолами?), он гневно восклицал: «Это — сейчас, сегодня, когда ломятся наши продуктовые магазины!».^[30] Ну, так ли уж они ломились, наши магазины, это вопрос особый, нас-то интересует здесь все та же диалектичность ума, которая позволяет одновременно твердить и о нищенском уровне страны, и о ее изобилии, правда, — в разных местах для разных слушателей.

Произнеся однажды длиннющую речь перед американцами, Солженицын закончил ее так: «Я сегодня, может быть, вмешался в ваши внутренние дела или как-то коснулся их, простите…»^[31] Просит прощения только за то, что коснулся. Какая деликатность! Да, наш герой решительно против вмешательства в дела других государств, особенно — против вмешательства нашей страны, например, в дела США. Об этом он заявлял неоднократно и чрезвычайно горячо. Но вот с какими заклинаниями обращался он в той же речи к американцам немного раньше: «Я говорю вам: пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши (т. е. в советские. — В.Б.) внутренние дела… Мы просим вас — вмешивайтесь!..»^[32] Такая диалектичность чрезвычайно похожа на дышло, о котором давно сказано: куда повернул, туда и вышло.

Много слов и сока своих нервов Солженицын потратил на то, чтобы доказать: служба государственной безопасности работает у нас нерасторопно, неквалифицированно, топорно. КГБ — это, мол, сборище неумех и недотеп. Допустим, мы ему поверили бы. Но в 1975 году американцы устроили у нас в стране выставку криминалистической техники. Ему не понравилось установление даже такого рода связей, и он принялся нашептывать всей Америке: «Надо знать ловкость КГБ: не то что две-три недели надо было стоять этой технике в советских помещениях под советской охраной, достаточно было двух-трех ночей, чтобы кегебисты все уже рассмотрели и перекодировали». Вот так недотепы! Да выходит, что ни сотрудник КГБ, то и знаменитый Левша: им американскую сверхсекретную штукенцию в два счета скопировать, как тому аглицкую блоху подковать.

Ярчайший образец диалектичности Солженицын являет в рассуждении о тех, кто во время войны сотрудничал с оккупантами. Он квалифицирует это сотрудничество как «свободное владение своим телом и личностью».^[33] Да, одни отдавали свое «тело» и «личность», саму жизнь защите родины, а кое-кто в полном соответствии с диалектическим солже-ницынским представлением о правах человека — оккупантам. Свобода! Писатель особенно красноречив в оправдании и защите иных особ женского пола, у которых (увы, это случалось) сотрудничество доходило до постельного сожительства. Тут он даже взывает к великим духовным сокровищам человечества: «Да не вся ли мировая литература воспевала свободу любви от национальных разграничений? от воли генералов и дипломатов?»^[34]

Какая интересная получается картина: немцы-то, фаши-стская-то солдатня, взламывая границы чужих государств, оказывается, освобождали при этом народы Европы от оков национальных разграничений, несли им на своих штыках свободу личности, свободу любви. Да уж не ради ли этих свобод, видя досадный недостаток их в других странах, и войну-то они развязали? Не для большей ли крепости утверждения сих ценностей прихватывали с собой душегубки, строили концлагеря, сооружали крематории? Истинно так! — утверждает Солженицын. Душегубки — это только подспорье свободы, только третьестепенная деталь оккупации, а главным-то были куртуазность захватчиков, тонкость их обхождения, деликатность воспитания. Ведь помянутые особы «были покорены» не чем иным, а — «любезностью, галантностью, теми мелочами внешнего вида и внешних признаков ухаживания, которым никто не обучал парней наших пятилеток».^[35] Он готов извинить этих бедных «парней пятилеток», он даже проникся бы, возможно, симпатией к ним, если бы только не вели они себя так нелюбезно и негалантно по отношению к защитникам свободы любви, главным девизом которых было восклицание «Хенде хох!».

Нам уже невмоготу, а Солженицын все продолжает демонстрировать свою диалектичность, защищая тех же особ: «Кто они были по возрасту, когда сходились с противником не в бою, а в постелях?.. Они воспитаны ПОСЛЕ Октября в советских школах и в советской идеологии! Так мы рассердились на плоды рук своих?».^[36] Следовательно, какую бы мерзость, какое бы преступление человек ни совершил, внушает нам диалектик, мы не вправе «сердиться» на негодяя, если он учился когда-то в советской школе, ибо в этом случае перед нами не что иное, как «плод» наших собственных рук. И буржуазное общество тоже не имеет права сердиться на своих мерзавцев, ибо они, тамошние мерзавцы, опять же «плоды» не чьих-нибудь, а собственных рук. Допустим, осуждать Гитлера или Эйхмана какого-нибудь — за что? Ведь они всего-навсего «плоды»! Помнится, давным-давно у такого взгляда на мерзавцев всего мира были весьма горячие сторонники, но, к счастью, кажется, ни один из них не дожил до дней Нюрнбергского процесса.

Под этот эксгумационного происхождения взгляд, разумеется, полностью подпадает и сам Александр Исаевич: какое право имеем мы «сердиться» за все проделки его «тела» и «личности», какие могут быть с них взятки, если он родился через год с лишним после Октября, и бегал в советскую школу, и учился в советском вузе, и получал там Сталинскую стипендию, и был комсомольцем, и даже участвовал в драмкружке!

Вот, допустим, однажды в пору своего наибольшего успеха направился Солженицын в Институт изучения причин преступности. Цель при этом, очевидно, состояла в ознакомлении с работой данного учреждения, с ее результатами. Обстоятельно побеседовал с заместителем директора. Все прекрасно. А потом произошло следующее: заместитель, уже провожая гостя по коридору, вдруг предложил ему зайти познакомиться к директору. Совершенно ясно, что побуждение тут было самое доброе: у директора визитер мог получить какие-то дополнительные важные сведения, расширить и углубить свое представление об интересующей проблеме и т. д. Как же диалектический ум Солженицына расценил этот несомненно добрый и любезный жест? А вот: «обманом завернул меня… Это посещение не планировалось! Мы уже все обговорили, зачем?».^[37] Словом, в его глазах добрый жест — обман, измена, коварная засада, и он уже едва не кричит «Караул!». Когда Солженицына выдворяли из страны, то в самолете до Франкфурта-на-Майне, естественно, его сопровождали какие-то должностные лица, человека два-три. Он смотрит на них с крайним подозрением, но убеждается, что в руках у них нет никакого оружия. Это его несколько успокаивает. «Я понимаю, что такое открытая ладонь, — скажет наш герой позже. — Откройте эту ладонь, и все увидят, что в ней нет камня». Так вот здесь он своими глазами видит, что ладонь открыта и что камня нет, но вскоре диалектический ум подсказывает совершенно иной взгляд на дело: «Да, руки у всех пусты, т. е. свободны»,^[38] — свободны для действия, для расправы, и все остальные два часа полета до Франкфурта он напряженно ждет, что на него прямо тут, в самолете, кинутся эти люди со свободными руками, и жуткая расправа начнется. Ну, например, как Аркашку Сча-стливцева при переездах труппы в большой мороз, закатают в половик, который лежит вдоль всего салона, но не затем, чтобы по прибытии на место, как того Аркашку, откатать, а чтобы ловчее сбросить с высоты восьми тысяч метров где-нибудь над Эльбой или Майном. Это им просто! И еще объ-явят, что выпал, дескать, нобелиат в результате им же зате-янной драки или попытки захватить самолет.

Чрезмерная диалектичность ума Солженицына наглядно обнаруживается и при более пристальном сопоставлении семейной жизни — женитьб, разводов, новых женитьб — его и Достоевского. Допустим, у того и другого были соперники, точнее говоря, люди, которые стояли на их пути и мешали или могли помешать им соединиться с избранницами. Через отношение к этим людям в обликах обоих приоткрывается нечто довольно существенное.

Когда весной 1854 года в Семипалатинске «солдат без выслуги» Достоевский влюбился в Марию Дмитриевну Исаеву, она была замужем. Ее муж, Александр Иванович, учитель, болел чахоткой и сильно пил. Достоевский видел, как страдают любимая женщина и ее малолетний сын, и не мог не желать какого-то разрешения их судьбы, освобождения в той или иной форме от горькой участи, виновником которой был слабый и больной человек. Но вот Александр Иванович умер. Это было разрешение. А кроме того, не просто умер соперник — рухнуло препятствие на пути к любимой. И как же отозвался на эту смерть Достоевский? Он писал в те дни А.В. Врангелю: «Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь расстроен. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его».

Для тех, кто усомнится в искренности приведенных слов Достоевского, судьба словно нарочно заготовила в его жизни еще один подобный искус. Незадолго до смерти Исаев был переведен по службе в Кузнецк, и там, видимо, уже после его кончины, у молодой и обаятельной вдовы появился новый почитатель — Николай Борисович Вертунов, тоже учитель.

Вероятно, это оказалось довольно серьезной опасностью для чувств и намерений Достоевского, остававшегося в Семипалатинске, если он писал: «Я трепещу, чтобы она не вышла замуж…» Но наконец Мария Дмитриевна соглашается стать женой Достоевского. О, сколь многие из нас ощутили бы при этом не только радость, но и чувство превосходства над вчерашним соперником, презрение к нему, злорадство! Что же Достоевский? Он занят устройством соперника на службу, он умоляет того же Врангеля: «На коленях готов за него просить. Теперь он мне дороже брата родного, не грешно просить, он того стоит… Ради Бога, сделайте хоть что-нибудь — подумайте и будьте мне братом родным». В результате Вергунов получил место. С полным основанием эти «заботливые хлопоты о своем сопернике» Врангель считал доказательством того, «какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Федора Михайловича».

Как же относился к своему сопернику Солженицын?

Напомним его семейную историю. Он женился на Н. Ре-шетовской весной 1940 года, в конце апреля, а в середине октября 41-го его взяли в армию. Таким образом, их семейная жизнь не длилась непрерывно и полутора лет, а после этого потекли долгие годы разлуки, лишь иногда прерываемые краткими свиданиями. Н. Решетовская так описывает состояние своей души летом 1951 года, т. е. к исходу десятого года разлуки: «У моей двоюродной сестры Нади только-только родилась Мариночка, смешной такой несмышленыш… А Таниной Галке уже 6 лет, мотается на велосипеде… А у меня так никогда никого и не будет?..» Думается, эта грустная зависть вполне понятна в устах 33-летней соломенной вдовы. Как вполне понятно и то, что пишет она дальше: «Наше будущее с Саней казалось мне сверхдалеким… Он сам уже не воспринимался мной как живой человек во плоти и крови… Призрак… Скоро полтора года, как мы не виделись. Следующее письмо придет только осенью или зимой. Короткие открытки на имя тети Нины о получении посылок, будто отзвуки с другой планеты… Камин медленно угасал… Далекий любимый образ стал расплываться…

А когда я получила в Кисловодске письмо от B.C., то почувствовала, что получила письмо от реального человека…»

Вдовец B.C., доцент-химик, настойчиво предлагал ей стать его женой. После сомнений и колебаний, весной 1952 года, т. е. на одиннадцатом году разлуки она наконец решилась и пишет об этом вполне честно: «Не буду себя ни оправдывать, ни винить. Я не смогла через все годы испытаний пронести свою «святость». Я стала жить реальной жизнью… Я написала Сане, что у меня есть семья и что это настоящее…»

Решетовская жила в Рязани. Истекал 15-й год их фактической разлуки; решение молодой полной сил женщины после долгих лет одиночества разорвать наконец его мертвящий круг по-человечески так понятно; судя по фактам, которые она сообщает, новый муж любил ее, и она была довольна своей надежной, прочной семьей; эта новая семейная жизнь длилась уже пятый год; наконец, у нового мужа было двое малых детей, с которыми у Решетовской наладились самые добрые отношения, и она им в известной мере заменяла умершую мать.

И вот, несмотря на все это, Солженицын предпринимает решительные, энергичные и сильнодействующие меры с целью вернуть бывшую жену, точнее — с целью вернуться к ней. В ход идет все: и письма с чувствительными воспоминаниями о прошлом, и подстроенные общими знакомыми неожиданные для нее тайные встречи в Москве, и стихи собственного сочинения:

Н. Решетовская — образованный, эстетически воспитанный человек, талантливая музыкантша, но — она и женщина. Только последним обстоятельством можно объяснить, что такого-то рода стихи, как видно, и сыграли здесь решающую роль. Много лет спустя она скажет: «Свидание с Саней и его стихи разбередили мне душу».^[40] Дальше дело пошло проще и до того успешно, что месяца через три-четыре после первого свидания и стихов совместная жизнь Решетовской с B.C. оказалась разрушенной, а еще через месяц-полтора Солженицын уже был хозяином в ее доме в декабре 1956 года.

Чем объяснить такое страстное стремление нашего ге-роя во что бы то ни стало вернуться к прежней жене? Сам он объясняет возвращение в 20-х годах на родину Максима Горького голой корыстью: оказавшись, мол, за границей, он «с удивлением не обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем — и денег. Стало ясно, что за деньгами и оживлением славы надо возвращаться в Союз» («Архипелаг», т. 2, с. 62.). Доказательств такого объяснения не приводится, их нет, а возможность того, что писатель вернулся на родину из простой и вековечной у людей любви к ней, автор исключает.

Удивительный человек! Конструируя подобного рода обвинительные сооружения, он почему-то никогда не может сообразить, что ведь тем самым дает право другим использовать эти методы конструирования против него. Действительно, если он отказывает большому писателю в таком основополагающем, свойственном в той или иной мере едва ли не всем чувстве, как любовь к родине, «к отеческим гробам», то почему бы и нам не допустить, что столь частное и личное, хрупкое и прихотливое чувство, как любовь к определенной женщине, за полтора десятилетия разлуки угасло, испарилось, умерло? Если он заявляет, что Максимом Горьким в его решении вернуться руководила не любовь, а корысть, то отчего и нам не высказать предположение, что он вернулся к жене не из любви, а по расчету? Тем более что у него-то нет никаких доказательств — ни прямых, ни косвенных, ни лирических, ни психологических, а у нас кое-что наводящее на сомнение имеется: и длительность разлуки с Решетовской; и имевшие место его попытки жениться на других женщинах; и то, что жил он в ту пору довольно трудно, получая небольшую учительскую зарплату, снимал угол у хозяйки в глухой владимирской деревне, а бывшая жена — кандидат наук, доцент, заведует кафедрой в областном городе недалеко от Москвы, получает около четырехсот рублей, живет в двухкомнатной квартире, — это все и теперь, право же, очень неплохо, а уж в 1956-то году было до ужаса соблазнительно. Особенно, конечно, для человека, только что вернувшегося к нормальной жизни после долгих лет лагерей и ссылки, а сверх того — решившего посвятить себя литературному труду, требующему времени, покоя и благоприятных условий быта.

Да, все это мы могли бы допустить, все это имеем право предположить, но… ведь нас интересует здесь другое: как отнесся победитель к поверженному сопернику, принужденному расстаться с любимой женщиной, с дорогим для него домом, с уже давно привычным укладом жизни и почти в пятьдесят лет вернуться на холостую стезю с двумя маль-чиками-сыновьями? Кстати, Солженицын был на десять лет моложе своего соперника, а Достоевский — на десять лет старше. Но тут возникает еще и особое обстоятельство: Решетовская пишет, что, добившись ее согласия на возобновление совместной жизни, «Саня считал своим долгом еще и еще предостеречь меня, на что я иду. Ведь он серьезно и безнадежно болен, обречен на недолгую жизнь. Ну год, ну два…».^[41] Вот ведь как: разоряя дотла чужое семейное гнездо, Солженицын предполагал просидеть на его развалинах не более двух лет! Уже одно это, казалось, должно было породить сознание великой вины перед изгнанным соперником. Увы, ничего подобного не произошло. Солженицын не только не испытывал никакой вины перед ним, но и назвал его «негодяем», ибо он, мол, «соблазнял к женитьбе жену живого мужа».^[42] Решетовская заметила по этому поводу: «А позже сам не остановится перед тем, чтобы при живой жене соблазнять женитьбой другую женщину…»^[43]

И еще до этого был случай, когда Солженицын признался жене, что полюбил другую женщину и находится в известных отношениях с ней. Жена ответила так, как в ее положении ответили бы многие: если чувство столь велико и необоримо, то забирай свои пожитки и отправляйся к новой возлюбленной; а если это всего лишь интрижка, то зачем о ней рассказывать? Александр Исаевич был глубоко оскорблен таким ответом, он заявил, что его не за что иное, а лишь «за правду гонят из дома».^[44] Диалектический ум позволял ему без особого труда назвать человека, которого сам сделал несчастным, — негодяем, свою прямую измену жене — правдой, а закономерный на это ответ жены, продиктованный чувством собственного достоинства, представить гонением на горемычного правдолюбца. Ах, как все это похоже на поведение Фомы Фомича Опискина у Достоевского!.. Фома тоже уверял, что его гонят за правду.

И жизнь, и любовь, и смерть — по плану!

Достоевский, как уже говорилось: человек страсти, порыва. В его жизни было немало странных внезапных поступков. А у Солженицына все заранее обдумано, взвешено, все спланировано наперед. Почти всегда его жизнь — это «сеть замыслов, расчетов, ходов».^[45] Рассказывая о себе, он то и дело отмечает: «Мой план был такой»,^[46] «У меня зародился новый план… Этот планчик застал Твардовского врасплох»^[47] и т. д.

В студенческие годы по разным дисциплинам, которые изучал в университете, Солженицын делал бесчисленные выписки, систематизировал их, составлял картотеки. И уже это было, конечно, не чем иным, как одним из проявлений склонности к планированию. В зрелую пору он расписал по карточкам всю огромную книгу Даля «Пословицы русского народа». Н. Решетовская вспоминает: «Чтение, разметка, выписывание, переклассификация… Я перепечатывала пословицы на машинке. Муж мечтал иметь дома вазу, наполненную карточками с пословицами, чтобы их вынимать, перебирать». Голубая мечта зубрилы! В рязанскую пору своей жизни, впервые задумав поехать в Ленинград, Солженицын долго работал над большой картотекой по истории, художественным достопримечательностям и некоторым особенно интересным маршрутам города. За несколько месяцев до поездки даже выписал в Рязань «Ленинградскую правду», чтобы быть в курсе городских новостей. И такая же обстоятельная запланированность предшествовала поездкам на Байкал, в Прибалтику и другим путешествиям, которых было много.

Тщательно (и небезуспешно!) старался он спланировать свой литературный дебют, в частности, его момент: «Нельзя было ошибиться! Нельзя было высунуться прежде времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя!».^[48]

Позже в театре «Современник» готовилась пьеса Солженицына «Олень и шалашовка», а в «Новом мире» вот-вот должны были появиться его новые рассказы. Страшновато: вдруг спектакль после первого же представления прихлопнут? Ведь говорил сам Твардовский, что если бы от него лично за висело, то он бы эту пьесу запретил. И что, если запрет спектакля пагубно скажется на судьбе рассказов? Испугавшись такой перспективы, автор взял в руки карандаш и начал подсчитывать: «Тираж «Нового мира» — сто тысяч. А в зале «Современника» помещается только семьсот человек…» 100 ООО — 700 = 99 300. И он делает выбор в пользу журнала.^[49] У него были заготовлены варианты своего поведения на самые неожиданные случаи жизни. Так, одно время он жил на московской квартире Ростроповича, жил долго и безо всякой прописки. Конечно, милиция могла поинтересоваться. Но наш герой начеку: «На случай прихода милиции у меня была отличная защита придумана, такая ракета, что даже жалко — запустить не пришлось».^[50] Ну, какая уж там «ракета», мы не знаем, может, та же самая, что у известного «ракетчика» Подколесина: бегство из окна или через черный ход, но как бы то ни было, а какой-то планчик и тут имелся.

Потом переехал на дачу к Ростроповичу. Здесь, как и на городской квартире, никто его не беспокоил, но он опять предусмотрел возможность внезапной встречи с представителями властей: «На такой случай лежала у меня приготовленная бумага — в синем конверте, в несгораемом шка-фике».^[51] Опять не ведаем, что за таинственная бумага. Не исключено — блатная справка из психдиспансера, что поименованный гражданин по состоянию здоровья нуждается в загородной тишине и в усиленном кислородном питании.

Всякий раз, когда Солженицыну предстояло принять участие в каком-нибудь заседании (они посвящались главным образом его собственным делам), он готовился к этому с поразительным тщанием. Всегда считал нужным не только произнести речь, но и записать происходящее. «Я заготовил чистые листы, пронумеровал их, поля очертил»,^[52] — говорит в одном случае. В другом: «Пришел раньше назначенного на пять-семь минут, чтобы не на коленях досталось писать, а захватить бы место у единственного круглого столика, на нем бы разложиться со всеми цветными ручками…».^[53] Все обдумано, все предусмотрено!

Направляясь в «Новый мир» на обсуждение своего романа «В круге первом», романист программировал даже то, в какой очередности здороваться с членами редколлегии: «Еще входя, я постарался в таком порядке поздороваться, чтобы с Дементьевым — последним».^[54] Не знаем, заметил ли А.Г. Дементьев сей страшный удар по своему самолюбию. Право же, не так легко представить себе ситуацию, которую Солженицын не моделировал бы в уме и мысленно не предопределял бы свое поведение в ней. Диапазон тут и во времени, и в характере ситуаций широчайший. Так, твердо запланировав сделать предложение Решетовской 2 июля 1938 года, Саня шел на свидание, имея в кармане заранее написанное письмо, которое вручил бы ей в том случае, если она отказала бы. Ах, мол, нет? Ну тогда, дорогая Наташа, прочитай, пожалуйста, это, а там посмотрим. С другой стороны, будучи уже вполне зрелым человеком, он мысленно рассматривал даже конец Хрущева и «к возможной смерти Хруще ва приуготовлялся».^[55] Впрочем, что там Хрущев! Приуготовлялся и к смерти своих собственных детей. И умер по плану! Заранее выбрал место могилы на кладбище Донского монастыря в Москве и уговорил патриарха освятить это место.

Итак, вглядываясь в облики Достоевского и Солженицына, мы видим, что, в сущности, перед нами два не только разных, но и противоположных по своей духовно-нравственной основе человека. Но как же так? Ведь вначале, плененные смелостью и оригинальностью идеи западных исследователей Солженицына, мы невольно находили столько разительных совпадений! Неужели все это мираж, обман зрения, гнет чужой мысли? Видимо, для выяснения этого нам не остается ничего другого, как перелистать страницы назад и вновь внимательно вглядеться в некоторые из тех многочисленных совпадений.

ИГРА В ЖМУРКИ СО ВСЕВЫШНИМ

Начнем опять с биографий.

Родители обоих писателей были людьми набожными, и именно под влиянием семьи произошло у них первое соприкосновение с религией, с церковью. Действительно, все так. Но как обернулось дело дальше?

Достоевский хотя и спорил всю жизнь с Богом, хотя иные его герои даже отрицали установленный свыше миропорядок, но другие герои были проникнуты религиозной мыслью, а князь Мышкин вообще замышлялся им как некое подобие самого Христа в реальной жизни. О Достоевском по меньшей мере можно сказать, что он был человеком, жаждавшим верить. Солженицын уверяет, что у него, как внука богатого до революции деда и сына царского офицера, да к тому же верующей матери, было кошмарное детство: «В девять лет я шагал в школу, уже зная, что там всегда меня могут ждать допросы и притеснения. И в десять лет, при гоготе, пионеры срывали с моей шеи крестик. И в одиннадцать и двенадцать меня истязали на собраниях, почему я не вступаю в пионеры». Срывали ли с Солженицына крестик, принуждали ли его вступать в пионеры, об этом подтверждающих свидетельств нет, но вот допросы, притеснения действительно имели место. Дело в том, что, несмотря на жуткий террор тупой толпы, вопреки чудовищным истязаниям одноклассников, Саня рос вовсе не забитым да несчастненьким набожным мальчиком. Наоборот, он был довольно резв. Однажды, вспоминает, дорезвился, например, вот до чего: «Исключили из школы нас троих: меня, Кагана и Мотьку Гена за систематический срыв уроков математики, с которых мы убегали играть в футбол. Я же — еще и классный журнал похитил, где был записан дюжину раз».

(Заметим, что дело было в сентябре, в самом начале учебно-го года, а уже — дюжину раз! Это выразительно характеризует интенсивность Саниной резвости.) Конечно, вышибон из школы есть не что иное, как притеснение, даже репрессия. Вероятно, что при этом внуку богача и сыну офицера был учинен и подлинный допрос: «Как посмел украсть классный журнал? Куда дел его? Небось за границу переслал?» и т. п. Впрочем, через несколько дней последовала амнистия и опасный элемент снова был зачислен в ту же школу, в тот же класс…

Если Солженицын даже и носил в детстве нательный крест (Н. Решетовская это отрицает), то сей факт, конечно, еще не говорит о его религиозности. Ни церковные впечатления, ни старания матери не сделали его верующим. Едва прикоснувшись к религии, «он отошел от этого», как пишет та же Решетовская. Сам писатель настаивает все же, что в детстве был верующим, но факта крушения детской веры не отрицает, более того — свидетельствует об этом посредством очень смелых неологизмов и крайне свежих рифм:

В 1950 году он писал жене: «До того, чтобы поверить в бога, я, кажется, еще далек». Но уже в феврале 1952-го, после удачной операции по поводу опухоли в животе, радостно восклицал в только что цитированном изящном стихотворении:

Как видно, именно с того февраля, когда ему, как Блаженному Августину в пору принятия христианства, было как раз тридцать три года, Солженицын и числит свое возвращение к религии и церкви.^[56]

И однако же, хотя Солженицын возвестил о своем возвращении в лоно веры возвышенными стихами, хотя он пишет статьи по вопросам религии и печатается в «Вестнике русского христианского движения» (США), хотя, как уже упоминалось, в 1983 году ему присудили отменно увесистую религиозную премию, несмотря на все это, религиозность Солженицына представляется делом несколько сомнительным.

Конечно, вера — это вопрос души, это тайна, и доказать ее наличие или отсутствие посредством прямых логических доводов сплошь да рядом не представляется возможным, но сам Солженицын утверждает, что «доказательства могут быть косвенные, лирические». Даже лирические! Использует он и такие аргументы: «Нельзя проверить, но как-то верится».^[57] Что ж, обратимся и мы к доказательствам и аргументам, аналогичным тем, которые признает и использует сам Солженицын. Вот некоторые из них.

Во-первых, по нашим лирическим наблюдениям, истинно верующие люди если и не молчат о своей вере, то, уж во всяком случае, не носятся с ней как с писаной торбой, не кричат на всех перекрестках, не суют ее в нос каждому встречному-поперечному, не устраивают из нее спектакли с грубо малеванными декорациями, а Солженицын делал все это с превеликой охотой. Разве не декорации, разве не спектакль, например, в той назойливости, с какой он датирует разного рода литературные и житейские дела да факты через церковные праздники и знаменательные религиозные дни? Особенно много этой религиозной театральщины в книге «Бодался теленок с дубом». Например: «Шла Вербная неделя… В субботу 15-го в вечерней передаче Би-би-си услышал: в литературном приложении к «Таймсу» напечатаны «пространные отрывки» из «Ракового корпуса»… Пришли Божьи сроки!..» И дальше без конца все в том же роде: «Сгущается все под 9 июня, под православную Троицу…», «В Духов день, в середине июня, выпустил свое письмо…», «Дату нобелевской церемонии — 9 апреля, на первый день православной Пасхи, Гиров объявил, кажется, 24 марта…», «Опубликовать интервью назначил 28 августа, на Успение…», «В Париже вышел на русском языке первый том «Архипелага». Я просил его и ожидал — 7 января, на православное Рождество…» и т. д. Второе обстоятельство, которое заставляет сомневаться в том, что Солженицын искренне верующий человек, это явные странности в его рассуждениях о Боге и о Божьем могуществе. Ну, как же! Вот он пишет, что был тяжело болен, что спасло его Божье чудо, и именно тогда он, как помним, воскликнул:

Бог Вселенной! Я снова верую!

Это в стихах. А в прозе мысль дальше развивается так: «Вся возвращенная мне жизнь с тех пор — не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель», иначе говоря, теперь она принадлежит Богу. Неожиданная получается карти-ночка: жизнь Солженицына стала принадлежать Богу, и Он сделался ее хозяином «в полном смысле», получил возможность «вложить» свою «цель» лишь после того, как Александр Исаевич обратил на него свой взор и поверил, а раньше ничего подобного не было, и гордый атеист сам являлся полновластным властелином своей жизни и своей судьбы. Выходит, Бог-то командует только теми, кто признает его, а неверующими, у коих как бы на глазах повязки, он не занимается: живите, мол, как хотите. Солженицын проповедует некий административно-ведомственный, но весьма демократический принцип в религии, он рисует нам Царство Бо-жие в виде какого-то добровольного клуба, что ли: уплатил взнос в виде признания законности его президента — проходи, и тут уж ты целиком подчиняешься власти президента, уставу клуба, а те, кто остается за стенами, пусть живут сами по себе. Демократизм вещь прекрасная, но спрашивается: похож ли на истинно верующего тот, кто в мыслях своих низводит Всевышнего до выборной должности президента клуба?

Вывод из этого напрашивается такой: или Солженицын, иногда для маскировки декламируя о всеохватно-руководящей роли Провидения, на самом деле проповедует новую религиозную ересь, суть которой в непризнании власти Бога над неверующими, т. е. в весьма существенном ограничении Его могущества, отчасти подобном тому, что мы видим при переходе от монархии абсолютной к конституционной (приверженцев этой ереси можно было бы так и назвать: кон-ститутствующие во Христе), или перед нами факты элементарной непросвещенности в вопросах религии. Оба вывода равнозначны в том смысле, что дают новую пищу для сомнений в подлинности солженицынского верования, но мы все же склонны ко второму. Тем более что есть много и других свидетельств удивительной религиозной непросвещенности активного автора «Вестника русского христианского движения». Трудно поверить, но она доходит до неумения грамотно написать имена всех памятных библейских персонажей, известнейших религиозных деятелей, до путаницы в названиях важнейших святынь, в простейших и популярнейших понятиях. Вот лишь несколько примеров.

Кто из мало-мальски образованных людей, даже неверующих, даже никогда не читавших Библии, не слышал о Голиафе, библейском великане, сраженном пращой Давида! Слышал, конечно, и Солженицын, но пишет: «Галиаф».

Троице-Сергиева лавра — одна из древнейших святынь не только православно-верующих, но и всего нашего народа, ибо с ее именем связано много героических событий, оно то и дело блистает на страницах русской истории. А Солженицын пишет: «Троицко-Сергиевская лавра…» Будто она получила название не в честь святой Троицы и своего основателя преподобного отца Сергия, а в память безвестных товарищей Троицкого и Сергиева.

После этого можно ли удивляться таким, допустим, вещам. Дается в пересказе известное изречение «От меча погибнете сами вы, взявшие меч» и указывается источник: Евангелие от Матфея, 25,52. Получив уже достаточно ясное представление об учености нашего доморощенного богослова, невольно испытываешь потребность проверить — так ли это? Достаем с заветной полочки Библию, открываем искомое Евангелие и видим: там и стиха-то 52-го нет, а только 46! Мы об этом не стали бы и упоминать, если бы Солженицын не сваливал здесь свою богословскую дремучесть на самого патриарха Тихона; это, мол, он указал такой источник.

Но есть все же и библейские имена, и религиозные названия, и богословские понятия, который Солженицын и толкует верно, и пишет грамотно. Например, он совершенно правильно понимает и без единой ошибки пишет библейские имена Ирод, Каин, Иуда. Разумеется, уровень рели-гиозно-богословских познаний Солженицына — еще один веский довод в пользу сильных сомнений: истинно ли верующий человек перед нами? Если он не нашел времени на то, чтобы разобраться даже не в тонкостях, а в довольно существенных понятиях и фактах религии, если не пожелал потратить труда, чтобы все это органично усвоить, впитать, значит, у него нет любви, значит, он относится ко всему этому несерьезно, кое-как, — откуда же тут взяться вере?

Наконец, мы подходим к нашему последнему и, может быть, самому вескому доводу. Он неплохо высказан Львом Копелевым, который знал Солженицына на протяжении долгих лет, вместе с ним отбывал заключение, потом помогал ему в литературных делах и даже послужил прототипом для одного из героев романа «В круге первом». Вот его слова: «Из области религии мне известно очень мало. Но я сильно подозреваю, что Александр Исаевич разбирается в делах церкви меньше, чем я. И знаете почему? Ведь весь пафос христианства, как известно, устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Судить и карать дано только Богу, а не какому-то человеку, который объявил себя святым. Вершина добродетели — прощение. Это основы христианства, а они, как известно, не прельстили Солженицына. Поэтому, хотим мы того или нет, его обращение к Богу наигранно и носит чисто прагматический характер».^[58] Владимир Лакшин, близко знавший Александра Исаевича позже, чем Копелев, пишет: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».^[59]

Трагедия попки, обманутого в любви

Размышление о религиозности нашего героя естественно продолжить исследованием его философских познаний, ибо и религия и философия есть лишь разные формы мировоззрения. Это будет тем более закономерным, что в гороскопе Солженицына на сей счет говорится: «Может быть философом». Тут начать надо с утверждения Солженицына о том, что в молодости он был марксистом. Так, рассказывая о встрече в Бутырской тюрьме с неким «православным проповедником из Европы» Евгением Ивановичем Дивни-чем, который поносил марксизм, он пишет: «Я выступаю в защиту, ведь я марксист».^[60] Поэтому западные хвалители, например, журналист Михаил Геллер, говорят о нем: «верующий, потерявший веру». Они утверждают также, что его антисоветские книги написаны «с болью обманутой любви» к марксизму. Очень эффектно! Прозревшие и раскаявшиеся всегда пользуются большим доверием, ибо принято считать, что они-то уж знают покинутый лагерь: своими глазами изнутри все видели! К тому же расстриги обычно и любопытство у всех вызывают.

Вот что, однако, выясняется при более внимательном рассмотрении дела. Солженицын рассказывает о своем изучении марксизма так: «Самого Маркса читать трудно, но существуют учебники… Я поддался этому искушению (изучить марксизм без прикосновения к Марксу. — В.Б.) и с таким мировоззрением я пошел на войну». То есть этот «марксист» самого Маркса-то не читал, не осилил, мировоззрение его сложилось по каким-то учебникам, среди которых в те давние годы могли быть и не очень удачные.

К тому же, он тогда сильно был склонен к зубрежке. Н. Решетовская рассказывает, как помним, что ее жених, а затем муж делал специальные карточки, куда заносил разного рода сведения, нужные по учебе, и то сам перебирал их, то заставлял невесту, а потом жену экзаменовать его по ним — на прогулках, в кинотеатре перед началом сеанса, в гостях, пока еще не сели за стол, перед сном и т. д. Вполне возможно, что именно так, предварительно расписав по карточкам, изучал он и марксизм. Сочетание неудачного учебника с карточным методом изучения не могло не дать самых достослезных результатов, а именно — карточного домика познаний.

Домик, как видно, состоял главным образом из цитат. В упоминавшемся рассказе о столкновении с Е.И. Дивни-чем марксист-зубрила говорит именно о них как о своем главном возможном орудии в полемике: «Еще год назад как уверенно я б его бил цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался!» Но теперь, констатирует он, «меня бьют почти шутя». И ничего в этом нет удивительного. Нетрудно вообразить себе картину, как происходило избиение зубрилы. Он, допустим, когда-то выписал из учебника в свою карточку: «Бытие определяет сознание», выучил на сон грядущий, запомнил на всю жизнь, и вот теперь с этой выпиской наперевес шел в атаку на «православного проповедника»1. А тот ему — такой, скажем, вопросик: «Позвольте, чадо мое, а как же, например, с самим Лениным? У него отец — действительный статский советник, семья чиновно-дворян-ская, бытие в детстве и юности вполне обеспеченное, благо-получное, даже, извиняюсь, именьицем Кокушкино владели, а у него, несмотря на такое-то бытие, самое что ни на есть революционное сознание. Ась?» Что на это зубрила мог ответить? Ничего! В его карточках ответа не было. Одним ударом неглупого человека он был загнан в угол и там рухнул, погребенный под своим карточным домиком. Поднявшись, утеревшись, он изумился молниеносности своего разгрома. Как же так? Ведь картотека была до того хороша! Как у шарманщика, который вдвоем с попугаем торговал на ростовском базаре «счастьем» из ящичка. Но факт оставался фактом. И тогда, прельстившись легкостью добычи, Солженицын сам пошел громить марксизм, сам стал проповедовать: это, мол, «слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание»,^[61] это даже — «свинский принцип».^[62]

За делами да заботами никто зубрилу за эту проповедь не выпорол. Никто не ткнул его носом в то, что закон-то действительно не очень хороший, если его железно прилагать к каждому отдельному человеку, к любому индивидууму. Но ведь марксисты же этого не делают! То ли в спешке, то ли действительно уж очень плох был учебник, но Саня-студент сделал в свое время усеченную выписку, а понять ее расширительно — не собрал ума. Настоящие марксисты понимают вопрос так: ОБЩЕСТВЕННОЕ бытие определяет ОБЩЕСТВЕННОЕ сознание, причем определяет, само собой ясно, в самых общих чертах. Что же касается отдельного человека, то о нем у марксистов, разумеется, есть соответствующие оговорки, хотя бы у того же Ленина: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут».^[63]

Никто этого, повторяем, увы, не сказал ему. Поощренный безнаказанностью, зубрила уж совсем распоясался. «Да что мне Маркс! Да мне ль его бояться!» И снова с великой болью обманутой любви ринулся в бой против марксизма. Вернее, против своей картотеки. Так как при этом в какой-то мере все же приходилось иметь дело с мыслями и высказываниями людей, которых, как говорится, голой рукой не возьмешь, то «обманутый-в-любви» и не действовал голой рукой, а всегда вооружал ее — то ножницами, то клеем, то краской.

Но вот он вытягивает клювиком из ящичка карточку, и мы читаем на ней, что к глазах Маркса такое обращение с заключенными, при котором они имеют возможность «читать книги, писать, думать и спорить» означает обращение «как со скотом»^[64]. Всякий согласится, что взгляд, мягко выражаясь, более чем странный, но в карточке точно указан адрес: «Критика Готской программы». Снимаем с полки 19-й том последнего Собрания сочинений Маркса — Энгельса, находим «Критику», в ней на странице 51-й есть маленький раздельчик — «Регулирование труда заключенных». Слова «как со скотом» тут действительно имеются, но вот в каком, однако, контексте: Маркс пишет, что рабочие вовсе не хотят, «чтобы с уголовными преступниками обращались как со скотом», — только и всего!

Но Солженицын опять лезет клювиком в свой философский ящичек и вытягивает новую карточку. На сей раз попалась о Ленине. В ней речь идет об одной телеграмме, посланной Владимиром Ильичем 9 августа 1918 года Пензенскому губисполкому в связи с контрреволюционным восстанием в губернии. Обманутый пишет, что Ленин требовал: «провести беспощадный массовый террор…» Массовый? Это что же — террор против масс? Ленин требовал провести террор против рабочих и крестьян? Да уж как видите сами, говорит нам Солженицын и опять точно указывает источник: Собрание сочинений, 5-е издание, том 50-й, страницы 144–145. Открываем нужную страницу и действительно читаем: «провести массовый террор…» Да, да, массовый. Но там, кажется, еще что-то? Вглядываемся: «массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев». Эге, вот они, ножницы-то опять где пригодились. Хвать! — и террор против мироедов да контрреволюционеров превращается в террор против трудящихся. Ловко!

В этой же телеграмме обращается внимание читателя на следующие слова Ленина: «сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». Подумать только, негодует Обманутый, запереть «не виновных, но СОМНИТЕЛЬНЫХ»! Ну, на такое, мол, попрание законности и свободы способны только большевики! Но вот какое любопытное рассуждение встречаем мы у него в другом месте «Архипелага». Рассказывает о якобы имевшем место заговоре заключенных в одном из лагерей (май 1954 года). Насколько тут все достоверно и правдиво, судить трудно. Во всяком случае, сам рассказчик ничего своими глазами не видел, так как был уже освобожден, и повествование его от начала до конца — с чьих-то слов, если не голая собственная выдумка, и много в нем сбивчивого, противоречивого. Но в данном случае это и несущественно, важно другое. По его словам, руководитель заговора, размахивая финкой, «объявлял в бараке: «Кто не выйдет на оборону — тот получит ножа!» Угрозой, страхом смерти гнать не желающих идти людей на затеянное тобой крайне опасное, может быть, даже роковое дело, — вот уж, казалось бы, где наш защитник прав человека должен вознегодовать во всю мощь своих легких и голосовых связок. Но, странное дело, ничего подобного не происходит, и угрозу кровавой расправы над не желающими принимать участие в заговоре он спокойно и уверенно квалифицирует так: «Неизбежная логика всякой военной власти и военного положения…»^[65]

Неизбежная! Но ведь в Пензенской-то губернии в августе 1918 года именно такое положение и было — контрреволюционное вооруженное восстание! И, однако же, на его ликвидацию никто не гнал под угрозой смерти всех, не принимавших в нем участия, а лишь предлагалось временно изолировать «вне города» того, кто, пожалуй, мог бы примкнуть к восстанию, — вполне естественная и логичная мера предосторожности со стороны военной власти. Да ведь еще вопрос — а было ли выполнено требование Ленина…

Нет, все-таки неправильно говорит Солженицын, будто он видит жизнь, как луну, всегда с одной стороны — он видит ее всегда с той стороны, с какой ему выгодно.

Среди видных марксистов Солженицын не обошел своим вниманием, конечно, и Сталина. На него он завел целое досье — специальный ящичек. Попросим на пробу вытянуть пока хотя б одну карточку. Момент — и поднаторевший клювик уже протягивает нам: «Устами Сталина раз навсегда призвали страну ОТРЕШИТЬСЯ ОТ БЛАГОДУШИЯ». Последние три слова обличительно подчеркнуты и тут же прокомментированы так: «А «благодушием» Даль называет «доброту души, любовное свойство ее, милосердие, расположение к общему благу». Вывод из сопоставления слов Сталина и толкования Даля делается убийственный: «Вот от чего нас призывали отречься — от расположения к общему благу!»

Великолепная вещь словарь Даля, но Солженицын и его поворачивает к нам лишь той стороной, какая ему сейчас выгодна. А в нем, конечно же, приведены и другие, всем известные значения слова, оказавшиеся во времени более устойчивыми и более распространенными, привычными нам: благодушие — «самоуспокоенность, добродушное попустительство»; благодушествовать — «наслаждаться физическим и нравственным спокойствием». Разумеется, именно это, более современное, нынешнее значение и имел в виду Сталин в своем высказывании.

Между прочим, тут Солженицын изменяет своему обыкновению — не берет цитату в кавычки и не указывает, где именно, когда это высказывание было сделано, в какой книге напечатано. Случайность? Отнюдь! Если бы он и здесь позаботился об источнике, то ему пришлось бы указать: «И.В. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза». Ах, о войне?! — воскликнул бы читатель, и ему сразу стало бы все ясно и без контрольного обращения к Далю. Да, конечно, это было сказано в речи по радио 3 июля 1941 года, может быть, в самые страшные дни войны: «Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры надо принять, чтобы разгромить врага?

Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение» (подчеркнуто мной. — В.Б.).

Если Солженицын не захотел признать, что совершил очередное жульничество, то ему пришлось проглотить другое: грузин Джугашвили, политик, знал не родной ему русский язык несколько лучше, чем знает его некий писатель, нобелевский лауреат, то и дело бьющий себя в грудь кулаком: «Я русский! Я из перерусских русский!» Кто там еще остался из видных марксистов? Ну, конечно же, Энгельс! В попугайской карточке на него читаем нечто весьма саркастическое: «Энгельс доследовал, что не с зарождения нравственной идеи начался человек, и не с мышления — а со случайного и бессмысленного труда: обезьяна взяла в руки камень — и оттуда все пошло».

Понимал ли оратор сам, что тут говорил? Из приведенных слов видно, по крайней мере, одно: он убежден, что человек начался либо с мышления, либо с нравственной идеи, но с чего именно — пока точно не установил. Что же касается того, почему мышление или та самая «нравственная идея» стали достоянием только человека, а не озарили до сих пор, допустим, моську, лаявшую на слона, — эта проблема нашего автора не интересует.

И тем не менее, мы думаем, он в какой-то мере понимает, что говорит. Уверенности в этом нам придают слова как раз Энгельса, который в известной работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» еще в 1876 году писал о Солженицыне следующее: «Птицы являются единственными животными, которые могут научиться говорить, и птица с наиболее отвратительным голосом, попугай, говорит всего лучше. И пусть не возражают, что попугай не понимает того, что говорит. Конечно, он будет целыми часами без умолку повторять весь свой запас слов из одной лишь любви к процессу говорения и к общению с людьми. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также и понимать то, что он говорит… Он умеет так же правильно применять свои бранные слова, как берлинская торговка зеленью. Точно так же обстоит дело и при выклянчивании лакомств».

Да, в пределах своего круга представлений Солженицын научился понимать то, что говорит. Несомненно также, что в выклянчивании лакомств он преуспел ничуть не меньше, чем в брани.

Не ограничиваясь, так сказать, философской, так сказать, теоретической, так сказать, умственной борьбой против Маркса, Энгельса, Ленина, он еще и пытается дискредитировать их в чисто человеческом плане. Так, о Марксе в одном месте презрительно пишет: «Он от роду не брал в руки кирки, довеку не катал и тачки, уголька не добывал, лесу не валил, не знаем, как колол дрова…» Много ли Солженицын сам махал киркой да катал тачку, сколько он добыл уголька да повалил лесу, это мы в свое время еще исследуем, что же до Маркса, то действительно он не брал в руки кирку, как не брал ее и Аристотель, не катал тачку, как не катал ее и Коперник, не добывал угля, как не добывал его и Ньютон, не валил лес, как не валил его и Менделеев, может быть, даже и дрова не колол, как не колол их, может быть, и Эйнштейн. Просто у этих людей были другие способности, другое жизненное назначение, призвание, что они и доказали всей своей жизнью, всеми трудами, явившимися вкладом в мировую культуру. Конечно, это удел далеко не всякого. Как говорится, и медведь костоправ, да самоучка. В частности, вопрос о жизненном призвании Солженицына все еще остается открытым, есть и такая точка зрения, что он больше принес бы пользы человечеству в качестве не писателя, а, может быть, дрессировщика попугаев.

А о Марксе вот последняя новость. Журналист Кейт Коннели пишет 15 октября в английской газете «Гардиан», что в дни разразившегося во всем мире осенью 2008 года финансового кризиса резко повысился интерес к трудам Маркса по всей Германии, первый том «Капитала» буквально сметают с полок книжных магазинов. Продажа выросла на 300 %. «Маркс опять в моде, — сказал Йорн Штутрумпфт, директор берлинского издательства, выпускающего работы Маркса и Энгельса. — Мы видим отчетливый рост спроса, и он будет еще больше в ближайшее время». Причем книги покупают, как правило, люди «из молодого академического поколения, которое пришло к пониманию того, что неолиберальные посулы счастья оказались ложью, что капитализм с его алчностью закончится саморазрушением». Даже Пиир Штайнбрюк, министр финансов Германии, заявил в журнале «Шпигель»: «Надо признать, что некоторые части марксистской теории действительно не столь плохи». А гамбургский журнал «Абендблат» пишет: «В эти дни Маркс совершает победный забег в гонке за симпатии». Да, у него есть кое-что для тех, кто соображает, а не любуется потешным полком в Кремле.

Конечно, наших заскорузлых в своей антисоветчине отцов отечества ничто не заставит засесть за «Капитал». Они наверняка помнят признание Есенина:

И не понимают отцы: что позволено поэту, то не непростительно для политика.

Первый том «Капитала» был издан в 1867 году — 140 лет тому назад. И вот — сметают с полок!

А о сочинениях Солженицына, сдается мне, даже и через 1400 лет соотечественники будут говорить:

БЛАГОГОВЕЙНЫЙ ВОСТОРГ БЕРНАРДА ЛЕВИНА, ЗНАТОКА РУСИ

Обнаружив, что познания нашего героя в области религии и философии пребывали в печальном виде, мы с невольным удивлением вспоминаем, что в детстве и в юношеские годы Солженицын, как и Достоевский, учился хорошо, был первым учеником. К тому же оба писателя всю жизнь много и жадно читали. В результате Достоевский уже в молодости стал широко образованным человеком, а в зрелую пору был поистине «с веком наравне». При этом поражала широта его внелитературных интересов.

Круг интересов Солженицына тоже очень широк. Он сам говорит об этом с подкупающей прямотой: «Такое уж мое свойство. Я не могу обминуть ни одного важного вопроса». И действительно не может. Ни одного. Что же касается образования, культуры, то здесь, увы, картина несколько иная, чем у Достоевского. С уверенностью можно лишь сказать, что у него на всю жизнь сохранилась тяга к ним, но вот уровень… Об уровне мы уже имел некоторую возможность судить и раньше, теперь нам предстоит продолжить наблюдения.

Книги Солженицына кишмя кишат пословицами, поговорками, а также разного рода афоризмами как фольклорного, так и литературного происхождения. Он пламенно любит эти создания русского народного творчества и вековой мудрости всего человечества. На страницах, допустим, хотя бы «Архипелага» и «Теленка» то и дело мелькает: «Пошел к куме, да засел в тюрьме», «Лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь», «Мертвый без гроба не останется» и т. д. и т. п.

С жемчужинами русского фольклора в его книгах соседствуют любовно вписанные туда аналогичные речения на многих иностранных языках. Достоевский знал немецкий, французский и латынь. Солженицын тоже знает, что есть такие языки. Кроме того, он знает об английском. И вот мы встречаем у него то homo sapiens, то made in, то pardon, то другие подобные же яркие свидетельства ба-а-альшой культуры.

При таком изобилии знаний, разумеется, немудрено иногда кое-что и напутать, даже в простейших вещах. Так, Советский Союз по-немецки будет die Sowjetunion, а Солженицын, думая, что это по-немецки, пишет Soviet Union. Перепутал с английским. Другой раз вставил он в свой текст английскую поговорку My home is my castle (Мой дом — моя крепость). Похвально! Только англичане, которые настоящие, предпочитают говорить здесь не home, a haus. Еще где-то к месту ввернул немецкое выражение nach der Heimat (домой, на родину). Весьма интеллигентно! Но немцы, которые вполне грамотные, говорят в этом случае не nach der, а in die. Или: nach Hause, heim.

Тяга Александра Исаевича к плодам культуры, о коих речь шла выше, в частности, к пословицам, поговоркам, афоризмам, так сильна, что порой он не удерживается от соблазна собственноручного изготовления некоторого подобия их. Взять, допустим, такой афоризм: «Отмываться всегда трудней, чем плюнуть. Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым». Это любовно сработано им для собственного практического употребления.

По воспоминаниям Н. Решетовской, в речи ее избранника в юные годы «постоянно фигурировали герои различных литературных произведений, античные боги и исторические личности». Что ж, такое пристрастие вполне понятно для поры, так сказать, первоначального накопления культурного багажа. Но у Солженицына, увы, она затянулась на всю жизнь. И сейчас по его страницам так и порхают Эпикур и Змей Горыныч, Платон и Иванушка-дурачок, Аристотель и Баба Яга, Геркулес и Урания, Талия и Полигимния, Клио и Каллиопа, Юстиниан и Христос, Солон и Ассарга-дон, Будда и Иуда…

С сожалением приходится заметить, что и в этой непреодоленной любви-тяге наш герой, не выдерживая груза собственной эрудиции, почерпнутой в двух вузах, спотыкается: путает имена, не к месту их употребляет, неправильно пишет. Но, может быть, печальная судьба постигает под пером Солженицына лишь имена легендарно-мифологические, только нерусские да слишком древние? Увы… В лондонской «Таймс» большой знаток русских проблем Бернард Левин однажды писал с благоговейным трепетом: глядя, мол, на Солженицына, «начинаешь понимать, что означало когда-то выражение «святая Русь». Каково же нам видеть в сочинениях живого носителя духа святой Руси некоторые исконно русские имена в таком, например, обличье: Вячислав, Керилл, Керюха… В «Записках из Мертвого дома» рассказывается, как на Рождество в остроге готовилась постановка загадочной пьесы «Кедрил-обжора». Писатель недоумевал: «Что такое значит Кедрил и почему Кедрил, а не Кирилл?» Думается, еще больше удивился бы Достоевский, встретив не в омском остроге, а в книге, изданной в Париже, Керилла-Керюху.

Ничуть не лучше, чем с именами людей, обстоит у Солженицына дело с географическими названиями на огромных пространствах от бывшей Восточной Пруссии, от немецкого города Вормдитт до знаменитого Халхин-Гола, изображенных им все в том же достославном «Архипелаге» как «Вормдит», «Халхингол» и «Манчжурия». А между этими, в какой-то степени экзотическими, крайними точками великое множество гораздо более простых, привычных, известных названий, которые Солженицын тоже не умеет написать вполне грамотно: Тарту, Лодейное Поле, Наро-Фоминск, Иваново-Вознесенск (теперь просто Иваново), Хакасия, поселок Железинка, Бауманский район…

Но что там маленькая Железинка! Даже всемирно известные названия столиц советских союзных республик он не может ни написать, ни употребить верно. Читаем, например: «юристы Алмы-Аты» (т. 1, с. 21). Или вот с каким ведь упрямством твердит: Кишенев (1,134), Кишенев (1,565), Ки-шенев (1,565), Кишенев (3,538)…

Возможно, хозяева и руководители парижского издательства ИМКА-ПРЕСС, которое так часто и обильно публикует сочинения Солженицына, сочтут непросвещенность своего любимца в области имен и названий пустячком, недостойным внимания. Здесь, мол, титаническая личность, а вы… Ну, правильно. Только, чтобы лучше понять наши чувства, чувства русских людей, пусть они мысленно представят себе такую картину: в нашей стране издана книга о Франции, и вот в этой книге названия некоторых французских городов выглядят, например, так: не Гавр, а — Мавр, не Нанси, а — Мерси, не Тулон, а — Баллон, не Дижон, а — Пижон, не Марсель, а — Карусель, не Бордо, а — Мордо, наконец, не Париж, а — Барыш и т. д. Интересно, что бы они сказали. Это во-первых. А во-вторых, если бы только дело ограничивалось именами да названиями!..

Нобелевский лауреат против инспектора райпо

Увы, так же некорректно ведет себя активист парижского издательства при употреблении в своем драгоценном «Архипелаге» множества и другого рода слов, выражений, оборотов речи. Пишет, например, «гутгаперчивые куклы», «на мелководьи», «заподозрегь», «мы у них в презреньи», «женщина в шелковом платьи», «рассказ об одном воскре-сеньи», «вещи бросаются в тут же стоящию бочку», «Маркелов стал не много, не мало председателем месткома»…

Активист демонстрирует нам такое богатство и разнообразие форм своей грамматической дремучести, что прямо хоть классифицируй их, эти формы. Как можно было уже заметить, он глух, например, к некоторым падежным окончаниям кое-каких существительных среднего рода и пишет: «в Многолюдьи», «в восьмистишьи», «в Поволжья», «в Заполярья»… Другая весьма устойчивая форма дремуче-сти выражается в маниакальном стремлении удваивать согласные там, где вовсе не требуется. Это можно было заметить еще в написании имен и названий: «Кессарийский», «Тарусса», «Тартусский»… Но вот и продолжение: «нивел-лировать», «баллюстрада», «асе», «каррикатура», «анналь-ное отверстие»… Человек, так охотно и обильно украшающий тексты своих книг речениями на многих иностранных языках, уж мог бы, кажется, знать, что двойным согласным здесь просто неоткуда взяться, ибо их нет в словах-пред-ках, коими были в данном случае французские слова niveler, balustrade, as, итальянское слово caricatura, латинское слово anus. Но наш герой не желает ни с чем считаться, ему мало того, что он представил в ложном свете даже анальное отверстие, он продолжает свое: «аггломераг» (2,517), «муссава-тист» (1,50), «восспоминания», «латанный воротник», «подписей» (2,475)…

Все это очень печально, но еще печальней, что иные слова он пишет хоть и верно, но употребляет неправильно. Так, вместо «навзничь» пишет «ничком», что совсем противоположно по смыслу. Или вот: «На полях России уже жали второй мирный урожай». Интересно было бы видеть, как это «уже жали», допустим, картошку, свеклу или капусту. Встречаем и такое: «в пути околевали дети». О детях — как о щенках или цыплятах!

Солженицын очень гордится своим эллиптическим синтаксисом, т. е. таким построением фразы, при котором те или иные слова лишь подразумеваются, но не пишутся, не произносятся. Что ж, в иных случаях, если с умом, это весьма неплохая вещь. Но вот в «Архипелаге» читаем: «Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта». Как туг ни крути, а получается, что война шла междоусобная. В другом месте нечаянно набредаем на такой стилистический розан: «Вот он, европеец: не обещал, но сделал больше, чем обещал». Пожалуйста, азиат, люби европейца, восхищайся им, лобзай его, но — как твои слова разуметь? Что значит «больше, чем обещал», если он не обещал ничего? Больше ничего — это сколько? Пусть бы объяснил нам как азиат азиатам.

Излишне много распространяться о том, как и почему любит Солженицын щегольнуть старинным словцом, простонародным оборотцем, той же пословицей. Еще бы! Он же о себе говорит, что «в душе мужик». Ну, а мужики, известное дело, изъясняются языком кондовым, любят фольклор, иной раз такое словечко вывернут!.. Есть, например, крестьянское выражение «ехать на лошади (верхом) охлябь» или «охлюпкой», т. е. без седла. У Шолохова в «Поднятой целине» встречаем: «Ты поедешь охлюпкой, тут недалеко». Словечко, понятное дело, заманчиво, соблазнительно, и наш литмужик потянулся к нему, сцапал и, недолго думая, сунул в свой текст, мечтая потрафить простонародью: «Сели на лошадей охляблью». Ему, видите, «охлябь» показалось мало, недостаточно по-мужицки, он еще «лью» присобачил. Ну, и если кому потрафил, то разве что одному Бернарду Левину, знатоку святой Руси. А какую любопытную штуку проделал мужик Исаич со всем известными старинными выражениями «ухом не вести» и «ни уха ни рыла не знать (не понимать, не разуметь)». Он их спарил, и в результате получил нечто совершенно новое: «не вести ни ухом, ни рылом». Селекционер! Мичуринец!

Не менее поучительно, чем с мужицкими словами, обстоит дело у Солженицына со словами и понятиями военного, фронтового обихода. Он уверен, например, что надо писать «военная компания»; убежден, что РККА — это среднего рода: «РККА обладало»…

В выступлении по французскому телевидению 9 марта 1976 года Солженицын между прочим сказал: «Буду честным: надо все же признавать даже теоретические ошибки». Ах, да уж куда там теоретические! — хоть бы грамматиче-ские-то признал.

Если и эти все наши претензии к языку, к грамматической осведомленности их активиста хозяева ИМКА-ПРЕСС сочтут излишними, чрезмерными, неуместными, то нам придется напомнить одну маленькую, им же, активистом, рассказанную историю.

Однажды он обнаружил, что некий ответственный товарищ вместо «ботинки» написал «батинки». Товарищ этот был ему несимпатичен, ибо начальствовал над ним, и между ними возникали какие-то трения. А на дворе стояла весна 1953 года — Солженицын только что вышел из лагеря. И вот даже радость вновь обретенной возможности ходить по земле без охраны и вольно дышать не могла смягчить его злого презрения, и он запомнит эту ошибку, чтобы через двадцать с лишним лет предать ее гласности и высмеять в своем «Архипелаге»! Но кто он был, тот ответственный товарищ, писавший «батинки» — один из руководителей Союза писателей? министр? секретарь обкома? академик? Нет, это всего-навсего инспектор Кок-Терекского райпо Джам-бульской области Казахстана. Университетов, как Солженицын, он, конечно, не кончал, в Институте истории, философии и литературы, как Солженицын, не учился, Нобелевской премии не сподобился. И русский язык для него не родной, он — казах. А ошибочку свою он сделал не в фолианте, изданном многотиражно в Париже, а в ведомости по учету товаров, составленной в связи с ревизией магазина в ауле Айдарлы. Вот каков объект и каковы обстоятельства грамматического сарказма и негодования Александра Исаевича. Сей эпизод придает нашему праву особый вес и показывает, что наши претензии к знаменитому функционеру ИМКА-ПРЕСС гораздо более гуманны и правомочны, чем его собственные претензии к другим.

Атаман Платонов. Михневская область.

Восточнопрусская Эльба

Силу своей тяги к высотам мировой культуры и результат оной тяги при достаточном усердии можно успешно показать во многих областях человеческих знаний, допустим, в истории, литературе, юриспруденции. Усердия Солженицыну хватает, он не обходит, кажется, ни одной из предоставленных ему возможностей. В области истории, жизнеустройства и правопорядка дореволюционной России демонстрирует свою тягу и ее результаты посредством таких, скажем, утверждений: в Новочеркасске в свое время воздвигли, мол, памятник герою Отечественной войны двенадцатого года атаману Платонову;^[66] царь Александр Второй был убит в 1882 году;^[67] все, кончавшие высшие учебные заведения, вместе с дипломом получали дворянское звание^[68] и т. д. Все это чушь.

Ведя речь о советской истории, о советской жизни, Солженицын уверяет нас, например, в том, что в 1940 году мы «завоевали Карело-Финскую республику»; что избирательное право нашим гражданам предоставляется одновременно с получением паспорта, т. е. в 16 лет; что студенческие стипендии в 1929 году достигали 900 рублей в месяц и т. п. Такая же чушь.

О литературных познаниях Солженицына мы уже говорили и еще скажем кое-что в дальнейшем, а тут — лишь один пример. Наш автор обожает многозначительные цитатки, и вот, допустим, уверяя, что это Роберт Бёрнс, преподносит нам:

Все перепутал! И текст не такой, и Бёрнс никакого отношения к нему не имеет. Полная бессмыслица: «Когда он победит…». А надо — «В противном случае зовется он иначе».

Очень любит наш герой порассуждать на юридические темы. Ну, пристрастие понятное: человек сидел, изучал законы, так сказать, собственным горбом. Что же мы узнаем от него любопытного в этой области? Опять немало. Да все по каким кардинальным вопросам! Так, в поминавшемся вы-ступлении по испанскому телевидению Солженицын негодовал: «В моей стране в течение шестидесяти лет никогда не была объявлена ни одна амнистия». Ни одна! Да советской власти еще шести месяцев не исполнилось, а она уже провела амнистию — 1 мая 1918 года. По ней из рук диктатуры пролетариата получил свободу, например, бывший военный министр царя В.А. Сухомлинов, приговоренный Временным правительством к бессрочным каторжным работам. Получил и укатил в Германию писать свои «Воспоминания». А потом-то сколько их было, и притом общих! В ознаменование победоносного окончания Гражданской войны, в честь десятилетия советской власти, в связи с победой над Германией и т. д. Иногда для демонстрации своих познаний он забегает даже в чуждые пределы иностранной юриспруденции. Например, пишет, что «5-е дополнение к конституции США» будто бы гласит: «запрещается давать показания против самого себя». Тут следует заметить следующее. Во-первых, принято говорить не «дополнения» к Конституции США, а «поправки». Во-вторых, ни о каком «запрете» в пятой поправке речи нет. Если тебе нравится давать показания против себя — пожалуйста! Действительно, как это можно запретить? Вот же, допустим, на наших глазах Солженицын дает и дает показания против своей грамотности, т. е. именно против себя — и никто ему этого не запрещал, не запрещает и не запретит ни в США, ни в другой стране. Нет в мире такого закона! В помянутой пятой поправке говорится совсем о другом: о том, что обвиняемый НЕ ОБЯЗАН давать показания против себя. Не обязан — с этим нельзя не согласиться, очень справедливо и гуманно. И наш герой тоже совершенно не обязан свидетельствовать против себя, но что поделаешь, если из него так и прет!

Вот он переходит от юриспруденции к географии, и тут снова дает множество показаний, к которым его никого не вынуждал. Мы уже отмечали, как своеобразно пишет он названия известнейших городов. На этом ему и остановиться бы. Но нет! Он еще, например, сообщает нам, что есть в России некая «Михневская область»^[69]. В наше время в цивилизованной стране обнаружить целую область, дотоле неизвестную, — да это крупнейшее географическое открытие! Но интересно бы узнать, где именно простирается она, в каких широтах-долготах? Сколько там жителей? Чем они занимаются? Читают ли сочинения Солженицына? Молчит наш первопроходец, молчит…

Трудно удержаться, чтобы не рассказать колоритнейший эпизод, связанный с рекой Эльбой. Выступая 30 июня 1975 года перед профсоюзными деятелями США, Солженицын вспоминал последние месяцы войны: «Мы думали, что вот мы дойдем до Европы, мы встретимся с американцами… Я был в тех войсках, которые прямо шли на Эльбу, еще немного — и я должен был быть на Эльбе и пожать руку вашим американским солдатам. Меня взяли незадолго до этого в тюрьму. Тогда встреча не состоялась… И я пришел сейчас сюда вместо той встречи на Эльбе (аплодисменты), с опозданием на тридцать лет. Для меня сегодня здесь — Эльба…».^[70]

Известно, что на Эльбе, в Торгау, с американцами встретились войска 1-го Украинского фронта, это произошло 25 апреля 1945 года. Действительно, Солженицына «взяли в тюрьму» незадолго, точнее говоря, за два с половиной месяца до знаменательного события. Но если по оплошности его и не взяли бы, то и тогда он никак не мог бы пожать руку американским солдатам. Дело в том, что Александр Исаевич в то время храбро командовал своей беспушечной батареей в Восточной Пруссии, это от Эльбы несколько далековато, до Торгау, поди, километров 600–700. Так что у Солженицына не имелось оснований утверждать, что он «был в тех войсках, которые прямо шли на Эльбу». На самом деле войска эти прямо шли на Вислу, где никакой встречи с американцами не было и быть не могло.

Возможно, сей пассаж ошеломит читателя сильнее, чем многое другое в рассказе о страстном стремлении нашего героя к высотам мировой культуры. Ну, действительно, как это — перепутать Вислу с Эльбой? Как это — не иметь никакого представления о том, где именно ты воюешь? Мы можем предложить этому поистине феноменальному факту лишь такое объяснение. Войска, в которых находился Солженицын, шли не на Эльбу, как уже сказано, а на… Эль-бинг — это город недалеко от Вислинского залива. Да, имен-но на Эльбинг в числе других частей фронта была устремлена 48-я армия,^[71] в которой служил наш герой. Разумеется, в наступающих войсках часто произносили: «Эльбинг! Эльбинг!..». Солженицын не мог этого не слышать, ну, и… Короче говоря, слышал Ваня звон… Вероятно, в его голове все прояснилось бы, доведись ему побывать в самом городе Эльбинге, но Солженицын там не был по той простой причине, что его «взяли» 9 февраля 1945 года, а Эльбинг взяли 10-го, т. е. лишь на другой день после того, как Красная Армия освободилась от Александра Исаевича.

Гибрид банана с огурцом

Думается, рассказ о тяге нашего героя к вершинам мировой культуры и о результатах этой тяги можно пока прервать. Читатель, вероятно, получил достаточно ясное представление по сему вопросу и теперь может по достоинству оценить беспощадную характеристику, данную Александром Исаевичем нашему времени: «Безграмотная эпоха!»^[72]. Но здесь возникает естественный вопрос: очень странно! Почему всех этих поражающих воображение вещей, таких, как «Вячислав» и «Керилл», «Кишенев» и «Троицко-Серги-евская лавра», «преуменьшать» и «заподозреть», «каррика-тура» и «баллюстрада»; таких ошеломительных новаций, как «ничком» вместо «навзничь», «атаман Платонов» вместо «Платов», «Эльба» вместо «Эльбинг»; таких, достойных чеховского Василия Семи-Булатова из села Блины-Съеде-ны открытий, как завоевание Карело-Финской республики и т. д. и т. п. — почему, черт возьми, подобных вещей не было в произведениях Солженицына, которые в свое время публиковались в нашей стране, и откуда эта прорва невежества взялась в его книгах, изданных в Париже и в других просвещенных центрах свободного Запада? Да уж не нарочно ли кто-то вредительствовал? Не агенты ли советские, проникнув, допустим, в издательство ИМКА-ПРЕСС, насыщали солженицынские тексты безграмотной белибердой с целью дискредитации великого писателя? Увы, слишком многое противоречит такому спасительному предположению. Все обстоит гораздо проще.

Дело в одном из преимуществ социализма перед капитализмом: у нас в стране во всех редакциях и издательствах существовали корректорские отделы да бюро проверки, и довольно квалифицированные. Если они работают хорошо, то им удается избавить публикуемую рукопись от нелепостей, ошибок и неточностей, коли они в ней есть. Почти все произведения Солженицына печатались у нас в журнале «Новый мир», там и корректорская, и бюро проверки — отличные! Они-то (совместно с литературными редакторами, конечно) и придавали сочинениям Солженицына благопристойный вид. А на Западе издатели скупятся на создание корректорско-проверочной службы, там рукопись издается в таком виде, в каком ее принес автор. Конечно, в этом есть свое достоинство: если у нас Солженицын издавался, получается, в изрядно приукрашенном виде, то на Западе он предстает перед читателем в своем натуральном облике, без всякого флера, и читатель может судить, вполне ли красиво выглядит Александр Исаевич совершенно голеньким. Ведь благодаря помянутому преимуществу ему довольно долго удавалось слыть на родине вполне грамотным человеком? За одно это молиться бы надо было Солженицыну на социализм, а не хаять его.

А издательство ИМКА-ПРЕСС, в изобилии публикуя антисоветских авторов, должно бы все-таки понимать, кто есть кто. Взять, допустим, сборник статей «Из глубины», переизданный им в 1967 году после первого издания в 1921-м. Тут собраны написанные в основном в 1918 году статьи Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Петра Струве и других зубров. Разумеется, антисоветчина махровая, но уж по крайней мере все литературно-грамотно, все внятно, никто не пишет «корова» через «ять». Вот, скажем, Петр Струве приводит строки из грамоты патриарха Гермогена — и все верно, тут нет попытки приписать свою неосведомленность другому, как мы это видели у Солженицына в отношении патриарха Тихона. Вот С. Аскольдов цитирует Тютчева: «Душа моя — элизиум теней!», и это действительно Тютчев, автор его ни с кем не путает, как Солженицын путает чьи-то стихи со стихами Бёрнса. Вот С. Булгаков приводит латинскую поговорку natura non facit saltum (природа не делает прыжков) и дает ей русский эквивалент: всякому овощу свое время, — и это в самом деле латинская, а не греческая поговорка, и написана правильно, и переведена эквивалентно, не то что у Солженицына, который не только путает английские слова с немецкими, но еще и пишет-то их неграмотно.

Да, господа из ИМКА-ПРЕСС, всякому овощу свое время. Была пора, когда среди антисоветчиков водились люди большой культуры, эрудиты, отменные мастера слова. Конечно, их можно было издавать и без корректоров. Но время этих чистосортных овощей прошло. А сейчас поспели такие вот фрукты-овощи, как Солженицын. Какой-то гибрид банана с огурцом. Образованец.

«КАКОЙ, ОДНАКО, УБИЙЦА!..»

Но вернемся опять к нашему сопоставлению, заимствованному у западных мудрецов. Мы усматривали ранее сходство между Достоевским и Солженицыным в том еще, что у обоих много разного рода претензий к отечественной литературе. Первый из них говорил, что «завел процесс» со всей литературой и вызывает всех на бой. За долгие годы критики достаточно обстоятельно выявили, и в чем состояла особенность этого «процесса», и каков был характер этого «боя». Второй, несмотря на тощие мышцы своего гноси-са, не только лезет с кулаками на всю советскую литературу, но хватает за грудки и мировую. И нам теперь надлежит обрисовать кое-какие характерные черты этого идейно-теоретического дебоширства.

Походя бросив в «Архипелаге ГУЛАГ» уничижительную усмешку о самом начале советской литературы («О, барды 20-х годов!..»), наш герой перешел затем к прозе 30-х и сказал о ней, словно гвоздь в крышку гроба вколотил: «Пена, а не проза». Пена! Мыльные пузыри! Стиральный порошок «Лотос»!

Поначалу Солженицын ограничился только одним жанром, прозой, но вскоре исправил недоработку, рассмотрел всю литературу за десятки лет, и грандиозный вывод его таков: «В тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было». Не было — и шабаш!

А когда ж появилась? Ну, если скорбный перечень десятилетий обрывается пятидесятыми годами, а шестидесятые не названы, то, должно быть, именно в шестидесятые? Конечно! Он мог бы даже совершенно точно указать дату ее рождения: ноябрь 1962 года — когда напечатали его повесть «Один день Ивана Денисовича».

Для доказательства того, что наша литература до 1962 года не существовала, исследователь-новатор, как мы уже знаем, разработал сложную, богатую и весьма самобытную систему эстетических категорий и терминов, идейно-худо-жественных определений и оценок, прилагая которые к конкретным деятелям и явлениям литературы, он доказывал их мнимость и фиктивность. Допустим, у него встречаются такие незатасканные определения, категории: «жирный», «лысый», «вислоухий»… «бездари», «плюгавцы», «плесняки»… «собака», «волк», «шакал»… и т. д.

Впрочем, словесное недержание, болтливость свойственны стилю этого писателя вообще, а не только его литературоведческим изысканиям. При этом речения самого последнего разбора он использует для характеристики едва ли не всех областей нашей жизни и лиц едва ли не всех сфер деятельности. Например, в «Теленке», говоря уже о людях, не имеющих никакого отношения к литературе, он постоянно употребляет термины и определения хорошо знакомого нам рода: «шпана», «обормоты и дармоеды», «наглецы», «бараны» и т. д. То же и в «Архипелаге ГУЛАГ»: «ослы», «змея» и так дальше по схеме, восходящей к особенно хищным и ядовитым зоологическим особям.

Он не изменяет своему этическо-стилистическому кредо даже в размышлениях о людях, которых видит впервые и ничего, абсолютно ничего о них не знает. Вот хотя бы: «Идет какой-то сияющий, радостный, разъеденный (разъевшийся? — В.Б.) гад. Кто такой — не знаю». Так и признается, что не знает человека, и все-таки — «гад»! Ему очень просто сказать о совершенно незнакомом даже и так: «Какой, однако, убийца!».^[73] Больше того, Александр Исаевич не оставляет своих зоологических определений и в том случае, когда пишет о враче лефортовского изолятора, который, во-первых, опять-таки совершенно незнаком ему, а во-вторых, по собственным же словам, обследовал его «очень бережно, внимательно». Он так пишет о своем благодетеле: «Хорек… Достает, мерзавец, прибор для давления: разрешите?» И позже снова — о том же враче («Полон заботы: как я себя чувствую?») и о медсестре, давшей ему лекарство: «А, звери!..»^[74]

Потрошитель мировой культуры

Если Солженицын именует хорьками да мерзавцами даже врача и сестру, что полны к нему заботы и дают лекарство, оказывают помощь, то надо ли удивляться той последовательности, с какой он прилагает свою эстетику к тем, кто чем-то ему не потрафил. Советская литература, очень не потрафившая нашему герою, много претерпела от него уже из-за одной только удивительной неустойчивости, переменчивости его художественных вкусов, литературных симпатий и антипатий. Как мы отмечали, этим в какой-то мере отличался и Достоевский. Но у Достоевского многие перемены его вкусов и литературных симпатий остались на страницах частных писем да дневниковых записей. Но не таков Солженицын. Он — человек действия. Разочаровавшись в каком-либо писателе или произведении, он тотчас предпринимает против них критическо-карательные санкции. Так, ему не понравились когда-то начальные главы мемуаров Эренбурга и «Повести о жизни» разлюбленного Паустовского. И вот в ноябре 1960 года, не дожидаясь окончания публикации, он шлет в редакцию «Литературной газеты» пространное письмо-статью, для стиля и духа которого весьма характерны суровые оборотцы вроде таких: «Не пора ли остановить эту эпидемию писательских автобиографий?!»^[75] Какая энергичность слога, какая экспрессия! «Не пора ли остановить!..» Да это в одном ряду с бессмертными речениями «Народ! Расходись, не толпись!», «Гражданин, пройдемте!» и т. п.

Однако, несмотря на очевидные достоинства стиля и родниковую ясность идейной позиции, статья, подписанная «А.И. Солженицын. Учитель» не была опубликована «Литга-зетой». Отвергнутый автор на этом не успокоился — так ему пекло поучительствовать в советской литературе! Он шлет копию своей статьи «Не пора ли остановить?» самому К.Г. Паустовскому. Ну, и понятное дело — жду, мол, ответа, как соловей лета. Видно, надеялся, что Константин Георгиевич ответит ему приблизительно так: «Конечно, дорогой Александр Исаевич, пора меня остановить! Давно пора! Совсем я, старый, зарвался. Спасибо, голубчик, что глаза мне на самого себя открыл!» и т. д. Но Паустовский почему-то не ответил. Вполне возможно, что принял письмо учителя Солженицына за весточку с того света от будочника Мымре-цова, прославившегося в прошлом веке девизом «Тащить и не пущать!».

Между тем, и мемуары Эренбурга, и «Повесть о жизни» Паустовского продолжали печататься. Натурально, «Александр Исаевич недоумевал»:^[76] Учителя не послушались! Неудачная попытка внедрить в литературную жизнь небесспорные принципы неомымрецизма, как видно, только раззадорила критическую страсть Солженицына, и он бросился разоблачать «блатофильство» и другие пороки искусства всех времен и народов. «Да не вся ли мировая литература воспевала блатных?» — строго спросил нахмуренный исследователь-следователь. И вот в результате успешно проведенного следствия с пристрастием блатными признаны все «благородные разбойники» народных легенд, былин и сказок, о коих, мол, простачков веками «уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными». А на самом деле — «отвратительны эти наглые морды, эти глумные ухватки, это отребье двуногих». Блатной «наглой мордой» номер один объявлен Робин Гуд, герой английского фольклора. К «отребью двуногих» отнесены герои шиллеровских «Разбойников». Но и это не все — дальше, дальше! «Ни Гюго, ни Бальзак не миновали этой стези (А как там у Байрона?)». Байрона отличник, видно, не читал — только этим и можно объяснить, что автор «Корсара» не привлечен к ответственности, а лишь остался под подозрением. Так шаг за шагом, обшарив по пути еще кой-кого, например, Киплинга и Гумилева, постепенно добрался потрошитель мировой литературы до… До кого бы вы думали? До Пушкина! Да, и Пушкину устроил обыск, в результате которого выявил, что великий поэт «в цыганах похваливал блатное начало». Ну, в самом деле, шляются эти босяки по всей Бессарабии, нигде не работают, паспортов у них нет, ночуют в шатрах изодранных, в неположенных местах палят костры, — как же не блатные!

А Земфирочку эту помните? Встретила где-то «за курганом, в пустыне» незнакомого малого, которого к тому же «преследует закон» (видно, уголовник), приводит его в табор и ставит папашу перед фактом: «Я ему подругой буду». Хороша штучка! А сам папаша? Когда его дочь разлюбила уголовника и сошлась с другим (а у нее уже ребенок!) — что он сказал? А вот:

Да это же типичная для блатного мира проповедь сексуальной свободы! И вот такое-то сочиненьице у нас полтора столетия издают, пропагандируют. Еще и Рахманинов к этому руку приложил, нашел тут сюжетец для оперы.

Во всей мировой литературе после тщательнейшего шмона Солженицын обнаружил лишь одного-единственно-го писателя, о котором убежденно заявил:

«Только Тендряков с его умением взглянуть на мир непредвзято, впервые выразил нам блатного без восхищенного глотания слюны, показал его душевную мерзость»^[77].

Блатофильство далеко не единственный грех, в котором Солженицын обвиняет всю мировую литературу, у него немало и еще претензий к ней, среди которых одна из главных — по вопросу о природе человеческого характера и его изображения. «Великая мировая литература прошлых веков, — говорит Учитель, и мы видим его ухмылку при слове «великая», — выдувает и выдувает нам образы густочерных злодеев».^[78] В силу такой открытой им односторонности творчество Шекспира, Шиллера, Диккенса он находит «отчасти уже балаганным».^[79] Вина здесь мировой литературы и трех помянутых классиков перед Александром Исаевичем в том, что «их злодеи отлично сознают себя злодеями и душу свою черной».

Конечно, в огромной галерее образов литературы разных веков и народов есть образы таких злодеев, которые сознают, что они злодеи и что творят зло. Но рисовать картину, будто бы только так и обстоит дело в мировой литературе, — занятие странное и бесполезное. Литература мира и созданные ею образы злодеев несколько разнообразнее и психологически богаче, чем это представляется Александру Исаевичу. Вспомним хотя бы пушкинского Сальери. Злодей? еще бы, лишает жизни друга, гениального музыканта. Но он вовсе не считает себя злодеем, не упивается страданиями жертвы, а сознает свое преступление как благо и как неизбежное закономерное действие. Сальери появляется перед нами со словами горечи на устах:

Его душу терзают два чудовищных, как ему представляется, искажения правды и справедливости: на земле и на небе. Первое видится ему в сопоставлении личных судеб — своей и Моцарта. Он, Сальери, родился «с любовию к искусству», весь труд, всю жизнь посвятил музыке, и «напряженным постоянством» достиг, наконец, успеха, славы. Но Моцарту, которому так легко все дается, он завидует и считает свою зависть закономерной, справедливой:

Второе, еще большее искажение правды, влекущее за собой великую опасность для искусства, Сальери усматривает в сопоставлении судьбы Моцарта с судьбой всей музыки:

Сальери хочет исправить обе эти страшные несправедливости, он проникается сознанием не только правильности, но даже предначертанности своего замысла свыше:

Избран, чтоб остановить! Ну совсем как сам Солженицын чувствовал себя избранным, чтобы остановить Паустовского. И ведь, конечно же, отсылая письмо в «Литературную газету», он тоже сознавал себя благодетелем: спасал, мол, соотечественников от эпидемии писательских автобиографий. Особо Солженицын останавливается на образе Яго, уверяя, что тот «отчетливо называет свои цели и побуждения — черными, рожденными ненавистью». Сказать это о Яго мог лишь человек, знающий о знаменитой трагедии Шекспира немногим больше, чем Шекспир знал об «Архипелаге ГУЛАГ», ибо дело обстоит совсем не так: нигде, ни разу на всем протяжении трагедии Яго не называет свои побуждения и цели черными, а, наоборот, неоднократно обосновывает их справедливость и закономерность. Как и у Сальери, у Яго два основных довода в оправдание своих действий. Первый довод у него даже похож на довод Сальери: и там и здесь герои считают себя совершенно несправедливо обойденными дарами и благами, которые достались другим, никак их не заслуживающим. Для Сальери это «священный дар» творчества, «бессмертный гений», ни за что полученный Моцартом, а для Яго — лейтенантство, доставшееся Кассио, о котором он говорит:

Казалось бы, несопоставимые вещи — творческий гений и лейтенантское звание. Да, но тут есть несопоставимость и другого рода, как бы уравновешивающая первую: гений — это дар неба, против выбора которого вроде бы бессмысленно и протестовать, а лейтенантское звание — «дар» земного человека, генерала Отелло. Вот почему несправедливость неба рождает у Сальери лишь зависть, а к решению умертвить Моцарта он приходит, как уже говорилось, совсем по другой причине — из-за опасения за судьбу музыки. У Яго же несправедливость к нему Отелло вызывает гораздо более сильное и действенное чувство — ненависть. Второй очень веский довод Яго, оправдывающий в его глазах и ненависть к Отелло, и все действия против него, — это ревность. Он говорит наедине с самим собой:

Точно, как Солженицын: «Крыс нет, но чудится, что ими пахнет…» Это в первом акте. Во втором он снова возвращается к терзающей его мысли, и тут у него уже не остается почти никакого сомнения:

Жена за жену — Яго совершенно убежден, что он лишь выполняет справедливый расчет, более того, у него получается, что он расквитался только за одну несправедливость, за одно тяжкое оскорбление из двух. Это ли не дает сознание правоты своих действий? Такое сознание, повторяем, разумеется, было и у Александра Исаевича, когда он «катил бочку» на Паустовского и Эренбурга. И тем более странно, что не разглядел он этого же в душе Яго. Вероятно, причина подслеповатости тут в том, что у него, у Солженицына, сознание правоты вырастало в данном случае скорее на саль-ерианской основе, чем на ягианской, то есть главным образом не на факте личной обойденности, обделенности, не из ревности, а из стремления спасти соотечественников от опасной эпидемии, иначе говоря, из заботы об общем благе. Приписывая мировой литературе неукоснительную приверженность к образам лишь таких злодеев, что ясно сознают свое злодейство да упиваются страданиями жертвы, и крича на все четыре стороны света по поводу таких злодеев: «Нет, так не бывает! Чтобы делать зло, человек должен прежде всего осознать его как добро или как осмысленное закономерное действие»,^[80] оратор на наших глазах дважды садится в малогабаритную акваторию, называемую в просторечье лужей.

Во-первых, как мы видели на примерах Сальери и Яго, как это можно было бы показать и на других образах Шекспира и Пушкина, а равно и многих собратьев их по Олимпу, мировой литературе такая односторонность чужда. Во-вторых, коли «так не бывает», то есть ежели нет злодеев, которые отчетливо сознают свое злодейство да наслаждаются мучениями жертвы, то откуда же взялся, чтоб далеко не ходить за примерами, допустим, живущий в одной стране с оратором богатый предприниматель Джон Уэйн Гэси, о котором писали газеты в январе 1979 года? Он заманивал на свою виллу в Чикаго детей и зверски умерщвлял их. Его жертвами, как он признался сам, оказались 32 ребенка.^[81] Если, наконец, «так не бывает», то зачем же сам писатель Солженицын создает образы именно таких злодеев — сознающих свое злодейство и упивающихся страданиями жертвы. Один из них у него говорит: «Люблю сильных противников! Приятно переламывать им хребет!».^[82] Другой смакует: «А если такой сильный, что никак не сдается?.. Ты взбешен? Не сдерживай бешенства! Это огромное удовольствие, это полет! — распустить свое бешенство, не знать ему преград! Раззудись, плечо!.. После бешенства чувствуешь себя настоящим мужчиной!»^[83] Тут уж одно из двух: или перестань всесветно шуметь «Нет, так не бывает!», или признайся, что персонажи твои — выдумка.

Что бы сделал Толстой, попадись ему Солженицын?

Воссоздавая картину того, как Солженицын подпрыгивает и сучит кулаками перед лицом всей мировой литературы, нельзя, конечно, умолчать и о том, как он замахивается на самого Толстого. Вот объявляет, например, что «Толстой зубоскалил» по поводу роли личности в истории, по поводу требования политической свободы и т. д. «Конечно, — корит Учитель эгоиста, — не нужна свобода тому, у кого она уже есть… Ясная Поляна в то время была открытым клубом мысли». Словом, личная свобода да еще «открытый клуб» у Толстого были, а до прочего люда ему никакого дела.

«Не нужна свобода тому, у кого она есть»?

Сказал бы это Солженицын поручику Толстому 31 октября 1852 года, когда в станице Старогладковской, где квартировала его часть, молодой писатель раздобыл у кого-то сентябрьскую книжку «Современника» и прочитал свое первое произведение — повесть «Детство». Казалось бы, какое дело цензуре до этой повести, чем цензор может поживиться в мире детских открытий и чувств? Однако нашел чем. Были вымараны или сокращены не только некоторые абзацы, эпизоды, например, предсмертное письмо матери, но и сюжетные линии, как история любви Натальи Савишны.

Только недели через полторы Толстой узнал от Некрасова, чьих это рук дело. Так что, пожалуй, интереснее, если Солженицын сказал бы Толстому о его, Толстого, свободе не 31 октября, а в тот ноябрьский день, когда поручик узнал истинного виновника бесчинства. Зная нрав Льва Николаевича в молодые годы и учитывая, что то была расправа над его любимым первенцем, не пришлось бы ожидать сколько-нибудь деликатного исхода сего гипотетического собеседования.

Такая же история произошла и со вторым произведением Толстого, с рассказом «Набег». Некрасов писал ему: «Вероятно, Вы недовольны появлением Вашего рассказа в печати… Пожалуйста, не падайте духом от этих неприятностей, общих всем нашим даровитым авторам». Редактор, конечно, хотел утешить молодого автора, но сам Толстой смотрел на дело гораздо более мрачно, в одном из писем июня 1855 года он писал: «Набег» так и пропал от цензуры. Все, что было хорошего, все выкинуто или изуродовано». И дальше великий писатель продолжал в избытке вкушать плоды такой вот «свободы». В октябрьской книжке «Современника» за 1854 год печатается его третье произведение — «Отрочество». 2 ноября Некрасов пишет ему:

«Милостивый государь Лев Николаевич! Видно, такова судьба Ваша, что и «Отрочество» в печати подверглось значительным и обидным урезываниям».

Цензура целиком выбросила главы «Маша» и «Девичья», в других главах были сделаны большие купюры. Но вот закончена и представлена в «Современник» последняя часть трилогии — «Юность». По поводу ее Толстой был вынужден объясняться с членом петербургского духовно-цензурного комитета архимандритом Иоанном Соколовым. 18 декабря 1856 года он записывает в дневнике: «Поехал к отцу Иоанну, стерва». Вот бы по дороге к отцу Иоанну повстречать ему Солженицына с той укоризненной фразочкой на устах: «Не нужна свобода тому, у кого она уже есть»! Стер-вой-то молодой граф едва ли бы тут ограничился, как бы не прибег к рукоприкладству, как бы дело не кончилось для Александра Исаевича телесными повреждениями, членовредительством.

Ничего неожиданного в таком исходе не было бы, по-тому что чувства Толстого, вызванные цензурным варварством, клокотали в нем с необычайной силой. Еще бы! Ведь это были его первые шаги на литературном пути, первые и горячо любимые произведения.

И в ответ на цензурные издевательства великий писатель только и мог, что отвести душу в письме или в дневнике. У Александра-то Исаевича возможности куда вольготней. Вот посчитал он, что на Западе плохо перевели «Один день Ивана Денисовича», тоже первенца, — и, ах, как же он взвился! Всех, кого почел виноватым, — поносил, проклинал, предавал анафеме. Да не в дневнике, не в частном письме, а в изданной большим тиражом книге, в том самом «Теленке». Переводчикам Бургу и Файферу бросает в лицо: проходимцы! На переводчика Р. Паркера топает ногами: прихлебатель! халтурщик! Издателю Фляйснеру лепит в глаза: лгун! На всех вместе визжит: «Шакалы, испоганившие мне «Ивана Денисовича»!» Не берусь судить, кто испоганил и что испоганил, но как не удивиться дикому взрыву негодования по поводу зарубежных изданий! Ведь на родном-то языке книга вышла в таком виде, который вполне удовлетворял автора, и несколькими изданиями, в том числе — в «Роман-газете» тиражом почти в три миллиона экземпляров. Александр Кондратович попытался в одном месте всего лишь изменить порядок слов, но даже это Солженицын решительно пресек, о чем самодовольно потом вспоминал. А тираж «Современника» с первыми повестями Толстого не достигал и пяти тысяч. Какой содержательный материалец для размышления о свободе: миллионы экземпляров книги, изданной так, что автор не может на нее нарадоваться, и че-тыре-пять тысяч экземпляров книги, опубликованной столь варварски, что автор стыдится ее! И нельзя не добавить, что первая книга через несколько лет была почти совсем забыта, а вторую по прошествии и ста лет и еще четверти века все читают и перечитывают новые поколения.

Слова Некрасова о цензурной «судьбе» Толстого оказались пророческими: цензура преследовала его всю жизнь. В 1856 году в связи с очередными трудностями, вставшими на пути «Севастопольских рассказов», 28-летний писатель, имея на то веские основания, делает такую запись в дневнике: «Я, кажется, сильно на примете у синих (т. е. у жандармов. — В.Б.). За свои статьи». И он не ошибся. Действительно, и за ним и за его произведениями была учреждена слежка.

Когда в 1861 году было объявлено об отмене крепостного права, Толстой принял должность мирового посредника в своем родном Крапивенском уезде и старался отстаивать интересы крестьян при проведении реформы, мешал некоторым помещикам обманывать их при выделении земельных наделов. Такая деятельность писателя имела результатом многочисленные доносы на него тульскому губернатору и министру внутренних дел.

Толстой открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, а в 1862 году стал издавать педагогический журнал. Властям все это показалось крайне подозрительным, и летом того же года в Ясную («открытый клуб мысли»!) внезапно явились жандармы с одной-единственной, но весьма оригинальной и энергической мыслью на челе: произвести в «клубе» тщательный обыск. Оппонентов у них не оказалось: хозяин был в отъезде. Искали тайную типографию и возмутительные сочинения. Толстой был так возмущен беспардонным вторжением синих мыслителей, что хотел было даже уехать из России. И опять невольно приходит на ум: попадись бы тогда ему под руку Солженицын со своей декламацией об «открытом клубе» да о его, Толстого, свободе, — и, глядишь, одним нобелевским лауреатом в XX веке было бы меньше. А пока и школу и журнал пришлось закрыть.

Между тем слежка за Толстым и притеснение его продолжаются. В 80-е годы дело доходит до того, что большинство произведений уже всемирно знаменитого писателя или печатаются с огромными бесцеремонными выбросками, или вовсе не печатаются. В эту пору такие достославные издания, как «Московские ведомости», «Московские церковные ведомости», и некоторые другие прямо призывали к расправе над Толстым, к запрету и уничтожению его произведений. Ну, словом, твердили то самое, солженицынское: «Не пора ли остановить?!»

В марте 1899 года в «Ниве» начал печататься роман «Воскресение». Жажда властей «остановить» и «не пущать» была огромна. Роман, однако же, появился и в журнале, и отдельной книгой. Но в каком виде! Из 129 глав лишь 25 не были искорежены цензурой. Дочь писателя Мария Львовна в письме к Н.С. Толстому, написанном по поручению отца, просила не судить его строго за «Воскресение»: «Оно так изуродовано цензурой, что некоторые места совсем потеряли смысл».

Со многими цензурными искажениями роман так и пошел гулять по свету: в 1899 году он издается на английском, немецком, французском, сербско-хорватском, словацком, в 1900-м — на шведском, финском, болгарском, венгерском, голландском, итальянском, норвежском и польском, немного позже — на испанском, чешском, японском, арабском, турецком и других языках. Вот так-то обстоит дело со свободой Льва Толстого как писателя. Но и это еще не все.

Размышления властей предержащих, как светских, так и духовных, о желательности расправы над Толстым вовсе не были пустыми мечтаниями. Тут выдвигались вполне конкретные и реальные предложения. Одни говорили, что хорошо бы упрятать старого смутьяна в Сибирь. Другие, опасаясь, что из Сибири, чего доброго, почитатели устроят побег, кивали на Петропавловскую крепость: надежнее — и стены повыше, и догляд попроще. Третьи, соглашаясь, что Сибирь слишком далеко, уследить трудно, и считая одновременно, что Петропавловка, наоборот, уж слишком близко, что опасно держать в столице такого возмутителя, предлагали компромиссное решение: заточить старца в один из суздальских монастырей — и не слишком далеко, и не слишком близко. А какие там уютные да надежные келийки есть! Но тут подают голос четвертые, они решительно заявляют, что все проекты чрезмерно прямолинейны и грубы: нельзя же не считаться с мировой известностью Толстого, с его великим авторитетом. Они выдвигают план гораздо более надежный и тонкий: объявить бунтаря сумасшедшим и упрятать в желтый дом. Это нетрудно будет обосновать: писатель стар, всю жизнь много работал, вот и переутомился, вот и не выдержал ослабший организм, вот и свихнулся. Все это можно преподнести даже сочувственно: как трагедию великого ума, как преждевременный закат гения.

Неплохо, неплохо, говорят пятые. Но есть вариантец и получше, и еще понадежнее. Старик, как известно, любит охоту и дальние прогулки то на коне, то пешком, и чаще всего в одиночестве. Так чего же проще: изучить его маршрути-ки, а потом спрятать надежного человечка за придорожным кустиком с ружьишком, и — бах! бах! — несчастный случай на охоте. Тут уж и мировая общественность ничего сказать не сможет. А коли и скажет, — увы, поздно.

Приверженцы каждого из этих планов были людьми убежденными и энергичными. Каждый настаивал на своем. Вполне возможно, что только из-за обилия прожектов и взаимной неуступчивости их авторов ни один прожект в конце концов, слава богу, так и не был осуществлен. Впрочем, еще летом 1880 года, как раз в дни пушкинских торжеств, был пущен слух о сумасшествии Толстого. Но, кажется, больше всех не терпелось с выполнением своего замысла сторонникам последнего плана. Не об этом ли свидетельствует запись в дневнике, сделанная Толстым 1 декабря 1897 года: «Получил анонимное письмо с угрозой убийства, если к 1898 году не исправлюсь. Дается срок только до 1898 года. И жутко и хорошо»? Это был не единственный случай. Не прошло и месяца, например, а 29 декабря 1897 года Толстой опять записывает: «Получены угрожающие убийством письма…» Вот какие ученые трактаты приходили по почте в Открытый Клуб Мысли.

Могут, пожалуй, сказать: при серьезном намерении убить кто же извещает об этом заранее? Ну, во-первых, в иных случаях извещают. А во-вторых, убить человека, да еще такого известного, дело, конечно, хлопотное и опасное, — так почему же не попробовать прежде добиться своего угрозой?

Не решась осуществить ни один из пяти своих планов, мракобесы отважились на шестой: отлучили Толстого от церкви. Закоперщиком этого достославного деяния был обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев, тот самый, что, по слову Блока, «над Россией простер совиные крыла». Есть основания полагать, что Александр Исаевич, сам не исключавший мысли о своей полезности Лаврентию Павловичу, недурно чувствовал бы себя под совиным крылышком Константина Петровича. А уж в данном-то вопросе — об отлучении — наверняка был бы с ним заодно. Как же! Ведь одной из главных причин отлучения Толстого была критика им церкви, а Солженицын не только с сочувствием, но с восторгом относится к критике этой критики. Его знакомцы Борис Гаммеров и Георгий Ингал высмеивали писателя за его критику — и Солженицын восхищается этими людьми^[84], хотя за версту видно, что у них весьма смутное представление и о религии, и о Толстом.

А тот, между прочим, в 1891,1892,1893 годах, когда ему уже все-таки далеко перевалило за шестьдесят, и позже этого, в 1898-м, когда исполнилось семьдесят, принимал самое деятельное участие и в таком совсем не литературном деле, как помощь крестьянам Тульской, Рязанской и Орловской губерний, пораженных неурожаем и голодом. И при этом не ограничивался статьями да воззваниями о борьбе с бедствием, призывами к пожертвованиям. Со своими помощниками старый писатель организовал более двухсот бесплатных столовых для голодающих. Кстати говоря, «штаб-квар-тира» Толстого, из которой он руководил той благородной работой, одно время располагался в рязанской деревеньке Бегичевка. Это от Рязани, кажется, поближе, чем Куликово-то поле. И невольно приходит на ум: случись голод в наше время, допустим, в 60-х годах, оседлал бы Солженицын свой «велик», как сам он, не желая отставать от молодежи, называет вело-машину, стал бы поспешно крутить педали, чтобы явиться побыстрей в ту Бегичевку с энергичной помощью? А ведь был случай — в его воображении однажды вставало некое подобие знаменитой Бегичевки…

На последних страницах «Архипелага», написанных в 1967 году, Солженицын утверждал, что в лагерях и тюрьмах не только когда-то, но и «сейчас, сегодня», т. е. в конце шестидесятых годов, «наших оступившихся соотечественников исправляют голодом! Им снится — хлеб!» Казалось бы, вот они — голодающие наших дней, которым надо помочь, которым в особенности обязан помочь тот, кто сам был заключенным. И вроде мы видим такой порыв со стороны автора: он крутит педали в Министерство охраны общественного порядка (было такое). Его принимает сам министр. Начинается беседа. «Я ему говорю минут сорок, или час, что-то очень долго», — пишет Солженицын. Ответы министра, надо думать, тоже занимают немало времени. Словом, беседа идет весьма обстоятельная. Кое в чем собеседники сходятся, а на некоторые вещи их точки зрения различны. В частности, ходатай уверен, что заключенные голодают, а министр говорит, что этого нет. Вопрос крайне серьезный, расхождение первостепенной важности. Как можно его разрешить? Очевидно, для этого есть только один вполне надежный способ: убедиться собственными глазами. Именно этот способ министр и предлагает. Он говорит: я по долгу службы бываю в лагерях и знаю о положении дел в них по собственным наблюдениям, а вы располагаете только слухами или сведениями из третьих рук, — так не угодно ли поехать туда и во всем лично убедиться на месте? И называет на выбор два лагеря. Какая удача! Сам министр поднимает шлагбаум! Надо немедленно соглашаться — ведь там голодающие! Но Солженицын настороже, он соображает: «Уж из того, что с готовностью он эти два назвал — ясно, что потемкинские устройства». Что ж, не будем строго судить его за такую недоверчивость, ибо потемкинские деревни в различных сферах жизни не столь уж невероятная вещь. Да вот свежайший пример. Надежда Баженова, проработавшая на знаменитом Ижевском машиностроительном заводе 18 лет, рассказывает, что в Советское время завод входил в число десяти самых крупных предпритий страны, на нем работало более 60 тысяч человек. Целый город! А сейчас — около 6 тысяч. И вот, говорит, видимо, исходя из советских архивных представлений о заводе, в феврале 2008 года его почтил посещением будущий президент Медведев. И что же? «Ему показали основное производство, где собирают автоматы «Калашниковы». Это была чистейшей воды показуха: набрали работников заводоуправления, переодели их в рабочие спецовки и всем велели говорить, что средняя зарплата рабочего 16 тысяч. А на самом деле она 5–6 тысяч».

И вот, став президентом, Медведев, основываясь на таких потемкинских впечатлениях, стал твердить о стабильности, прогрессе, улучшении жизни и неизвестно откуда взявшейся коррупции.

Но у Солженицына-то была полная возможность избежать лапши, навешанной на уши Медведеву. Можно было ожидать, что он скажет: «Не хочу ехать в эти лагеря, разрешите мне съездить в другие». И назовет два, три, четыре других — ведь он так все эти лагеря знает! Посмотрим, что ответит министр. Если откажет, то будет по крайней мере уличен в неискренности, в недостойной игре. Ну, Александр Исаевич — вот она, твоя Бегичевка, вперед — там ждут голодающие! Вперед!.. Однако происходит нечто весьма странное: он, всесветно объявивший себя их полномочным представителем, их голосом и защитником, радетелем и состра-дальцем, вдруг спокойно говорит: «Я отказываюсь». То есть отказывается полностью, совершенно: и в предложенные лагеря не хочет ехать, и встречных вариантов никаких не выдвигает. Да почему, черт возьми? Ты же уверен, что люди там умирают с голода! Объяснение у него такое: «Я жалкий каторжник… Человек, не занимающий никакого поста… Кем я поеду? Министерским контролером? Да я тогда и глаз на зэков не подниму… Я отказываюсь». Он даже не пытается уличить министра в потемкинщине!

Лев-то Толстой не спрашивал, кем я поеду, а садился в тарантас или даже на дрожки и ехал в нищую Бегичевку. Правда, некий пост он действительно занимал — священный пост русского писателя, народного заступника. Но ведь Солженицын и тогда уверял, и теперь уверяет, что это и его пост. Во всяком случае, в те дни его имя было едва ли не во всех газетах и журналах, едва ли не у всех на устах, по вниманию и интересу к нему он в те дни стоял, бесспорно, на едва ли не первом месте в нашей литературе, с ним беседовали министры, секретари Союза писателей и даже ЦК партии, его выдвинули на Ленинскую премию… Да, многие, очень многие считали его тогда твердо стоящим на том благородном посту, а сам он, как уже сказано, неутомимо трубил об этом во всеуслышание, но вот потребовалось предпринять не литературную акцию, за которую платят гонорары и возможны премии, куда-то поехать, бескорыстно потратить время и силы, поспорить, похлопотать, побегать — и он уже только «жалкий каторжник», он всего лишь велосипедист! И, не желая глянуть в глаза голодающим, чьи образы так мучительно терзают его душу, он поворачивает руль от своей Бе-гичевки и что есть мочи жмет на педали от нее. Вот до чего доходит у Солженицына скупость на душевные затраты, на сочувствие, на доброту.

Теневая сборная СССР по прозе

Но оставим Толстого и Пушкина, оставим великие вершины мировой литературы, оставим далекое прошлое. Вернемся к дням нынешним или совсем недавним.

Наскакивая со стиснутыми кулачками на советскую литературу, понося как только хватает слов чуть ли не целую сотню писательских имен — от Абалкина, Булгакова и Вознесенского до Шкловского, Эренбурга и Ясенского, наш герой для нескольких писателей все же делает исключение.

В интервью корреспонденту Би-би-си, переданном в эфир 13 февраля 1979 года, в пятую годовщину его благодетельного выдворения из СССР, Александр Исаевич говорил, что мог бы назвать «пять, нет, шесть» писателей, которых выделяет среди всех остальных. Кто же они? Увы, он назвать их не хочет, он говорит: «Я не имею права». Вот даже как! Это почему же? Отвечает вполне серьезно: «Чтоб им не повредить. Начнут к авторам придираться, что мол, недаром Солженицын их похвалил», и т. д. Словом, он вынужден молчать за океаном из желания оградить талантливых людей от кошмарных последствий. Как благородно! Как предусмотрительно! Кто-то из слабонервных уже и прослезился…

Но — ах, до чего память-то ветшает у иных мыслителей на седьмом десятке! — неужто Учитель забыл, что еще четыре года назад в своем «Теленке», то есть печатно, в книге, а не в радиоинтервью, которое проворковало — «гав! гав! гав!» — и нет его, к делу не пришьешь, — еще тогда, еще там на 14-й странице он одобрительно отозвался о семи, нет, даже о восьми писателях? И притом не только похлопал по плечу, назвав их «живыми», но и повеличал всех по именам-фамилиям. А под конец книги, на странице 592, пошел еще дальше. Заявив: «Вот оно, ядро современной русской прозы», к прежним именам прибавил новые и в итоге перечислил (строго по алфавиту — вдруг осерчает кто!) уже 14 писателей-прозаиков. Получилась как бы «сборная СССР по прозе»: 11 человек — основной состав, 3 — запасные. И только номера на спины не навесил, а фамилию каждого вывел четко. Как же так? Почему теперь Солженицын никого из пяти-шести не называет, а те — гораздо большим числом — названы, то бишь бестрепетно брошены им в свирепые когти властей? Может, тогда он еще не знал губительной силы своей похвалы, и вот только через четыре года на горькой судьбе несчастных четырнадцати все понял, прозрел?

Разгадка тут довольно незатейлива. Ничего он, конечно, не забыл, и прозревать ему тут нечего было. Он прекрасно понимал и понимает, что его похвалы никому абсолютно ничем не грозили ни в 1975-м, ни в 1979 годах, как не грозят и ныне. Правда, Г. Владимов, В. Максимов и В. Войнович, зачисленные в сборную, вероятно, в качестве трех запасных^[85]), вскоре оказались вне Союза писателей, а потом даже и вне отеческих пределов, но у Солженицына нет никаких оснований принимать это на свой счет и терзаться муками совести: все, что эти трое ныне имеют, они честно заработали своими собственными неусыпными стараниями.

Что же касается остальных писателей из тех четырнадцати, то у них^[86] благополучно выходят многотысячными тиражами новые книги, издаются двухтомники и трехтомники, а у кого и собрание сочинений, они избираются в руководящие органы Союза писателей, писательских партийных организаций, ездят в длительные заграничные командировки, получают разные литературные премии вплоть до Государственных и Ленинской и т. п. — словом, похвалы из-за океана ни печального и никакого другого последствия для них не имели. Все это Солженицыну, конечно же, известно, ибо это известно всем, кто интересуется литературой. И очень наивным покажется нам человек, который все-таки спросил бы: «Так зачем же ему умолчания, намеки — вся эта копеечная таинственность?» Как зачем! Ведь то-то заманчиво, то-то сладостно вообразить и внушить другим, будто тебя так боятся, так опасаются, считают до того страшным, что стоит тебе хоть раз кого-то похлопать по плечу, как этого человека — не единомышленник ли?! — тотчас хватают и волокут на эшафот. Так что солженицынская похвала с умолчанием — это похвала прежде всего себе, а не кому другому.

Не вынес даже Абрам Терц…

Есть у помянутых похвал и другие странности. Так, очень странно похвалил мэтр тех, не названных по именам, «пять, нет, шесть» писателей. Уровень их творчества он характеризует следующим образом: «К такому уровню стремились русские классики, но не достигли никогда: ни Тургенев, ни Некрасов, ни Даже Толстой». Иначе говоря, помянутые «пять, нет, шесть» превзошли классиков. Как это им удалось? Учитель готов разъяснить: «Потому что они (классики) не были крестьянами. Впервые крестьяне пишут о себе самих».

Трудно было поверить своим ушам, но факт оставался фактом: заморский теоретик возрождал старую-престарую, времен призыва ударников в литературу, концепцию, согласно которой о рабочих лучше всего может (и должен) написать рабочий, о крестьянах — только крестьянин, о бухгалтерах — бухгалтер. Адепты сей ветхозаветной концепции пренебрегали тем, например, непостижимым для них фактом, что Толстой, не будучи крестьянином, оказался, однако же, «настоящим мужиком» в нашей литературе; игнорировали они и то, как проникновенно и правдиво поведал Лев Николаевич о жизни мерина Холстомера, — а ведь, по их понятиям, никто не может писать о меринах лучше, чем сами мерины.

При виде попытки восстановления столь ретроградной концепции не утерпел даже бывший советский критик Андрей Синявский. Ну, тот самый, что когда-то в нашей печати с пеной у рта призывал лелеять и холить советскую литературу, а в западной — с еще более обильной пеной у рта, только под именем Абрама Терца, проклинал все советское. Правда, заботу о нашей литературе он выражал уж таким дурным языком литературного глухаря, что однажды мы вынуждены были к нему и его соавтору А. Меншутину, с коим он сочинил очередную статью о молодых поэтах, адресоваться с газетной страницы со стихами Маяковского:

Было это давненько. С тех пор Синявский-Терц успешно отлепился от советских стен и прилепился к французским. Теперь он в Париже, ведет там тихую жизнь прилипалы.^[88] Так вот, даже такое-то существо не выдержало, вылезло из-под обоев и пожелало возразить Учителю. 6 апреля 1979 года Би-би-си предоставила ему для этого возможность. Имея в виду попытку возрождения помянутой теории, Андрей-Абрам Синявский-Терц сказал: «Солженицын преодолел марксистскую идеологию, но у него сохранился советский образ мышления». Вероятно, Александра Исаевича порадовало первое утверждение и сильно уязвило второе: это у него-то, мохнатого мамонта антисоветизма, советский образ мышления! Но мы можем его успокоить и одновременно должны разочаровать Абрама Синявского: во-первых, Солженицын марксистскую идеологию не преодолевал и преодолевать не мог по причине уже известного нам полного незнакомства с предметом преодоления; во-вторых, теория, согласно которой о меринах должны писать мерины, так же далека от советского образа мышления, как мерин от Меринга.

Слезы в Севастополе и плач в Рождестве-на-Истье

Есть у Солженицына еще посмертные похвалы двум-трем писателям. Точнее говоря, это выражение досады, горечи по поводу их смерти, то есть как бы косвенная похвала им. Вот умерла Анна Ахматова. При известии об этом Александра Исаевича охватило очень сильное чувство: «Так и умерла, ничего не прочтя!» Ничего из его сочинений. Твардовского энергично-плодовитый автор продолжал атаковать своими произведениями даже тогда, когда поэт был уже тяжело болен, потерял речь, медленно умирал: он все совал и совал ему в обессилевшие руки свои увесистые рукописи, на этот раз — роман «Август четырнадцатого», и все приговаривал, приговаривал: «Теперь ему хоть перед смертью бы его прочитать». И об «Архипелаге» то же: «Это нужно ему было — как опора железная».

Понять это трудно: в обоих случаях Солженицын не скорбел об утрате больших художников, а досадовал на то, что стало меньше двумя возможными его читателями. И на свой манер жалел их, конечно, при этом: как же, мол, в той жизни они обойдутся без знакомства с его трудами!

Толстой писал Николаю Страхову о смерти Достоевского: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек… Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я обедал один, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».

Сказано как и у Солженицына — «опора»… Какое точное совпадение в слове и какое глубокое различие в смысле! Толстой не знал Достоевского, не встречался с ним, ничем в жизни не был ему обязан, но вот он умер, и Толстой растерян, смятен: опора отскочила! И плачет, плачет…

Солженицын близко знал Твардовского, обязан ему и первой публикацией, и многим-многим другим, но вот он умер, и наш сочинитель ничуть не обескуражен, не чувствует, что отскочила опора, а наоборот, ощущает, будто сам мог быть железной опорой для покойного, и во всеуслышание говорит об этом, и в глазах, разумеется, ни слезинки.

А у Толстого бывали в жизни и еще случаи, когда он не мог сдержать слез. Так, за двадцать пять лет до смерти Достоевского 4 сентября 1855 года молодой поручик-артиллерист писал своей родственнице Т.А. Ергольской о падении Севастополя, одним из защитников которого на знаменитом Четвертом бастионе он был: «Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и французские знамена на наших бастионах». Ну, а плакал ли Солженицын хоть когда-нибудь, хоть над какой-нибудь утратой? Да, был случай, им самим зафиксированный. Когда они с Решетовской жили в Рязани, у них появилась дача в деревне Рождество-на-Истье. Александр Исаевич был в восторге от этого приобретения: «Первый в жизни свой клочок земли, сто метров своего ручья…» Солженицын подолгу живет на даче, сочиняет, ведет наблюдения за природой.

Писание и блаженные наблюдения за природой продолжались на даче и после того, как с Решетовской он разошелся. Но по прошествии времени, когда удрученная женщина пришла в себя от неожиданного удара, вдруг выяснилось, что клочок земли-то с дачей не «свой», как считал Солженицын, а — ее, ибо приобреталось это в ту пору, когда доцентский заработок жены в шесть раз превосходил заработок мужа, бдительно охранявшего свое свободное время. Бывшая супруга, естественно, предложила нашему герою освободить дачу, теперь совершенно для него чужую. Очень это было для него горько и обидно, так хотелось еще подышать кислородом, послушать шелест ручья, но — что делать! Пришлось упаковывать чемодан. Вспоминая об этом драматическом эпизоде, он пишет: «Прощался с Рождеством навсегда. Не скрою: плакал». Вот когда прошибла, наконец, Александра Исаевича искренняя горючая слеза!..

Сопоставлением слез Толстого над горящим родным Севастополем, вынужденно оставленным врагу, и плача бывшего доцентского мужа над вынужденно оставляемой чужой дачей дает богатую пищу уму при размышлении на тему «Солженицын и мировая литература».

ЗАГАДКА АРЕСТА СОЛЖЕНИЦЫНА

Немало писателей, на долю которых выпали арест, тюрьма, ссылка, оставили об этом воспоминания, которые, естественно, весьма различны не только по реальным обстоятельствам, но и по тону, по эмоциональной окраске. Так, Достоевский рассказал о своем аресте с иронической усмешкой:

«Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849 года) я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий симпатический голос: «Вставайте!»

Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.

— Что случилось? — спросил я, привставая с кровати.

— По повелению…

Смотрю: действительно, «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него и звякнула сабля…

«Эге? Да это вот что!» — подумал я. — Позвольте же мне… — начал было я. — Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, — прибавил подполковник еще более симпатическим голосом.

Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться; немного нашли, но все перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой. Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: полез в печку и пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его приглашению, стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал на стул, а потом со стула на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на печи ничего не было.

На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и, наконец, кивнул подполковнику.

— Уж не фальшивый ли? — спросил я.

— Гм… Это, однако же, надо исследовать… — бормотал пристав и кончил тем, что присоединил его к делу.

Мы вышли. Нас провожали испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и очень испуганный, но глядевший с какою-то тупой торжественностью, приличною событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета; в карету сели солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада.

Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были заспанные и молчаливые. Какой-то господин статский, но в большом чине, принимал… беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — сказал мне кто-то на ухо.

23 апреля был действительно Юрьев день…

Нас разместили по разным углам в ожидании окончательного решения, куда кого девать. В так называемой белой зале нас собралось человек семнадцать…

Вошел Леонтий Васильевич… (Дубельт).

Но здесь я прерываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уверяю, что Леонтий Васильевич был преприятный человек».

В обстоятельности повествования, в падении одного из «прозорливых господ» с печи, в «симпатическом» голосе другого, в «красивых бакенбардах» третьего, в иронической реплике по поводу пятиалтынного, в «тупой торжественности» Ивана, в упоминании о Юрьевом дне, в добродушно-насмешливом комплименте шефу жандармов Дубельту, наконец, в нежелании продолжать рассказ — сколько во всем этом выдержки, достоинства, превосходства над «необыкновенными людьми», умения спокойно, с усмешкой взглянуть со стороны на то даже, что оказалось началом столь тяжких мук.

Могут сказать: «А велика ли цена выдержке, иронии, если дело-то было много лет назад?» Да, рассказ об аресте был записан Достоевским 24 мая 1860 года — спустя одиннадцать лет. Но…

Александр Солженицын поведал о своем аресте через двадцать восемь — срок почти в три раза больший, и тем не менее в его рассказе не только не оказалось выдержки, превосходства или иронии, но и обнаружилось нечто в известном смысле противоположное. И это тем более разительно, что ведь для Достоевского арест обернулся каменным мешком Алексеевского равелина (почти год!), изуверской, доведенной вплотную до команды «пли!» инсценировкой смертной казни, кандалами, тяжким каторжным трудом, смрадной казармой, тремя блохастыми досками на общих нарах, тараканами в щах, наконец, унизительной, бесправной солдатчиной, — а Солженицын ничего этого не изведал. И, однако же, вот каков его рассказ:

«Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:

— Вы арестованы!

И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего умней, как:

— Я? За что?..»

Тут многое удивительно. И то, что рассказчик отдает комбригу пистолет без малейших сомнений; и то, что с него сорвали ремень; и то, что арестовали его не по-тихому, не в укромной обстановке, как водится, а в присутствии целой «офицерской свиты», для которой устроили спектакль; и то, что контрразведчики не просто подошли и объявили об аресте, а «выбежали» сразу двое из «свиты» и тарзаньи-ми «прыжками» пересекли комнату, словно опасаясь сопротивления уже обезоруженного человека, да еще при этом «драматически» заорали в две глотки. Право, эти «драматические» голоса гораздо менее достоверны, чем «симпатический» голос у Достоевского.

А какой тут еще и совершенно кошмарный фон! Оказывается, сцена ареста разыгралась в сложнейшей фронтовой обстановке: «окружили не то мы немцев, не то они нас». И все это совершалось «под дыханием близкой смерти»: «Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах». Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а этим мерзавцам из контрразведки хоть бы хны, им только бы сцапать Александра Исаевича, горемыку. Интересно еще и то, почему в столь ответственный момент сражения вокруг комбрига собралась целая свита офицеров, когда всем им надлежало быть на своих постах в боевых порядках рядом с солдатами. А как и зачем стали бы выводить из окружения, если это окружение, арестованного антисоветчика? Не лучше ли было вывести честных солдат?

Но есть и другая версия ареста. Ее мы находим в книге Натальи Решетовской «В споре со временем»: «Все произошло неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Соломин зашел к своему командиру с куском голубого бархата…» Одессит Илья Матвеевич Соломин за девять месяцев до этого с блатными документами и с таким же обмундированием поехал в Ростов и доставил Солженицыну в землянку законную жену. В ту пору, в той обстановке такой гешефт разве что только одессит и мог выполнить. И молодая супруга была доставлена и, по ее словам, чудесно провела в уютной землянке мужа несколько недель за переписыванием его рассказов, за чтением у камелька «Жизни Матвея Кожемякина» Горького и за другими еще более увлекательными делами. А Соломин с конца семидесятых годов живет в США.

Итак, он зашел к своему командиру с куском голубого бархата. Что же дальше? «Я сказал ему, — передает Решетов-ская слова Соломина, — что у меня ведь все равно никого нет. Давайте пошлем в Ростов Наташе, блузка выйдет…» Как видим, ни о каком окружении, ни о каком дыхании близкой смерти и речи нет. Командир и его ординарец заняты спокойным и самым обычным в те дни делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в Восточной Пруссии.

Соломин продолжал: «В этот момент вошли в комнату двое. Один говорит: «Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны». Какая-то сила толкнула меня выйти следом. Он уже сидел в черной «эмке». Посмотрел на меня, или мне показалось, таким долгим взглядом… Его увезли. Больше я его не видел». Такова бархатная версия ареста: ни тарзань-их прыжков, ни хватания в четыре руки, ни воплей «Вы арестованы!» Все тихо, деловито, обыденно.

«Сам не знаю почему, — закончил рассказ Соломин, — побежал я к его машине. Там стоял ящик из-под немецких снарядов. Раскрыл. Книжки… Перевернул обложку на одной, смотрю — портрет Гитлера».

Вот вам и первая загадка солженицынского ареста: какой версии верить — авторской или той, что рассказали ординарец и супруга арестованного? Железной или бархатной? Уместно заметить, что такие загадки и дальше часто встречаются в биографии нашего героя. Например, с июля 1947 года до мая 1950-го он находился в спецтюрьме «Марфино» в районе Останкино. Вдруг, рассказывает с его слов Н. Решетовская, «19 мая «совершенно неожиданно» муж уехал из Марфино. Писал, что не думал, что это произойдет так скоро, что ему очень хотелось «прожить там до будущего лета». Желание вполне понятное, ибо это была весьма привилегированная тюрьма.

«Обстоятельства шаг за шагом ускоряли отъезд и сделали его неизбежным», — писал он мне», — продолжает бывшая жена. Но если так, если «шаг за шагом», то, во-первых, почему же ранее говорилось о полной неожиданности «отъезда»? Во-вторых, что это за «обстоятельства»? в чем их суть? какого они характера? Неизвестно. Тайна. А ведь именно они, выходит, оказались причиной «отъезда». Такова первая версия.

«В другом письме, написанном уже не мне, — читаем дальше у Решетовской, — он объяснил свой отъезд тем, что просто перестал работать». Это вторая версия. Человека просто выставили за безделье и саботаж. Но тогда непонятно, почему он уверял жену, будто уехал «вполне по-хо-рошему».

«Мне известна еще одна версия Солженицына по поводу того же, сообщенная им Леониду Власову, — вспоминает жена. — Он оказался жертвой спора двух начальников, которые «не поделили его между собой», и старший, наделенный властью, послал его «на такую муку»… Очень красивая версия, но она решительно противоречит второй: кому нужен бездельник? кто захочет затевать спор из-за саботажника? Кроме того, в этой тюрьме, являвшейся научно-исследовательским институтом, занимались секретными проблемами связи, а Солженицын никогда не имел к ним никакого отношения по причине полной неосведомленности в них, — чего ж из-за такого спеца спорить?

Итак, перед нами уже не две, как в случае с арестом, а три совершенно разные версии одного и того же события, и в отличие от версий ареста все они принадлежат самому Солженицыну, рассказаны им трем разным людям. Столь многогранен, сложен и духовно богат этот человек.

Какой же версии верить? Последняя из них, как уже сказано, выглядит не менее красиво, чем легенда о гении древности: «Спорили семь городов за честь быть отчизной Гомера…» Но, увы, она совершенно неубедительна, ибо наш Гомер в вопросах связи ни бэ ни мэ. Весьма легковесна и вторая версия: уж где-где, а в тюрьме-то, даже в самой привилегированной и либеральной, есть средства заставить работать обнаглевшего лодыря. Остается третья, все объясняющая какими-то таинственными «обстоятельствами», нарастающими шаг за шагом. Скорее всего тут-то собака и зарыта. Эта версия появилась первой, а первый порыв, как известно, почти всегда правдив или близок к этому. А то, что человек ни сразу, ни потом не счел возможным объяснить суть «обстоятельств» даже родной жене, говорит об их серьезности. Словом, загадка локализована, однако осталась не раскрыта.

Но, между прочим, различия в версиях, как было с версиями ареста, в иных случаях не столь уж и важны. Здесь для понимания человеческой сути действующих лиц гораздо содержательнее различие между характерами их рассказов о происшедшем. В самом деле, как много говорит нам непохожесть спокойно-иронического, добродушно-обыденного рассказа Достоевского на рассказ Солженицына то истерически взвинченный, то величественный и жуткий, подобно картине Карла Брюллова «Последний день Помпеи» с ее поистине близким дыханием смерти.

К слову сказать, различие между двумя рассказами еще и в том, что Достоевский не только не перетрусил, но даже и не удивился тому, что за ним пришли, а Солженицын в страхе, который не забыл и двадцать восемь лет спустя, как букашка, «обожженный и пронзенный от головы к пяткам», оторопело воскликнул: «За что?» Так вот, за что же его арестовали? Ведь это главное, а не обстоятельства ареста и не рассказ о нем. И здесь нас ждут новые еще более увлекательные загадки.

Как известно, Достоевский был арестован за активное участие в революционно-демократическом кружке М.В. Пет-рашевского, и произошло это по доносу.

В давней статье «Литгазеты» о Солженицыне говорилось: «Он был осужден по обвинению в антисоветской деятельности». Темпераментная Лидия Чуковская, великая почитательница нового таланта, не могла безропотно пропустить такое ужасное обвинение в адрес своего кумира и тотчас воскликнула: «Какое право, моральное и юридическое, имеет газета публично заговаривать о не совершенном им преступлении?!» И в доказательство полной невиновности означенного кумира перед советской властью сослалась на предисловие к одному из изданий «Ивана Денисовича» в 1963 году, где было сказано: «Арестован по ложному доносу». Солженицын, болезненно внимательный ко всему, что о нем пишут, читал, конечно, это предисловие заранее. Но Достоевский мог назвать своего доносчика: Антонелли.

А он, и все его почитатели, и архивы КГБ за пятьдесят лет так и не назвали доносчика. В чем же дело? И был ли доносчик-то?

Капитан второго ранга Бурковский, находившийся вместе с нашим героем в Экибастузском лагере и даже послуживший ему в «Иване Денисовиче» прототипом для образа кавторанга Буйновского, говорил Т. Ржезачу: «Солженицын рассказывал мне, что он на фронте попал в окружение, стал пробиваться к своим и оказался в плену. Его посадили якобы за то, что он сдался». Однако достоверно известно, что ни в каком плену, кроме плена своих литературно-политических фантасмагорий, Александр Исаевич никогда не был. И все же в «Архипелаге» он настаивает именно на этой версии, причислив себя к тем, кто, вернувшись из плена, попал в лагеря «за одно то, что все-таки остались жить». Такова первая авторская версия. Но, как всегда, у него есть и запасная:

«Я арестован за переписку с моим школьным другом». За переписку! За одну лишь чистую любовь к эпистолярному жанру. Тут нельзя не вспомнить некоего Баклушина из «Записок» Достоевского. Герой, от лица которого ведется там повествование, спрашивает его, за что он угодил на каторгу. «За что? Как вы думаете, Александр Петрович, за что? — переспросил Баклушин. — Ведь за то, что влюбился!» Собеседник едва сдержал улыбку: «Ну, за это еще не пришлют сюда». Тогда жертва любви несколько уточнил обстоятельства: «Правда, я при этом деле (т. е. при небесной влюбленности-то! — В.Б.) одного немца из пистолета пристрелил». И тут же искренне добавил: «Да ведь стоит ли ссылать из-за немца, посудите сами!»

В случае с Солженицыным тоже был свой «немец» — «критика Сталина», содержавшаяся в переписке с другом Николаем Виткевичем. В многочисленных устных и письменных заявлениях, например в письме Четвертому съезду писателей в мае 1967 года, он долго будет твердить, что арестован именно за это. Многие станут горячо сочувствовать ему: ну, в самом деле, можно ли человека лишать свободы за одну лишь бескорыстную любовь к писанию писем да к нелицеприятной критике! И никто не вспомнил о Баклушине.

А суть-то дела вот в чем. Солженицын уверяет: «Наше (с моим однодельцем Николаем Виткевичем) впадение в тюрьму носило характер мальчишеский. Мы переписывались с ним во время войны и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения своих политических негодований и ругательств, которыми мы поносили Мудрейшего из Мудрых». Позже делает такое добавление: «Мы с Кокой совсем были распоясаны. Нет, мы не писали прямо «Сталин» и «Ленин», но…» И приводил грязные издевательские прозвища.

Тут надо отметить два важных момента. С одной стороны, Виткевич сказал Ржезачу, что никакой равноценной двусторонней переписки подобного содержания не велось, а были только письма Солженицына этого рода и устные разговоры с ним при встрече в июле 43-го года. «Я всегда полагал, — заметил при этом Виткевич, — что то, о чем мы с Саней говорили, останется между нами. Никогда и никому я не говорил и не писал о наших разговорах».

С другой стороны, в дальнейшем Солженицын признался, что похожие письма он посылал не одному Виткевичу, а «нескольким лицам»: «Своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли». Таких адресатов оказалось с полдюжины. Один из них, приятель школьной и студенческой поры Кирилл Си-монян, впоследствии главный хирург Советской Армии, рассказывал: «Однажды, это было, кажется, в конце 1943 или в начале следующего года, в военный госпиталь, где я работал, мне принесли письмо от Моржа (школьное прозвище друга. — В.Б.). Оно было адресовано мне и Лидии Еже-рец, жене, которая в то время была со мной. В этом письме Солженицын резко критиковал действия Верховного командования и его стратегию. Были в нем резкие слова и в адрес Сталина».

Солженицын уверяет, что его адресаты отвечали ему почти тем же. Но это не так. Симонян рассказывал: «Мы ответили ему письмом, в котором выразили несогласие с его взглядами, и на этом дело кончилось». Такого же характера ответ послал и Л. Власов, знакомый морской офицер. Другие, как Виткевич, просто промолчали в ответ. Итак, человек написал и послал не одно письмишко с какой-то эмоциональной антисталинской репликой, а много писем по разным адресам, и в них — целая политическая концепция, в соответствии с которой поносил не только Сталина, но и Ленина. Почти через тридцать он лет признает: «Содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих». А еще позже, находясь уже за границей, проявив все-таки большую самокритичность, чем бедолага Баклушин, скажет в выступлении по французскому телевидению: «Я не считаю себя невинной жертвой. (Мог бы добавить: «в отличие от Лидии Чуковской». — В.Б.) К моменту ареста я пришел к весьма уничтожающему выводу о Сталине. И даже со своим другом мы составили письменный документ о необходимости смены советской системы».

Спрашивается, что оставалось делать сперва работникам военной цензуры, прочитавшим кучу «крамольных писем» Солженицына, а потом — сотрудникам контрразведки, прочитавшим еще и помянутый «документ», в котором речь-то шла не о системе Станиславского, — что оставалось им делать, если они хотели оставаться цензорами и контрразведчиками, а не отставными балеринами. Где, когда существовала государственно-политическая система, которая на составителей подобных «документов» взирала бы равнодушно? Все это усугублялось еще и тем, что Сталин являлся Верховным Главнокомандующим армии, а его критик Солженицын — армейским офицером, рассылавшим сверстникам и сверстницам на фронте и в тылу письма, направленные на подрыв авторитета Верховного Главнокомандования. В любой армии, в любой стране подобные действия офицера в военное время, на фронте будут расценены не иначе как военное и государственное преступление в пользу врага. Тем более, если враг еще находится на родной терзаемой земле. Нет, совершенно прав этот товарищ, когда говорит: «Я не считаю себя невинной жертвой». Какая уж тут невинность…

И тем не менее, называя свой арест «впадением в тюрьму», Солженицын старается внушить нам, что это «впадение» носило совершенно случайный, «мальчишеский» характер. Да, конечно, дескать, виноват, но уж очень был простодушен, наивен и открыт: «Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своем деле, то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился». Ну, а потом захотел уверить и нас: что, мол, с меня взять — теленок! Хоть и бодался с дубом. Тут мы подходим к главной загадке солженицынского ареста.

С целью убедить нас в своей наивности находчивый автор выискал историческую параллель: «Читая исследования о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом — на неосторожной переписке». Действительно, член террористической группы Пахомий Андреюшкин послал из Петербурга в Харьков слишком откровенное письмо своему другу студенту Ивану Никитину, и оно было перехвачено полицией. Вот, дескать, еще когда среди противников режима телята водились. Как же после этого не поверить в случайность солженицынского «впадения в тюрьму»?

Да, все вроде так: параллель, сходство. Но, присмотревшись внимательней, нетрудно увидеть кое-какое различие. Начать хотя бы с того, что Андреюшкину был всего 21 год, а Солженицыну шел уже 27-й, т. е. первый-то действительно почти мальчик — студент, мало что в жизни еще повидавший, а второй — человек, за плечами которого все-таки уже университет, два курса ИФЛИ, работа в школе, военное училище, офицерское звание, командирская должность, фронт. Первый еще вполне мог быть достаточно неопытным и наивным, но откуда этим трогательны качествам взяться у второго? К тому же в 1887 году в России царил мир, военной цензуры, которая проверяла бы всю корреспонденцию, не существовало, и Андреюшкин, естественно, мог рассчитывать, что его письмо не прочитает никто, кроме адресата; у Солженицына же, который прекрасно знал о всеобщей военной цензуре, была полная уверенность в обратном. Кроме того, Андреюшкин писал из большого города в город тоже не маленький, он имел возможность бросить письмо в любой почтовый ящик столицы и, конечно, понимал, что это обстоятельство, в случае худого оборота дела, сильно затруднило бы розыск отправителя письма, да и обратного адреса он на конверте не написал, в итоге его искали целых пять недель; Солженицын не располагал роскошным выбором почтовых ящиков и отделений связи: письма на фронте мы отдавали в руки почтальону подразделения, который относил их всегда на одну и ту же ППС (полевая почтовая станция). Надо думать, при таких условиях установить авторство писем, если предположить, что они были без подписи, а это едва ли так, не представляло слишком сложной задачи. Наконец, Андреюшкин писал своему единомышленнику, и, ясное дело, у него были все основания рассчитывать на понимание и на тайну со стороны адресата; у Солженицына же дело обстояло совсем наоборот: никто из его адресатов (кроме Виткевича, видимо) не являлся его единомышленником в вопросах о Сталине, о действиях Верховного Главнокомандования, тем более — о советской системе. И это тоже было ему известно.

Кстати, упоминающийся морской офицер А. Власов, пославший отрицательный ответ на крамольное письмо, фигура для всей этой истории чрезвычайно показательная. Солженицын даже и не знал его как следует, они случайно познакомились в поезде Ростов — Москва в марте 1944 года При возвращении из отпуска на фронт, потом обменялись Несколькими письмами — и все. И вот с одномоментным вагонным попутчиком Солженицын делится мыслями, за которые в те дни и в его положении совсем не трудно было угодить за решетку! Ведь если бы даже письмо незамеченным проскочило цензуру, то сам адресат мог оказаться человеком, который сообщил бы о нем куда следует. Разве одно Это не поразительная загадка!

Дозировка смелости

И тут следует сказать об одной весьма характерной особенности Солженицына, которая делает всю историю его ареста еще более загадочной.

Уж раз мы вспомнили Достоевского (а его постоянно вспоминают как чуть ли не духовного собрата нашего героя), то можно заметить, что он, как уже говорилось, был человеком страсти, порыва, его жизнь изобилует импульсивными, необдуманными, рискованными поступками, нередко приводившими к беде. А Солженицын — человек системы, он ничего не делает просто так, наобум, как правило, у него все обдумано, взвешено, спланировано, скалькулировано.

И ведь это всю жизнь, с юных лет!

Вот просто комический случай. Перед высылкой из страны Солженицына задержали и повезли на ночь в Лефортовский изолятор. О чем же думает он, сидя в машине? Да опять планирует: «Как бы мне выйти (из машины в Лефортове) пооскорбительней для них», т. е. для сопровождающих. Каким образом выход из машины может быть оскорбительным для кого-то, мы не знаем.

Спал он в изоляторе плохо: терзали мучительные раздумья. О чем может терзаться неожиданно арестованный человек? О малых детях, о жене, о прерванном деле, о неизвестном будущем… Нет, нашего узника мучит совсем не это. Он напряженно размышлял о том, как ему вести себя завтра, когда в камеру войдет начальство: вставать навстречу или нет? Запланировал: не встану! «Уж мне-то теперь — что терять? Уж мне-то — можно, упереться. Кому ж еще лучше меня?» Действительно, ведь уже нобелевский лауреат, и на Западе наверняка подняли уже невероятный шум. Да, он не встанет. Он покажет себя этим держимордам! Утвердив диспозицию завтрашнего сражения, заснул. Но вот и утро, в двери гремит ключ. Нобелиат просыпается и решительно садится на кровать. Дверь открывают — нобелиат храбро сидит. Входит полковник и еще кто-то. Нобелиат продолжает отчаянно сидеть. Полковник приближается. Нобелиат, очертя голову, сидит. Полковник говорит: «Почему не встаете? Я начальник изолятора». И что же? Медленно, нехотя, совсем не так, как ныне резвые члены правительства и президентского Совета при появлении полковника Ельцина, но отрывает Александр Исаевич свое седалище от матраса, встает, выпрямляется…

Какой основательный и твердый был планчик, а — лопнул! Мы поймем душевное состояние нашего героя, если вспомним его чистосердечное признание: «Терпеть не могу, когда внешние обстоятельства ломают мой план». Особенно, конечно, если эти обстоятельства имеют звание полковника КГБ…

Так вот, спрашивается, мог ли человек, который всю жизнь моделировал и планировал все вплоть до объяснений в любви и манипуляций своим седалищем, не думать, не предвидеть, не понимать, чем обернется для него столь опасное дело, как крамольные письма, которые адресаты получат в конвертах, украшенных в пути государственной отметкой: «Просмотрено военной цензурой»? По нашему разумению, нет, не мог. А можно ли допустить, что сей хомо сапиенс, пускаясь на такое дело, не ставил перед собой определенную цель, не планировал последствий, не моделировал дальнейший ход событий? Мы этого допустить не в силах, но твердого ответа на загадку о цели у нас нет, и мы можем лишь предположить тот ответ, ту разгадку, к которой пришел профессор К. Симонян, человек, близко знавший нашего героя на протяжении, кажется, всей жизни.

«Письмо было таким, — вспоминал Симонян о «крамольном послании» Солженицына, — что, если бы оно было Написано не нашим приятелем Моржом, мы приняли бы его за провокацию. Именно это слово пришло нам обоим с женой в голову. Посылать такие письма в конверте со штемпелем «Просмотрено военной цензурой» мог или последний дурак, или провокатор». Мы знаем, что Солженицын не дурак. Дальше Симонян говорил, что письмо решительно противоречило всему облику их приятеля — его извечной осторожности, трусости и «даже его мировоззрению, которое нам было хорошо известно».

Действительно, мировоззрение Солженицына в ту пору — это задуманный им роман с директивным названием «Люби революцию!». Это строки из письма жене, написанного из училища в Костроме в 1942 году в первые дни ноября, когда приближались «Санины любимые праздники», и он пребывал в полной безопасности: «Летне-осенняя кампания заканчивалась. С какими же результатами? Их подведет на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнет и еще два лета!.. Что принесет нам эта зима? Если армия найдет возможность повторить прошлогоднее наступление, да еще в направлении Сталинград — Ростов, — могут быть колоссальные результаты. Обратное взятие Ростова — достаточный итог для всей зимней кампании — для фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине».

Как видим, здесь не только нет никакой критики Верховного Главнокомандования и Сталина, а, наоборот, — полное удовлетворение ходом войны и твердая уверенность в наших будущих успехах. А ведь положение-то было еще крайне тяжелым: враг стоял в двухстах километрах от столицы, хозяйничал на Кавказе, шли тяжелые бои в Сталинграде. В этих условиях ничуть не удивительной была бы и критика в адрес руководства страны и армии, однако никакой критики нет.

Но вот прошло всего около года. Этот год был временем наших великих побед, огромных успехов: Сталинград, изгнание врага с Кавказа, Курско-Орловская битва, фронт отодвинут от Москвы, освобожден Киев… И вдруг на фоне этих грандиозных достижений нашего строя, его руководства, армии старший лейтенант Солженицын начинает поносить Верховное командование, лично Сталина и даже добирается до Ленина. В чем дело? Ведь в ту пору наших солдат, полководцев и Верховного Главнокомандующего нахваливали не только Рузвельт и Черчилль («Великий воин Сталин…»), но и генерал Деникин. Даже такой заматерелый противник советской власти, как Бунин, в те дни писал: «Вот до чего дошло! Сталин летит в Персию, и я в тревоге, как бы с ним чего не случилось…» А Солженицын… Тогда, может быть, он оказался в антисоветской, антисталинской среде? Чушь. Это была патриотическая армейская среда. Может, наконец, он пережил какую-то личную драму, резко изменившую его ми-ровоззрение? Ничего подобного. Он исправно служил, по-мыкал солдатами, повышался в звании, получил два ордена, писал и метал в Москву бесчисленные рассказы… Так в чем же дело?

Солженицын говорит о себе прекрасно: «Я давно при-вык к мысли о смерти. Я не боюсь за свою жизнь. Моя жизнь была в их руках». Прямо поставив однажды вопрос «Трус ли я?», он пришел к твердому выводу, что нет, не трус, даже смельчак, пожалуй. В доказательство этого говорит: «Я оста-вался вполне хладнокровен, выводя батарею из окружения и еще раз туда возвращался за покалеченным газиком». Веско. Только что же это за «окружение» такое, прости госпо-ди, если из него можно без боя выйти, потом беспрепятственно вернуться туда и опять выйти, как ни в чем не бывало? И случилось-то это прозрачное окружение, по рассказу, в январе 45-го, когда немцам было уж так не до окружений, давал бы только бог ноги.

Кроме того, говорит Солженицын, «я совался в прямую бомбежку в открытой степи». Тоже впечатляет. Только, во-первых, фронтовой путь героя ни через какие степи не пролегал. Во-вторых, ведь «соваться» можно и от безвыходности положения. А еще был случай, продолжает храбрец, однажды «решился я ехать по проселку, заведомо заминированному противотанковыми минами». Заведомо? Ну, Александр Исаевич, расскажите это тому, кто не знает Фому. Впрочем, ведь не говорит, на чем ехал, а если ехать на велосипеде или на осле, то это вполне безопасно: противотанковые срабатывают лишь под действием большой тяжести. Словом, доводы Солженицына в пользу своего фронтового бесстрашия несколько сомнительны.

Но надо отдать должное человеку: в ряде случаев он признает, что струсил, смалодушничал, сдрейфил… П.П. Се-менов-Тянь-Шаньский писал, что Достоевский не только «мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными», но и «в минуты таких порывов был способен выйти на площадь с красным знаменем». Именно в таком состоянии был писатель, когда узнал, как жестоко прогнали однажды сквозь строй безвестного фельдфебеля Финляндского полка. Только узнал! От кого-то. Сам не видел.

А Солженицын рассказывает, что летом 44-го года в Белоруссии своими глазами видел, как сержант избивал кнутом пленного. Мало того, пленный взывал о помощи именно к нему, к офицеру. И что же пережил, как поступил сей гуманист «при виде насилия над униженными и оскорбленными»? Ведь он молод, здоров, вооружен, в капитанских погонах и может просто зыкнуть, гаркнуть, приказать какому-то там сержантику. Но нет, почему-то решает, что перед ним не просто сержант, а особист, и не просто пленный, а власовец, и «вдруг этот власовец какой-нибудь сверхзлодей?» И вот итог: «Я струсил защищать власовца (гипотетического. — В.Б.) перед особистом (теоретическим. — В.Б.), я ничего не сказал и не сделал, я прошел мимо, как бы не слыша».

Может быть, мужественней, тверже держался Солженицын во время следствия? Увы, сам пишет: «Я себя только оплевывал». И если бы одного себя! Признает, что и других «обрызгал». А в устах этого человека одна брызга уж никак не меньше хорошего ушата. Нет, не имеет он права повторить вслед за Достоевскихм: «Я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других… Я не сознавался во всем и за это наказан был строже». А Солженицын наказан был мягче — получил на два года меньше, чем его одноде-лец Виткевич, хотя тот играл лишь вторую роль. Да и как могло быть иначе, если Солженицын изо всех сил старался разжалобить следователя.

Не слишком храбро держал себя Солженицын и в заключении. Об этом свидетельствует не только тот факт, что весь срок он отбыл без единого дисциплинарного наказания, но и то хотя бы, что его безо всякого нажима завербовали в секретные лагерные осведомители, и он стал сексотом с кличкой «Ветров».

Ну а тот уже известный нам пассаж в Лефортовском изоляторе, когда нобелевский лауреат вытянулся но стойке «смирно» перед полковником КГБ? В этом тоже вроде бы не слишком много мужества. И таких эпизодов в жизни Солженицына не счесть. Да взять его поведение хотя бы уже теперь, после возвращения. Кого он осмелился задеть в своих критических буйствах? Гайдара, Жириновского, Горбачева и Бессмертных. Это довольно разные фигуры, но у них есть одно важное для обличителя свойство: все они не у власти и потому совершенно безопасны. А тронуть Ельцина или Путина, Касьянова или Чубайса, Грызлова или Патрушева он, правдолюбец, не посмеет ни при какой погоде.

Что же получается в итоге? С одной стороны, никем не подтвержденные и весьма сомнительные уверения самого автора э том, что он большой храбрец. С другой стороны — многочисленные конкретные и совершенно достоверные факты, свидетельствующие об обратном.

Сам он о своем поведении пишет: «Я обнаглел»… «Я так обнаглел»… «Я обнаглел в своей безнаказанности»… Писатель нашел более точное слово для своей характеристики, чем слова «мужество», «храбрость», «героизм», которые поневоле напрашиваются по отношению к нему, когда слушаешь его рассказы о фронтовых подвигах.

А наглость, как известно, трусости не противоречит, это родные сестры. И К. Симонян, настаивая на трусости своего давнего приятеля, разумеется, не отказывает ему и в наглости, справедливо полагая, что первая из них — старшая сестра, скорее даже мать второй. И вот его вывод: воочию увидев на фронте смерть, ощутив ее всей кожей, Солженицын «начал испытывать панический страх» и, не решившись на реальный самострел, прибегнул к самострелу моральному: с помощью потока «крамольных» писем сам, безо всякого Антонел-ли, спровоцировал свой арест, чтобы оказаться в тылу.

«Вне контекста» эта мысль представляется невероятной. В самом деле, разве на фронте были одни только бесстрашные герои? Нет, конечно. Встречались и робкие люди, и прямые трусы, но что-то не слыхивали мы до сих пор, чтобы кто-то из них организовывал свой арест, дабы попасть в тыл. Правда, нечто подобное известно нам из Ильфа и Петрова: их персонаж Берлага в страхе перед партийной чисткой упрятал себя в сумасшедший дом. Есть похожие примеры и из самой жизни: по некоторым данным, Троцкий после революции 1905 года сам «впал» в тюрьму во избежание худшего. А Солженицын, как не раз могли мы убедиться, человек не менее редкостного и своеобразного склада, чем Троцкий и Берлага, даже если их помножить одного на другого. И не зря один его биограф утверждал: «Всегда, когда кажется, что его действия находятся в вопиющем противоречии со здравым смыслом, за изображаемым безумием стоит абсолютно трезвый расчет».

Могут сказать: «Хорошо, допустим, хитроумный замысел с письмами мог иметь место у столь своеобразного человека. Но в этом был бы смысл лишь в начале или в разгар войны. А какой же «трезвый расчет» в том, чтобы осуществить его в самом конце? Ведь Солженицына арестовали всего за три месяца до него!» Да, конечно, но поразительная оригинальность Александра Исаевича сказалась, в частности, и в том, что он рисовал себе совсем иную картину конца войны, чем все мы и на фронте и в тылу. Когда в 1944 году наша армия изгнала оккупантов с нашей земли, он писал жене: «Мы стоим на границах войны Отечественной и войны Революционной». То есть был совершенно уверен, что, освободив родную землю, разгромив фашистов, мы рванем дальше, может быть, аж до Гибралтара. Пожалуй, такая мысль не могла прийти в голову не только Берлаге, но и Троцкому с его идеей перманентной революции.

И это была не мимолетная блажь в интимном письме. Как известно, Солженицын нередко наделяет своих персонажей собственными солженицынскими мыслями, чувствами, даже манерами. И порой до такой степени, что в итоге получается не литературный персонаж, а достоверный образ самого автора. Например, со страниц книги «Ленин в Цюрихе» перед нами встает вовсе не Владимир Ильич, а доподлинный Александр Исаевич с его фанатичностью, злобностью, подозрительностью, мелочностью и другими яркими качествами только ему принадлежащего набора. Так вот, в «Архипелаге» есть некий Юра, однокамерник писателя. Он в начале весны 45-го года уверял, что «война отнюдь не кончается, что сейчас Красная Армия и англо-американцы врежутся друг в друга, и только тогда начнется настоящая война». Та самая, Революционная. До этого, видите ли, по мнению солженицынского единомышленника и камерного стратега, была не война, а игрушки. «Настоящая» война, разумеется, особенно опасна для жизни, и от нее особенно желательно увильнуть.

А вот еще некий Петя из того же «Архипелага». Это уже 1949 год. Петины идеи еще более интересны для нас и характерны для автора. Его во время оккупации угнали в Германию, сотрудничал с немцами, после войны попал во Францию и там воровал да продавал машины. Когда поймали на этом, обратился в наше посольство: желаю, мол, вернуться на горячо любимую родину. Рассуждал так: во Франции за воровство могут дать лет десять, и их придется отсидеть сполна, в Советском Союзе за сотрудничество с немцами не диво огрести все двадцать пять, «но уже падают первые капли третьей мировой войны», в которой Союз, по его прикидке, не продержится и трех лет, поэтому прямой расчет вернуться на родину и сесть в советскую тюрьму. Разве не похоже на то, что своего хитроумного Петю в 49-м году Солженицын наделил одним из вариантов своего собственного, по Симоняну, плана-расчета 44—45-го годов: чем подвергаться большому риску погибнуть в огне Революционной войны, сяду-ка лучше в тюрьму; срок могут дать большой, но в новой войне Советский Союз быстро рухнет — и я на свободе.

Разумеется, нелегко поверить, что план достижения своей личной безопасности и свободы человек строил в расчете на военное поражение родины, но вот же сам Солженицын рисует нам образы именно таких людей. А когда один из них, помянутый Юрий, уверял, что война с англо-американцами кончится легким разгромом Красной Армии, у ав-тора-повествователя тут же вырвался вопрос: «И, значит, нашим освобождением?» Да, армия разгромлена, страна погибла, но зато — свобода!

Он не видел ничего страшного, катастрофического не только в нашем поражении от англо-американцев, как его персонажи Юра да Петя, но и в столь же гипотетическом поражении от немцев. Подумаешь, говорил он, а не персонажи, «придется вынести портрет с усами и внести портрет с усиками». Да еще елку придется наряжать не на Новый год, а на Рождество. Всего и делов! Так что писатель был в этом вопросе, пожалуй, даже впереди своих не слишком патриотичных героев.

Итак, многие обстоятельства и факты убеждают, что версия К. Симоняна о том, будто Солженицын отправил себя в неволю собственноручно, выросла не на пустом месте. Можно привести и еще один довод в пользу достоверности его версии. Дело в том, что и на тот случай, если «настоящая» война вопреки надеждам-планам все-таки не началась бы или Советский Союз вопреки чаяниям оказался бы не побежденным, а победителем, и на сей раз, как всегда, у Александра Исаевича был предусмотрен запасной вариант: амнистия! Действительно, амнистия непременно бывает после победного окончания войны.

В первом же письме из заключения, вспоминает Н. Решетовская, ее муж «пишет о своей уверенности, что срока 8 лет не придется сидеть до конца», будет амнистия. И в самом деле, 7 июля 1945 года она была объявлена, и весьма широкая, но, увы, осужденных по статье 58-й не коснулась. Тем не менее не только «жажда амнистии», но и уверенность в ней не оставляют калькулятора. «Вся надежда, — пишет он жене уже в августе 1945 года, — на близкую широкую амнистию». И снова — в сентябре: «Основная надежда — на амнистию по 58’й статье. Думаю, что она все-таки будет». Прошел год со дня ареста, и в марте 1946 года — опять: «Я со 100 % достоверностью все-таки убедился, что амнистия до 10 лет была подготовлена осенью 45-го года и была принципиально одобрена нашим правительством. Потом почему-то отложена». Только отложена — он никак не может смириться с тем, что грубо ошибся в своих расчетах.

«Идут месяцы, — вспоминает Решетовская. — Чуть ли не в каждом письме — новые надежды». 9 мая 1946 года, в первую годовщину Победы, писал: «Все же еще с недельку-другую возможный для нее срок». Полтора года был твердо уверен, что амнистия вот-вот грянет. Лишь после этого убедился в своем просчете и приступил к выполнению нового варианта: подает апелляцию о пересмотре дела; получив отказ, обращается с просьбой о смягчении наказания… Странно, однако, и этот вариант не сработал. Почему? еще одна загадка. Ведь он так умеет, когда надо, прибедниться, расписать свои страдания, показать себя жертвой. Так почему же? Может быть, потому, что был очень полезен именно там, где находится. В качестве ловкого и деятельного стукача Ветрова.

«ЗАТМЕНИЕ УМА И УПАДОК ДУХА СОПУТСТВОВАЛИ МНЕ…»

Солженицын сам приводит убедительные примеры достойного и мужественного поведения многих людей перед лицом следствия и суда. Так, рассказывает, что в 1922 году Н.А. Бердяев «не унижался, не умолял, а изложил им твер-до те религиозные и нравственные принципы, по которым не принимает установившейся в России власти и — освободили».^[89]

В 1929 году известный ученый-горняк П.А. Нальчикский, 54 лет от роду, явил, по словам автора, подлинный образец «героической» тюремной стойкости, «не подписав никакой чуши».^[90] В 1935 году некая безымянная московская старушка несколько дней прятала у себя человека, в котором она в отличие от властей видела только служителя церкви. После его исчезновения ее многократно допрашивали: «К кому он поехал?» Она спокойно отвечала: «Знаю. Но не скажу».^[91] В 1941 году знаменитый биолог Н.И. Вавилов, будучи на 55-м году жизни, выдержал множество допросов, но ни на них, ни на суде «не признал обвинений»!^[92]

Можно было бы выписать еще многие примеры, можно бы напомнить о гордом и героическом поведении на суде и в тюрьме С.В. Косиора, Н.В. Крыленко, П.П. Посты-шева, Я.Э. Рудзутака, В.Я. Чубаря и некоторых других видных деятелей партии, и прав Солженицын, когда восклицает: «А сколько таких неузнанных случаев!».^[93] Но его-то собственное положение было гораздо надежнее и безопаснее, чем всех названных здесь лиц, и позволяло ему вести себя совсем не так, как он вел. Да и сам Солженицын с полной уверенностью признает: «Я, конечно, мог держаться тверже».^[94] Так в чем же дело? Оказывается, вот: «Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели».^[95] Но ведь это-то и есть трусость. Если молодой здоровый парень, будучи арестован, в течение нескольких недель не может очухаться, то иначе, как трусом, его никак не назовешь. Дос-тоевский-то в подобном, вернее, даже в более тяжелом положении испытывал совсем иные, прямо противоположные чувства. Никакого затмения ума, ни малейшего упадка духа. Наоборот! Уже узнав о суровом приговоре, о кандальной сибирской каторге, он писал брату Михаилу: «Я не уныл и не упал духом… Не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее… Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте».

Но думается, что свою затменность и упадок Александр Исаевич здесь несколько преувеличивает, и не совсем бескорыстно, а в некотором расчете на то, что если, мол, человек не в своем уме, то какой с него спрос! Магическое ин-дульгенционное действие справки из психдиспансера всем известно. Факты убеждают, что ум нашего героя был в эту пору не в таком уж беспросветном затмении, а дух — может, и упал, но не до нуля. Ведь как тонко, обдуманно и последовательно вел Солженицын свою роль на допросах, стараясь убедить следователя в «простоте, прибедненности, открытости до конца»: «Я сколько надо было, раскаивался, и сколько надо было, прозревал от своих политических заблуждений».^[96] Иначе говоря, в течение всего следствия не только умело унижался, но и ловко отказывался от своих взглядов. Объяснение своему поведению у него очень простое: «Не надо следователя сердить, от этого зависит, в каких тонах он напишет обвинительное заключение».^[97] Вот в этом-то, пожалуй, и состоит главное.

Но что бы сказал Достоевский о столь унизительном лицедействе, об отказе от своих взглядов ради «тонов» обвинительного заключения, которое грозило только несколькими годами неволи! Да, «только», ибо над Достоевским-то висела совсем иная угроза, а он, однако же, говорил: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приго-вор без малейшего раскаяния… Большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений… То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, — представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищавшим, мученичеством, за которое многое нам простится!»

Солженицын вещал по французскому телевидению: «Я давно привык к мысли о смерти. Я не боюсь за свою жизнь. Моя жизнь была в их руках». Красиво сказано, но жизнь автора этих красот «была в их руках» только в его воображении. А на Семеновском-то плацу 22 декабря 1849 года в восьмом часу утра дело обстояло несколько иначе: там был разыгран спектакль, непохожий на нынешние телепостановки, в том числе и французские. «Приговор смертной казни расстрелянием, прочитанный нам предварительно, прочтен был вовсе не в шутку, — вспоминал Достоевский, — почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Да и как было не верить, если все свидетельствовало о предстоящей казни: и батальоны солдат, построенные в каре, и священник с крестом, и эшафот, обтянутый черным, и бой барабанов, и бесстрастный голос аудитора: «…Отставного инженер-поручика Федора Достоевского, двадцати семи лет, за участие в преступных замыслах, за распространение частного письма,^[98] наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение к распространению, посредством домашней литографии, сочинений против правительства подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Как было не верить, когда всех приговоренных поставили на колени, сломали в знак гражданского позора у них над головами шпаги, потом обрядили в белые саваны с остроконечными колпаками, и первых троих — Петрашевско-го, Момбелли, Григорьева — свели с эшафота и привязали к врытым неподалеку столбам.

Как было не верить, когда солдатам уже подана команда «К заряду!» — и те выполнили нужный артикул; подается новая команда «На прицел!» — и солдаты поднимают ружья, целятся… Остается только скомандовать «Пли!»

Их было двадцать один человек. Достоевский стоял в ряду шестым. В этот же день он писал брату Михаилу: «Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих… Я успел также обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними…» Да, не только на следствии, на суде, но и здесь, на эшафоте, десять минут перед лицом смерти Достоевский держался безукоризненно. До самого крайнего момента, когда вместо команды «Пли!» было объявлено о каторге.

Как бы вел себя в таком положении Солженицын, мы не знаем, но если он утверждает, что от одного только ареста, У него приключилось многодневное «затмение ума и упадок духа», то это позволяет нам кое-что предвидеть с некоторой долей уверенности. Продолжим выдержку из письма Достоевского генералу Тотлебену о том, как он держался на следствии: «Я не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других». А в самый страшный миг он нашел в себе мужество обнять этих «других» и достойно попрощаться с ними. Ну, а наш герой — как он обошелся с «другими»? Ведь они тоже были в его деле, хотя и в ином качестве, чем в деле Достоевского. Следствие, располагая «крамольными» письмами к Виткевичу, к Симоняну и Ежерец, к Решетовской и Власову, естественно, должно было заинтересоваться этими людьми, и первым источником сведений о них оказался, надо думать, сам подследственный.

Поначалу Солженицын вроде бы не слишком заботился о том, чтобы представить свое поведение на следствии по отношению к «другим» абсолютно безгрешным. Так, когда он находился уже на свободе, Лидия Ежерец сказала его жене, будто несколько лет назад Кирилл Симонян вынужден был давать следователю объяснение по поводу письменного доноса на него, посланного Солженицыным из заключения. Решетовская вспоминает: «Я спросила у Сани, что бы это могло значить, будучи уверена, что это недоразумение, а может быть, и подделка… Но Александр не стал отрицать, что бросил какую-то тень на Симоняна. Он объяснил, каким трудным было его положение во время следствия».^[99]

Да, Александр не стал отрицать. Но это давно, году в 56—58-м. Тогда Солженицын еще пребывал в полной безвестности, и литературно-политический успех ему и не брезжил. Несколько иначе дело обернулось позже, когда на Александра Исаевича обрушилась скоропостижная известность глобального масштаба. Теперь он никак не хочет признавать, что во время следствия очернил хоть единую душу. При этом основной довод у него всегда тот же: «От моих показаний не пострадал никто»,^[100] «Никого из вас не арестовали»^[101] и т. п. Да, и впрямь — никого. Кроме Виткевича, но тут, конечно, случай особый.

Что ж, допустим, все сомнения рассеял, всех убедил: никаких доносов не было и быть не могло. А Решетовская просто выдумала, что муж когда-то «не отрицал» какой-то там тени, якобы брошенной им на школьного друга. Все прекрасно! Однако вот что читаем в только что цитированном сочинении Солженицына «Сквозь чад» 1979 года. Обращаясь к Симоняну, он пишет: «Когда в 56-м году я вернулся после лагеря, после ссылки, после рака — от Лиды (Ежерец) узнал, что ты на меня в претензии: как это так, утопая, я обрызгал тебя на берегу».^[102] Ах, все-таки обрызгал! Слово сказано. А уж если у этого человека слетело с языка, что обрызгал, то можно быть уверенным: окатил из ушата, и не водичкой, речной или морской, а чем-то гораздо менее прозрачным и более пахучим. Для того и рак-то тут упомянут вроде бы некстати, — чтобы разжалобить, дабы ушатик тот выглядел поизвинительней. И как это в его духе: уж если я утопаю, то что мне за дело до других и как они смеют еще быть «в претензии», если я их даже и помоями из ушатика!

В другом месте своего «Чада» Солженицын, обращаясь к Симоняну, говорит об этом моменте следствия более подробно: «Сколько я знал и помнил, самое страшное — это соцпроисхождение. 10 и 15 лет советской власти его ОДНОГО было достаточно для уничтожения любого человека и целых масс. И ЭТОГО троим из нас надо было бояться более всего: мне из-за богатого деда, тебе — из-за богатого отца, Наташе — из-за отца, казачьего офицера, ушедшего с белыми… Какова опасность, что они (т. е. следствие. — В.Б.) нападут на ЭТИ следы?»^[103].

В данном рассуждении много любопытного и странного. Прежде всего для краткости и простоты изложения допустим, что и на десятом и на пятнадцатом году советской власти будто бы действительно одного соцпроисхожде-ния было достаточно для уничтожения «целых масс», но в 45-м-то шел двадцать восьмой год советской власти, когда ничем даже отдаленно похожим и не пахло, наоборот, в годы войны появились совсем иные веяния: некоторые стали носить Георгиевские кресты и другие награды царского Времени, гордились ими, иные при случае козыряли своим дворянским, а то и княжеским происхождением и т. п. Кроме того, Солженицын знал же, что все трое, кого он перечислил, имея «опаснейшее» соцпроисхождение, не только не были «уничтожены», но никак и не пострадали из-за него ни в детстве, ни в юности, ни в зрелые годы: беспрепятственно поступали в школу, в вуз, были приняты в пионеры, в комсомол, получили высшее образование, хорошую работу и т. д. Самому Солженицыну его богатый дед Семен Ефимович да еще и отец, царский офицер, будто бы растрелян-ный в Гражданскую войну красными, о чем он сам пишет в этом же «Чаде», тоже ничуть не помешали стать пионером, комсомольцем да еще и старостой класса, а позже — учиться в университете, быть там сталинским стипендиатом, затем — поступить в военное училище, стать офицером. А уж особенно впечатляет судьба Решетовской: она кончила университет, поступила в аспирантуру столичного вуза, стала кандидатом наук, а кроме всего этого, в 1948 году, когда ее законный муж отбывал заключение по 58-й статье за антисоветскую агитацию, она, дочь белого офицера и жена антисоветчика, прошла весьма сложную и обстоятельную процедуру служебного засекречивания! Это не прием в пионеры, уж тут-то не могли не докопаться до соцпроисхождения^[104] и кто такой муж. Почти все эти обстоятельства во время следствия были Солженицыну прекрасно известны, поэтому его панический страх перед соцпроисхождением выглядит не реальным фактом его поведения в 45-м году, а неуклюжей выдумкой 1979 года.

Но он продолжает: «И вот я рассудил — поведу их по ложному пути, попытаюсь объяснить правдоподобно. Да, я признаю, что некоторое недовольство у нас у всех есть».^[105] Конечно, от имени «всех», т. е. Виткевича, Симоняна, Ежерец, Решетовской и Власова, заявить о недовольстве советской властью, это был действительно «ложный путь», путь клеветы. Счастье, что клевете не поверили. И, по всей вероятности, с самого начала. Произошло это, кажется, по той причине, что на самом-то деле Солженицын, как мы увидим, вел речь не о «некотором недовольстве», а рисовал своих друзей такими монстрами, что поверить ему было просто невозможно.

Итак, Солженицын сперва вроде бы невольно проболтался, что когда «тонул» на следствии в 45-м году, то Симо-няна оклеветал, а потом обмолвился об этом и более внятно. Не странно ли для столь предусмотрительного человека такое оплошное самопризнание? Да не очень. Существует давний испытанный прием: добровольно признаться в меньшем грехе, чтобы за этим признанием утаить грех больший. Именно так и действует Солженицын: признается в клевете 45-го года, чтобы скрыть за ней клеветнический донос гораздо более поздней поры.

Симонян долгое время ничего не знал о той давней, первоначальной клевете на него. Но в 1952 году его вызвал следователь и предложил прочитать увесистую тетрадочку в пятьдесят две страницы, которые были исписаны так хорошо знакомым почерком его школьного друга Сани Солженицына. «Силы небесные! — воскликнул потрясенный Симонян, изучив сей не изданный пока фолиантик. — На этих пятидесяти двух страницах описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалось, что с детства я был настроен якобы антисоветски, духовно и политически разлагал своих друзей и особенно его, Саню Солженицына, подстрекал к антисоветской деятельности»^[106]. Да, такая обстоятельность, такое многословие (начать издалека, с истории и накатать полсотни страниц) совершенно в духе нашего автора, и напористость (на каждой странице твердить одно) — тоже его, и манера сваливать свою вину на других — кто может с ним здесь сравниться!

За этот-то донос Симонян и был «в претензии», о нем-то Ежерец и рассказала когда-то Решетовской, он-то и был причиной супружеской беседы, когда муж признался жене, что Действительно кое-что наплел о школьном друге. Но и тогда в устном признании жене, и теперь в сочинении «Сквозь Чад» Солженицын представляет дело так, словно была, мол, единственная оплошка по отношению к Симоняну лишь во время следствия в 45-м году, т. е. два своих доноса он как бы «слил» в один, очень давний, будто бы неизбежный и совершенно безвредный. Жене он говорил: «В общем-то, ничего страшного не было. Кирилла-то не посадили».^[107] Теперь, через двадцать с лишним лет, пишет: «Никого из вас не только не арестовали, но даже НИ РАЗУ НЕ ДОПРОСИЛИ!»^[108] (подчеркнуто им. — В.Б.).

От доноса на Симоняна в 52-м году Солженицын открещивается как только может. Ему говорят: «Позвольте, а тетрадочка-то в пятьдесят две страницы?» В ответ он распускает целый павлиний хвост аргументов, где одно перышко краше другого. Во-первых, говорит, следователь и бумаги-то столько не даст — пятьдесят две страницы! У нас в стране с бумагой всегда ж было трудно. Во-вторых, «сажают по малому клочку», а тут — «по пятидесяти двум не посадили»,^[109] по целой тетрадке. Мыслимое ли дело? Да кто же позволил бы опять-таки, чтоб столько бумаги пропало даром, без всякой пользы? В-третьих, при всем своеобразии моего почерка могли, мол, его подделать. Что им стоит! Атомную бомбу слепили, луноход смастачили, носки безразмерные освоили, а уж это-то — пустяк. В-четвертых, благородная прямая апелляция к самому Симоняну: «Кирилл! Неужели сердце твое, высота души не подсказали — что такой донос на своего школьного друга просто невозможен?».^[110] Это, конечно, самый веский довод: просто невозможен — и все тут! А ежели ты, Симонян, поверил, что возможен, «значит, тебе не хватило высоты души». Для убедительности нехватка души у школьного друга доказывается еще и другими способами: хотел ты стать писателем и не стал — «это ее же не хватило тебе»; не понравился мой роман «Раковый корпус» — «это ее же не хватило тебе».^[111] А отсюда, между прочим, следует: я писателем стал — значит, высота моей души на должном уровне; мне мой роман «Раковый корпус» ух как, черт возьми, нравится — значит, моя душа — Казбек видал? — выше Казбека.

Вообще-то Солженицын не отрицает, что в том далеком 1952 году имело место некоторое бумажно-чернильное событие, но дает этому свою версию, чрезвычайно благородную и героическую. Он пишет: «В апреле 1952 года в экиба-стузском лагере следователь предъявил мне бумажку районного (кажется, Щербаковского, но не ручаюсь) отделения КГБ Москвы — о том, что в связи со следствием, начатым против Кирилла Симонянца (так в тексте. — В.Б.), поручается допросить меня».^[112] Тут есть отдельные несоответствия с истиной: против Симоняна за всю его жизнь никакого следствия никогда не возбуждалось.

Но послушаем дальше: «И тогда, уже бронированный лагерник, я и послал их на…» Тут тоже маленькая неточность: послать-то он действительно послал, только не «на», а «в» — послал в КГБ те самые пятьдесят две страницы.

Бронированный правдолюб продолжает: «Я сказал, что всякие показания 45-го года являются вынужденной ложью…» Стоп! Какие, о ком показания 1945 года он назвал теперь ложью? Ясно, что не о себе — его не о себе сейчас спрашивали, да и дело тут было давно решенное, лагерный срок уже подходил к концу, оставалось меньше года, так зачем что-то ворошить, оправдываться, объявлять недействительным? Конечно же в 1952 году, он назвал ложью свои показания 1945 года о Симоняне. Следовательно, мы еще раз, теперь уже в 1979 году, из его собственных вещих уст, отверзающихся в далеком и безопасном штате Вермонт, слышим, что показания о Симоняне он тогда давал, и они были, по его собственному бронированному признанию, ложью. Мы легко поймем, какой характер носила эта ложь, если теперь прочитаем фразу целиком: «Я сказал, что всякие показания 45-го года являются ложью, а всю жизнь я тебя знал как отменного советского патриота».^[113] Противопоставлением, опровержением старой лжи на человека здесь является новое признание, что человек этот — настоящий советский патриот. Значит, ложь состояла в обратном: в утверждении, что он антипатриот, антисоветчик. Как видим, признавая, что на следствии он оклеветал Симоняна, Солженицын пытается внушить нам, будто в 52-м году не только не было никакого доноса, а, наоборот, имела место благородная и смелая акция с его стороны в защиту школьного друга, к сожалению, не обладающего душевной высотой.

Понять, почему наш герой признает клевету 45-го года и рьяно отрицает донос 52-го, нетрудно. В первом случае можно сослаться (что он и делает) на молодость, неопытность, на «затмение ума и упадок духа», а на что сослаться во втором? Ведь тут человек вполне зрелых тридцати трех лет в ясном уме и твердой памяти безо всякого внешнего понуждения, исключительно по собственному почину написал донос на школьного друга из одной лишь зависти к его счастливой жизни на свободе. К тому же это человек, вернувшийся, по его собственным словам, к вере в Бога.

Но дело не ограничивается Симоняном. Николай Витке-вич имел удовольствие дважды читать доносы на себя своего наперсного дружка: во время следствия (дело против него началось, когда следствие по делу Солженицына уже заканчивалось) и при реабилитации. «Он писал о том, — рассказывает Виткевич, — что якобы с 1940 года я систематически вел антисоветскую агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу… Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк — он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И — представьте себе? — в них содержались доносы и на жену Наталию Решетовскую, и на нашу подругу Лидию Ежерец».^[114]

Леонид Власов со слов Виткевича узнал: «Солженицын сообщил следователю, что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов и тот, мол, не отказался, но даже назвал фамилию своего приятеля, имеющего такие же антисоветские настроения».^[115]

Лексикон моряков содержит немало соленых выражений, которые Власов мог бы тут использовать, чтобы выразить разбуженные чувства, но, видимо, из почтения к этому лексикону он, по свидетельству Решетовской, предпочел водно-сухопутный оборотец с сельскохозяйственным оттенком: «Ну и гусь!»

Рассказывая еще в «Архипелаге» о своем следствии, Солженицын делал вид, что очень рад: «Слава богу, избежал кого-нибудь посадить. А близко было».^[116] Что значит «близко»? Да, оказывается, вот что: хотя всех, с кем переписывался, он оклеветал — представил заклятыми врагами советской власти, занимавшимися преступной деятельностью еще в студенческую пору, но, несмотря на эти старания, никого из них не арестовали. Никого, кроме Виткевича. Решетовская размышляет: «Правда, это не согласуется с «теорией» Солженицына, что достаточно было назвать имя человека с добавлением в его адрес любого самого абсурдного обвинения, и тот оказывался в лагере. Но, надеюсь, он не жалеет, что ошибся в безупречности своей теории и что мы остались на свободе». Она надеется! Прямо надо сказать, надежда наивная. В самом деле, стоило Симоняну в 1967 году написать ему, что он оценивает жизнь односторонне и становится знаменем реакции на Западе, как Солженицын с великой досадой воскликнул: «Ах, жаль, что тебя тогда не посадили!».^[117] Ну, действительно, дважды клеветал на человека, дважды доносил, не жалея ни драгоценного личного времени, ни бесплатной казенной бумаги, а его так и не посадили! Разве не досадно? Впрочем, и не дважды доносил, а, пожалуй, трижды, ибо то, что Солженицын пишет о Симоня-не сейчас, очень похоже на донос. Так, он заявляет, что они вели с ним «огненные политические беседы»,^[118] что Симонян, Ежерец и Решетовская писали ему «опасные письма».^[119] Или вот: «Вы жили со страшной тайной: твой отец, богатый купец, спасаясь от ГПУ, вынужден был бросить вас, пешком перейти персидскую границу… Ты это скрывал сорок лет».^[120] Зачем на нескольких страницах дважды говорить об отце — богатом человеке, уехавшем за границу? Зачем к Симоняну адресоваться с рассказом о его собственной жизни? Она ему и так достаточно хорошо известна. Подобные вещи, когда они делаются публично, одна из возможных форм доноса.

А как назвать — не иудиным ли поцелуем? — это: «Кирилл! Кирочка!.. Что ты наделал? Как ты оказался С НИМИ? Ведь мы были друзьями, Кирочка!».^[121] Он хочет внушить нам, что его «друг» Симонян совершил насилие над собой, случайно оказался «с нами», что он чуждый среди нас человек. Но «с ними» против Солженицына оказались все его друзья давних лет: и Виткевич, и Симонян, и Ежерец, и Решетовская. Все они раскусили его и выразили ему свое презрение. Уже одно это единодушие (а тут можно прибавить и Власова) могло бы заставить глубоко задуматься другого. Но не Александра Исаевича. Очень похоже, что ныне, вспоминая их и порознь и вместе, он твердит при этом лишь одну фразу: «Ах, жаль, что не посадили!» Это тем более правдоподобно, что стремление нашкодить своим товарищам было заметно у Сани Солженицына еще в юные годы. К. Симо-нян вспоминал: «Он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду (Ежерец) — самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь».^[122] Как видим, назвать поведение нашего героя перед лицом правосудия бесстрашным и доблестным было бы некоторой натяжкой. За вынесением приговора последовали годы неволи. Поглядимся теперь к его поведению там.

ОРФЕЙ В АДУ

«Да здравствует император!»

Во всей мировой литературе не было писателя, который так много и охотно, так вдохновенно и возвышенно говорил бы и писал о себе, как Александр Солженицын. С кем он себя при этом только не сравнивает, кому только не уподобляет! То — могучему титану Антею, сыну бога морей Посейдона и богини земли Геи, а то — храброму да ловкому царевичу Гвидону из пушкинской сказки. То пишет о себе как о бесстрашном царе Давиде, сразившем гиганта Голиафа, а то — как о русском бунтаре Пугачеве. Или изображает себя великим героем вроде Зигфрида, что ли, поднявшим меч сегодня против Дракона, а завтра — против Левиафана… Очень нравится также Александру Исаевичу рисовать свои литературно-политические проделки в виде грандиозной кровавой сечи, где сам он — лихой рубака: «Я на коне, на скаку… Победительна была скачка моего коня… Рядом другие скачут лихо… Вокруг мечи блестят, звенят, идет бой, и в нашу пользу, и мы сминаем врага, идет бой при сочувствии целой планеты» и т. д. Что же это за сеча, столь ужасная? Да, оказывается, заседание секретариата Союза писателей, на котором за чашкой чая обсуждался очередной гениальный роман Солженицына. Говорит он о себе еще и так: «Я — Божий мечь» (так в тексте).

Очень странно, что при такой великой любви к исто-рическо-мифологическим самоуподоблениям замечательный автор ни разу не сравнил себя с Наполеоном. Хотя бы как молодой Маяковский. Ни разу! И вообще имя великого завоевателя упоминается в его сочинениях, кажется, лишь единожды и очень странно: «Из-за полесских болот и лесов Наполеон не нашел Москвы…» Как это? Даже Гераклит Темный выражался ясней.

А между тем данные для сравнения есть. Ну, как же! Оба завоевали почти весь мир, обоих выслали на чужбину. И тот, и другой осуществили намерение вернуться на родину (правда, первый вопреки воле главы государства, второй — по любезному приглашению главы), тот и другой дважды женились, причем в первых браках детей не было, во втором — сыновья, оба — мастера изрекать афоризмы и т. д. Мало того, есть сходство и в атмосфере вокруг них, и в отношении к ним других людей. Вот только один пример.

Когда в марте 1815 года Наполеон, объявленный Венским конгрессом врагом человечества, бежал на утлых суденышках с острова Эльба и с кучкой приверженцев причалил к французскому берегу, парижские газеты объявили: «Корсиканское чудовище сорвалось с цепи и высадилось в бухте Жуан». Затем: «Людоед идет к Грассу»… «Узурпатор вошел в Гренобль»… Но по мере беспрепятственного продвижения людоеда на север и приближения к столице сообщения прессы приобретали несколько иной характер: «Бонапарт занял Лион»… «Наполеон приближается к Фонтенбло»… И наконец: «Сегодня Его императорское величество прибудет в свой верный Париж». И ведь все это в одних и тех же газетах, при неизменном составе редакций, при том же редакторе.

Нечто похожее мы видим ныне и вокруг Солженицына. Когда режим проклял его и выслал из страны, то многие газеты писали о нем так: «Антикоммунизм, изыскивая новые средства борьбы против марксистско-ленинского мировоззрения и социалистического строя, пытается гальванизировать идеологию «Вех», бердяевщину и другие разгромленные В.И. Лениным реакционные, националистические, религиозно-националистические концепции прошлого. Яркий пример тому — шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына, в особенности его романа «Август четырнадцатого». Роман Солженицына — проявление открытой враждебности к идеалам революции, социализма. Советским литераторам чуждо и противно поведение новоявленного веховца».

Чьим правдивым и бескорыстным пером это написано? Кто сей пламенный защитник идей революции, социализма, почитатель В.И. Ленина и столь же пламенный борец против бердяевщины да солженицынщины? Может быть, вы думаете, что это С. Залыгин, А. Ананьев или Волкогонов? Да, у них было нечто подобное, даже похлеще. Но на этот раз перед вами Александр Яковлев, академик, тот самый, что до семидесяти лет не мог шагу ступить без цитатки из Ленина или Брежнева, без регулярного битья себя в грудь и клятв верности марксизму.

Но вот Солженицын оставил штат Вермонт, 27 мая 1994 года с кучкой приверженцев высадился во Владивостоке и начал поход на Москву. Конечно, нашлись газеты, которые заявили: «Возвращение Хама». Я думаю, они так и будут стоять на своем. А уже позади и Грассу, и Гренобль, и Тьмутаракань… «Все мосты, набережные, все улицы были полны народа — мужчин и женщин, стариков и детей, — рассказывает очевидец, ехавший в свите за Наполеоном. — Люди теснились к лошадям свиты, чтобы видеть его, слышать его, коснуться его одежды. Царило чистейшее безумие. Часами гремели непрерывные оглушительные крики: «Да здравствует император!» Говорят, нечто подобное — ах, как жаль, что мы не видим этого! — творится ныне вокруг Солженицына. Но он в отличие от Бонапарта не удивлен, именно этого и ожидал. И не теперь только, а даже при высылке в 19/4 году. Почему, спрашивал он, выставили меня в Германию не поездом, а самолетом? Да потому, что поездом было крайне рискованно: «Вдруг по дороге начнутся демонстрации, разные события!..» Под событиями, судя по всему, он разумел такие вещи, как нападения демонстрантов на поезд, баррикады на железнодорожном пути, восстания гарнизонов и т. п.

Но вот и Тьмутаракань позади. А что же Яковлев? Он встал и объявил на всю страну: «Когда Его величество антисоветчик № 1 прибудет в столицу, верное ему «Останкино» предоставит сколько угодно времени для его выступления».

В связи со всем сказанным, в частности, чтобы понять, откуда в 1974 году взялись бы демонстранты, сооружающие баррикады, и кто в 1994 году громче всех кричит в Тетю-шах «Да здравствует император!», мне кажется, очень полезно вспомнить не столь давний фильм С. Говорухина «Александр Солженицын», переносивший нас в помянутый штат Вермонт, где тогда писатель жил в своем поместье.

Фильм вызвал много откликов в печати. Они весьма разноречивы, порой даже истребляют друг друга. Как ни разительны расхождения критиков в оценках и суждениях, но в данном случае важнее и интереснее момент общности — то, в чем они близки, похожи. Ну, прежде всего, разумеется, в своих эпитетах и восторгах по адресу самого писателя. Например, вот «известинский» международник С. Кондратов: «Властитель дум, неподкупная совесть наша… Великий человек-объединитель… Единственный в своем роде великий соотечественник… Один только и остался… Один остался… Один, господи…» Б. Любимов из «Литгазеты»: «Огромная фигура… Огромная личность… Огромная воля… Любит народ…» Кто-то выразился даже так: «Мне посчастливилось жить в одно время с ним». Прекрасно! Это нам с детства знакомо.

Идет необъявленное состязание. Если один говорит, что солженицынский «Март 1917 года» — «самое значительное, что вообще написано во второй половине XX века», то другой тут же перебивает, поправляет: «Александр Исаевич — самая значительная фигура не только русской литературы, но и всего общественного движения всего XX века». Третий бесстрашно молвит: «Не боюсь повториться: ярчайшая личность столетия…»

А какие нежные чувства выражены в связи с тем, что в доме писателя «тесноватая кухонька и никакой прислуги», а «на скромном столе — пасхальный куличик». В кабинете же — никакой «оргтехники», и даже книжные полки «кажутся самодельными». Правда, в углу стоит какой-то мощный черный агрегат, без которого, по признанию писателя, он не мог бы работать, но что такое один агрегат на несколько гектаров леса! И какого леса… В протекающей по нему речушке водится форель, в чащобе бродят рыси, волки… Однажды сидел Великий Отшельник под сосной за столиком, работал. Вдруг — два здоровенных волка! Подошли, заглянули в рукопись: «Красное колесо»… Понюхали, перемолвились о чем-то на своем языке, усмехнулись и двинули дальше. Может быть, искать Говорухина… Он помоложе… Господи, страх-то какой!.. Л. Аннинский указывает, что это были волки, «следовавшие из Канады в Штаты». Все-то они, критики, знают. Так и сказал: следовавшие…

Свою безмерную нежность и благоговение авторы рецензий изливают и на все поместье. Как уверяет тот же Л. Аннинский, помещик постарался, чтобы тут каждый кустик напоминал ему Россию. Ну, чтобы как вышел на крылечко, тут же на тебе — «модель России»! Л. Латынина, естественно, тотчас конкретизирует: как у Пушкина в Михайловском, как у Толстого в Ясной, как у Тургенева в Спасском… Толстой говорил: «Без Ясной Поляны я не могу представить свое отношение к России». Видимо, и Солженицын имеет право сказать: «Без Уинди Хилл Роуд, штат Вермонт, я не могу…»

Победил ли баловень оперчасти пространство и время?

Читатель, надо полагать, видит, что в своих восторгах и Похвалах некоторые критики как бы сходят с колеи. Бесполезно корить за это людей, столь трепетно любящих великого писателя, но иногда в их речениях не все ясно, и тут нельзя не призадуматься. Так, Б. Любимов решительно заявляет, что герой фильма «абсолютно преодолел свой возраст». Как это понимать? Что значит абсолютно? Обрел бессмертие, что ли? В другом месте, восхищаясь волей писателя, критик называет ее «сметающей все препятствия, побеждающей все — болезнь, ГУЛАГ, КГБ, пространство и время». Ну, болезнь благодаря помощи наших врачей, советской медицины Молодой организм действительно победил, что вовсе неуди-вительно, ибо помощь была весьма своевременной, высококвалифицированной и абсолютно бесплатной. А ГУЛАГ? Его Посадили туда, он не добился оправдания, не бежал, не поднял там бунт, а смирно, без единого карцера, отсидел весь срок и был выпущен. В чем же тут победа? Победил пространство и время? Это, конечно же, очень красиво сказано, почти так же красиво, как в знаменитом «Марше веселых ребят». Помните?

Но там все было понятно и правильно. Песня появилась в 1934 году. Тогда, строя шоссейные и железные дороги (Турксиб, например, в полторы тысячи километров), прокладывая невиданные авиамаршруты, устремляясь в невероятные высоты стратосферы (полет Федосеенко, Власенко и Усыскина), мы действительно покоряли пространство. Тогда, в кратчайшие исторические сроки, выводя страну в ряд мощнейших держав мира, мы действительно покоряли время… А Солженицын? Неужели о человеке, который по купленному билету переезжает или перелетает согласно расписанию из страны в страну, можно сказать, что он — победитель пространства и времени?

Что же касается, наконец, КГБ, то ведь, как известно, великий писатель в первый же год своего заключения был завербован в тайные осведомители, в сексоты. Его собственный рассказ о беседе с оперуполномоченным завершается так: «Можно. Это — можно!» И взял себе первый псевдоним — Ветров.

Как видим, в комплиментах критиков кое-что не совсем ясно, кое-что несколько противоречиво. Все так, но их трепет и восторг не подлежат сомнению, они — высшего качества! Именно эти люди под командованием молодого Говорухина пошли бы в 74-м году на баррикады, а ныне на старости лет кричат: «Да здравствует император!»

Тем более странно, что иные из них обнаруживают явно недостаточную осведомленность о жизни своего кумира. Допустим, Л. Аннинский пишет о его «рязанском заточении». Какое заточение? Он прожил в Рязани почти пятна дцать лет, и, пожалуй, это была самая отрадная пора его бурной жизни. И то сказать, человек вернулся из неволи как бы К любимой жене. Она, правда, незадолго до этого вышла за другого, но вернувшийся быстро восстанавливает прежнее статус-кво. Поселяется в весьма неплохой по тем временам отдельной квартире. Жена — кандидат наук, доцент, завкафедрой в институте, получает хорошую зарплату, подрабатывает переводами. Это дает любимому мужу возможность лишь минимально, всего на шестьдесят рублей, загружать себя преподавательской работой в техникуме, остальное время отдает рукописям, литературе. По выходным дням музицирование, лыжные и велосипедные прогулки. Во время отпуска — путешествия по всей стране от Прибалтики до Байкала, от Ленинграда до Крыма и Кавказа, поездки по Волге и Оке, по Днепру и Каме, по Белой и Енисею. Наконец, живя именно в Рязани, Солженицын обрел литературную известность. Послал бы мне Бог на всю жизнь такое заточение…

Кстати сказать, появившись со своим «Иваном Денисовичем» в «Новом мире», Солженицын, как вспоминает В. Лакшин, не замедлил известить сотрудников журнала, что жалованье у него шестьдесят рэ. Новомировские сердцеведы закачали головой, запричитали, «Ах, вот оно что! Какова жизнь-то, оказывается. А мы-то думали!» И никто не догадался спросить: «Как это вы на шестьдесят рублей сумели С палубы теплохода-красавца Енисеем полюбоваться? Ведь, поди, еще и жена на вашем иждивении?» Удивляет у Л. Аннинского и то, что он именует героя фильма Великим Изгнанником. Ну да, был изгнанником, но ведь давно и судимость сняли, и гражданство с извинениями вернули, и романы чуть не во всех журналах распечатали, и многотомники космическими тиражами шарахнули, и высшую литературную премию присудили. Иван Силаев, куда-то давно слинявший, отбил безграмотную, но пламенную телеграммку, суть которой в мольбе: «Вернись, я все прощу!» Наконец, сам Всенародный, прилетев в США, первым делом звонит Великому Отшельнику и тоже уговаривает вернуться… Ну где, когда, с кем вот так же цацкались власти, кого с таким Остервенением ублажали и заманивали? Ни Овидия — римского изгнанника, ни Вольтера — фернейского отшельника, ни Бунина — нашего изгоя… Есть только одна аналогия: 1928 год, Максим Горький. Да и то, куда там! С Конфуцием не сопоставляли, Рыков телеграмму на Капри не слал…

В аде первом с Эвридикой и без

Широко распространена легенда о том, что Солженицын «закалился в адском пламени XX века» (К. Кедров). Тут обычно имеются в виду главным образом два обстоятельства: «он прошел сквозь ад Второй мировой войны» и «он прошел сквозь ад сталинских лагерей».

Итого два ада. Взять первый из них. Было время, когда и сам Александр Исаевич уверял нас, что прошел весь этот ад насквозь. Так, в письме к IV Всесоюзному съезду писателей, что состоялся в мае 1967 года, он именовал себя «всю войну провоевавшим командиром батареи». После писал в «Архипелаге»: «Я и мои сверстники воевали четыре года»… «Четыре года моей войны…» и т. п. И вот какую картину своего четырехлетнего ада рисовал: «Мы месили глину плацдармов, корчились в снарядных воронках… Господи! Под снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь…» «11 июля 1943 года, еще в темноте, в траншее, одна банка американской тушенки на восьмерых и — ура! За Родину! За Сталина!» и т. д. Какая живпопись!..

Тут уж кое-кто не выдержал и довольно внятно сказал: «Уважаемый, и вся-то война четырех лет не длилась, а уж ваше участие в ней… Вспомните-ка…» Тогда он стал давать несколько иные, облегченные версии своего героического военного прошлого. Так, в автобиографии, написанной в 1970 году для Нобелевского комитета, читаем, что «с начала войны» он попал ездовым в обоз и в нем провел зиму 1941/42 года; потом был переведен в артиллерийское училище, которое окончил к ноябрю 42-го года и был назначен командиром разведывательной артиллерийской батареи. И вот уж «с этого момента непрерывно провоевал, не уходя с передовой, до ареста в феврале 1945 года». Теперь получалось, что воевал Солженицын не «четыре года», не «всю войну», а лишь с ноября 1942-го. Именно о сорок втором годе в фильме говорит Говорухин, но, как уточнила Н. Решетовская, будучи мобилизован не «с начала войны», не в июне — июле сорок первого, а лишь в октябре, на фронте Александр Исаевич оказался лишь в мае 1943 года, после того как в войне произошел перелом, наша армия перешла в решительное наступление, и победа, окончание войны стали вопросом только времени. О, это была уже другая война!.. А двух самых страшных лет военного ада с его отступлениями и котлами, горечью и отчаянием он не изведал. Не знал арестованный и отправленный в Москву 9 февраля 1945 года и таких страшных дел, как взятие Кенигсберга или Берлина, освобождение Будапешта или Праги. Так что если подсчитать, то получится, что прошел Александр Исаевич не весь ад, а лишь 0,45 ада.

И ведь даже для той поры войны это был ад странный… Солженицын пишет, что утром 11 июля сорок третьего года, съев банку тушенки на восьмерых, голодный, невыспавший-ся, он бросился из траншеи в атаку. А вот что сообщал в письме его жене друг юности Николай Виткевич, побывавший у него в части именно в эти июльские дни: «Прокалякали ночь напролет… Саня за это время сильно поправился. Все пишет разные турусы на колесах и рассылает на рецензии». Действительно, корчась в снарядных воронках, Солженицын написал ворох рассказов и стихов, под снарядами и бомбами сочинил повесть, начал роман. И все это отправлял из воронки в Москву знакомой аспирантке Л. Ежерец для дальнейшего продвижения. В то же время обдумывает серию романов, которую заранее озаглавил в директивном духе: «Люби революцию!» Кроме того, в траншее он много читает: «Жизнь Матвея Кожемякина» Горького, книгу об мсадемике Павлове, даже следит за журнальными новинками. А в мае 1944 года, как я уже упоминал, он проделал такую ошеломительную операцию. Получил честь честью оформленные фальшивые документы — красноармейскую Книжку и отпускное свидетельство на имя своей жены, а также необходимое женское обмундирование и со всем этим направил сержанта своей батареи Соломина в Ростов: тот должен привезти своему командиру жену. Порученец успешно справился с важным оперативным заданием: за две тысячи верст, через полстраны, жена Солженицына была доставлена — прямо в окоп, в снарядную воронку.

Потом она вспоминала: «Мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета. Я стала переписывать Санины вещи». Кроме того, они фотографировались. Позировать перед объективом — вечная страсть Александра Исаевича. Ну все это, естественно, в редкие минуты, когда не было бомбежек и обстрелов, а Саня был свободен от обязанности бежать в штыковую атаку.

И живет же она в окопе не день-другой, а несколько недель. Муж хотел оставить ее при себе до конца войны, но как на грех назначили нового командира дивизиона, а тот не терпел баб с погонами, тем более — с фальшивыми. Пришлось расстаться. Вот такой кромешный ад.

«Шурочка выглядит замечательно…»

Может быть, совсем иначе обстоит дело со вторым адом, который прошел герой фильма, — с лагерным? Конечно, в лагере при всех условиях не у тещи на блинах, но в то же время все относительно, и только в сравнении открывается истина. Солженицына постоянно наперебой сопоставляют с классиками. Вот и сейчас бакалавр искусств Кедров уверяет: «Душа Достоевского и Толстого как бы продолжила свою жизнь в судьбе Солженицына». Прекрасно! Только заметим, что у Достоевского была своя душа, а у Толстого — своя, совсем другая. Одной на двоих им никак не обойтись. Дальше: «Солженицын, как до него Толстой и Достоевский…» и т. д. Замечательно! Однако заметил ли бакалавр, что Солженицын порой говорит с большим раздражением о Достоевском вообще и особенно — о его «Записках из Мертвого дома». Никакая, мол, это не каторга по сравнению с тем, что пережил я. С присущим только ему напором и дотошностью он перебирает пункт за пунктом едва ли не все обстоятельства ареста и условий каторжной жизни Достоевского и постоянно твердит одно: насколько мне было тяжелее! Что ж, приглядимся кое к чему и мы…

Достоевского арестовали 23 апреля 1849 года, ему шел 28-й год. Солженицына — 9 февраля 1945 года, ему шел 27-й год. Первого арестовали по доносу, он знал имя доносчика; Антонелли, и, естественно, досадовал на свою оплошность, терзался тем, что доверился предателю. Второму пенять было не на кого, с помощью провоцирующих писем друзьям и знакомым он посадил себя сам, и не только не мучился несправедливостью, но считал это закономерным и даже говорил следователю И.И. Езепову, что рад аресту в начале 1945 года, а не в 1948-м или 1950-м, «ибо не знает, на какую глубину залез бы в статью 58-ю в обстановке столичной жизни». Словом, спасибо вам, благодетели. От какой беды уберегли!

Понимая закономерность своего ареста, Солженицын признавал: «У меня был, наверное, самый легкий вид ареста, какой только можно себе представить. Он не вырвал меня из объятий близких, не оторвал от дорогой нам домашней жизни… Лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны». Все это так, но, кроме того, арест и отправка в Москву «лишили» еще и опасности быть убитым. Достоевский ничего подобного сказать о себе не мог. Словом, если у одного действительно был самый легкий, возможно, и спасительный арест, то у другого — самый тяжелый, на взлете его литературной карьеры и славы.

За арестом — приговор. Достоевскому на Семеновском плацу объявили, что он приговорен к смертной казни. И только после жуткой психической экзекуции он услышал новый приговор: четыре года каторги. Ничего похожего на эти десять минут ожидания смерти Солженицын не пережил, он с самого начала твердо был уверен: больше десяти лет ему не грозит, а получил меньше.

Они оказались в неволе почти ровесниками, но здоровье у них разное. У Достоевского развилась, осложнилась эпилепсия, приобрел еще и ревматизм. П.К. Мартьянов, знавший Достоевского по каторге, вспоминал: «Его бледное, испитое, землистое лицо, испещренное темно-красными пятнами, никогда не оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывистых и коротких ответов по делу. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал в землю». Какой поистине каторжный портрет!

О поре, когда Достоевский после каторги оказался в солдатах, есть такая запись А.Е. Врангеля: «Он был в солдатской серой шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами, угрюм, с болезненно-бледным лицом, покрытым веснушками». Какие суровые, мрачные, поистине каторжные портреты!

Совсем иной человеческий облик запечатлен теми, кто знал в годы неволи Солженицына. Так, В.Н. Туркина, родственница Н.А. Решетовской, написала ей из Москвы в Ростов, когда он находился на Краснопресненской пересылке: «Шурочку видела. Она (!) возвращалась со своими подругами с разгрузки дров на Москве-реке. Выглядит замечательно, загорелая, бодрая, веселая, смеется, рот до ушей, зубы так и сверкают. Настроение у нее хорошее». Право, сдается, что не столько ради конспирации (уж очень наивен прием!), сколько для полной передачи облика человека, пышущего здоровьем, автор письма преобратил Александра Исаевича в молодую девушку. Позднейшие портреты Шурочки, опираясь на его собственные письма, рисует сама Решетовская. Лето 1950 года, Шурочку везут в Экибастуз: «Он чувствует себя легко и привычно, выглядит хорошо, полон сил и очень доволен последними тремя годами своей жизни».

Нельзя не принять во внимание и то, что Достоевский со своей эпилепсией и ревматизмом почти весь срок провел в Омске да Семипалатинске, т. е. в суровых условиях сибирского климата, а вполне здоровый Солженицын вкусил этого климата лишь в последние два с половиной года своего срока, большую часть которого он обретался в благодатных умеренных краях Центральной России: в Москве, Новом Иерусалиме, снова в Москве, в Рыбинске, Загорске, опять в Москве. Да и с сибирским климатом Шурочке удивительно повезло: за свои два умеренных лета и три такие же зимы ему не довелось познать и малой доли того, что познал Достоевский за полновесные десять зим и девять лет.

Один зарубежный автор, сославшись на Хемингуэя, который, мол, утверждал, что всякий настоящий писатель непременно должен пройти через войну или тюрьму, уверяет: «Солженицын проделал именно такой жизненный путь. По его собственным словам, он прошел «огонь и воду, медные трубы и чертовы зубы». Ну, если судить об этом человеке по его собственным словам, то среди писателей вообще не было второго такого страдальца, как он. Но тут, естественно, опять возникает фигура Достоевского с его смертными минутами на Семеновском плацу, с его каторгой, с «Записками из Мертвого дома».

Видя в Достоевском сильнейшего противника-конкурен-та, но не решась спорить с ним как с художником и мыслителем, Солженицын обрушивается на один, но самый опасный для себя форпост в лагере противника — на «Записки», стремясь поставить их автора под сомнение со стороны арестантской и каторжной. Никакая, мол, это была не каторга по сравнению с тем, что пережил я, а сущий санаторий…

Он пишет: «Записки из Мертвого дома» цензура не хотела пропускать, опасаясь, что легкость изображенной Достоевским жизни не будет удерживать от преступлений. И Достоевский добавил для цензуры новые страницы с указанием, что жизнь на каторге все-таки тяжела» («Архипелаг ГУЛАГ», т. 2, с. 197. Подчеркнуто А. Солженицыным)

Наш автор — это с ним случается, как мы знаем, — к сожалению, не совсем точен. Председатель Петербургского цензурного комитета барон Н.В. Медем писал 14 октября 1860 года в Главное управление цензуры, что «люди, не раз-витые нравственно и удерживаемые от преступлений единственно строгостью наказаний», могут получить из «Записок» превратное представление о слабости определенной законом кары за тяжкие злодеяния. Однако Главное управление не посчиталось со взглядом столь нравственно развитого барона и разрешило печатать книгу в том виде, в каком она была представлена автором, безо всяких «новых страниц». Так ее и напечатали. Но, между прочим, барон-то опасался лишь превратного представления о наказаниях, — слабы, дескать, они, в то время как наш страдалец говорит о «легкости» у Достоевского каторжной жизни вообще, а это похлеще бароновских претензий.

Но в чем же именно усматривает он эту «легкость»? Да чуть ли не во всем! И не устает твердить, что автору «Записок» было куда легче да вольготней, чем ему.

Глазами Шуры Балаганова

А каковы были сами условия заключения? Тут начать надо, конечно, с жилья.

В «Записках» герой-повествователь рассказывает: «Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали на всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней столько лет. На нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу… Ночью наступает нестерпимый жар и духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна, но арестанты мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи кишат мириадами» и т. д. Так жил герой Достоевского, так жил и сам писатель. Так живут сегодня во многих кутузках демократии.

А наш мученик? Он описал в «Архипелаге» несколько помещений, в которых коротал свой срок. Напомним одно из них: «К нам добавили шестого (заключенного), и вот перевели полным составом в красавицу 53-ю камеру. Это — дворцовый покой! Высота в пять метров. А окна!..» Наш страдалец сменил несколько мест заключения, но ни одно его жилье невозможно сравнить с каторжной берлогой Достоевского. Даже в Экибастузском особлаге он жил все-таки не в смрадной и блохастой людской скученности, а в отдельной комнате всего с тремя или четырьмя соседями и спал не на общих нарах вповал, а на кроватке с матрасиком, подушечкой, одеяльцем, — вот не знаем насчет подо-деяльничка.

Так обстояло дело там и здесь с жильем. Ну, а с одеждой, с обувью? Солженицына душит смех при взгляде на горьких сотоварищей Достоевского: «Начальство даже одевало их в белые полотняные куртки и панталоны! — ну, куда уж дальше?» И кроме этого хохмача встречаются люди, для которых белые панталоны — символ счастья и благоденствия. К их числу принадлежит, например, достославный Остап Бендер, воображению которого Рио-де-Жанейро, город его мечты, рисовался грандиозным скопищем людей в белых штанах. Его сподвижник Шура Балаганов также очень уважал белые штаны и натягивал их при первой же возможности. Но всем этим людям от Александра Солженицына до Александра Балаганова надо бы знать, что во времена, о которых рассказывается в «Записках», символы были иные, и белые штаны не олицетворяли собой благоденствие и счастье. Тогда даже солдаты в боевой поход со всеми его тяготами и превратностями и даже в сражение ходили в белых штанах.

В опросе об обуви автор «Архипелага» уличает в недобросовестности сразу троих: «Ни Достоевский, ни Чехов, ни Якубович не говорят нам, что было у арестантов на ногах. Да уж обуты, иначе бы написали». Не говорят… Разнообразия ради оставим одного классика и обратимся к другому: «Остров Сахалин». Там у Чехова много раз и чрезвычайно обстоятельно, вплоть до цифровых данных, как в статистическом отчете, говорится об обуви. Например: «Арестант изнашивает в год четыре пары чирков и две пары бродней». А вот описания, позволяющие понять, каково было качество этой обуви: «Мы входим в небольшую камеру, где на этот раз помещается человек двадцать, недавно возвращенных с бегов. Оборванные, немытые, в кандалах, в безобразной обуви, перетянутой тряпками и веревками; одна половина головы разлохмачена, другая, бритая, уже начинает зарастать». Так черным по белому и написано: «безобразная обувь». Читаем еще: «С работ, производимых чаще в ненастную погоду, каторжный возвращается в тюрьму на ночлег в промокшем платье и в грязной обуви; просушиться ему негде: часть одежды развешивает он около нар, другую, не дав ей просохнуть, подстилает под себя вместо постели».

Ну, а сам-то он, обличитель, какую обувь носил в неволе? Молчит. Ни слова. Да уж обут был, иначе бы написал. В одних местах заключения проблема обуви перед ним вообще не стояла: если пол паркетный, то по нему хоть босиком ходи! А в других местах помимо казенной обуви у него были еще и валенки, еще шерстяные носочки домашней вязки. Как они к нему попадали — об этом ниже.

Говоря об одежде каторжан, нельзя не упомянуть о такой подробности их повседневного туалета, как кандалы. Они не снимались ни ночью, ни при болезни, ни в праздничные дни. А если иногда их и снимали, то только для того, чтобы заменить цепью, о чем в «Записках» и читаем: «В Тобольске видел я прикованных к стене. Он сидит на цепи, этак в сажень длиною; тут у него и койка… Сидят по пяти лет, сидят и по десяти». Пройдет много-много времени, но о таких вещах на сахалинской каторге будет писать и Чехов. Достоевский был закован в кандалы еще в Петербурге и так проделал весь путь — зимой! — до Омского острога. В остроге он подлежал «перековке», т. е. смене прежних кандалов, неформенных, на форменные, острожные, которые были приспособлены к работе и «состояли не из колец, а из четырех прутьев, почти в палец толщиною, соединенных между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны». Под те самые, белые…

60 и 3

Важнейшая сторона жизни везде и всюду, а особенно, конечно, в неволе, — распорядок дня, т. е. сколько времени на труд, сколько на отдых, на сон. Солженицын с обычной своей уверенностью заявляет в «Архипелаге», что в конце прошлого века на Акатуйской каторге «летний рабочий день составлял с ходьбою вместе — 8 часов. Что же до Омской каторги Достоевского, то там вообще бездельничали, как легко установит всякий читатель». Опять не поленимся, откроем еще раз «Записки из Мертвого дома»: «Длинный летний день почти весь наполнялся казенной работой». Что значит «почти весь день», выясняется из дальнейшего: «Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармам и запирали на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали же все никак не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет еще суетня, разговоры». Это сколько же получается часов сна? Да не больше пяти с половиной. А что был за сон в блохастой духоте и смраде, мы уже знаем.

После такого-то сна шли на работу. Кирпичный завод, на который летом каждый день часов в шесть утра отправлялись арестанты, находился от острога верстах в трех-че-тырех. На весь день им выдавали только хлеб, а обедали они уже по возвращении, вечером, когда темнело. Таким образом, как легко установит всякий читатель, рабочий день составлял самое малое часов двенадцать. И все на одном только хлебе.

Зимой распорядок был несколько иным. Каторжан запирали в казармы «как только смеркалось». Значит, можно было подольше поспать, получше отдохнуть? О, если бы!.. Во-первых, из-за скученности все равно «часа четыре надо было ждать, пока все засыпали». А во-вторых, более длительное, чем летом, пребывание в смрадной казарме было скорее не отдыхом, а мучением.

Каков же распорядок жизни был у того, кто с такой легкостью посмеивается над бездельничанием Достоевского и его товарищей? Факт совершенно достоверный: большую часть своего заключения Солженицын, как и все граждане нашей страны, работал по восемь часов в сутки. У Н. Решетовской читаем: «В письмах муж жалуется, что хотя работает он восемь часов, но времени не остается, за исключением трех часов». Трех совершенно свободных часов ежедневно, которые он мог употребить как хотел, нашему каторжнику, видите ли, было мало. Да больше ли свободного личного времени у любого взрослого человека на воле? Но — какое До этого дело Александру Исаевичу. У него были грандиозные планы: заниматься сочинительством, изучать иностранные языки, расширять свой литературный кругозор и т. д. Разумеется, трех часов в день для такой программы могло оказаться маловато. Хорошо бы шесть. Нет, восемь! А работать — три. Вот была бы по нему каторга!

К этому нельзя не добавить, что все годы неволи каждое воскресенье были у Шурочки нерабочими днями, да еще два майских праздника, два октябрьских дня, День Конституции, еще, кажется, что-то, — всего за год набегало около шестидесяти совершенно свободных от работы дней. А были ли свободные дни у обитателей Мертвого дома? Да, тоже были. Таких дней у них в году насчитывалось целых три: один на Пасху, один на Рождество, и один по случаю тезоименитства государя. Такое-то получается соотношение: 55–60 и 3.

Работа впритруску

А каков был сам труд, сама работенка-то? Насчет чужого труда у Александра Исаевича, как и во всем, полная ясность. Говоря о царской каторге в целом, он прежде всего подчеркивает, что там «при назначении на работу учитывались: физические силы рабочего и степень навыка». Этим, мол. и объясняется, что на той же, например, Акагуйской каторге «рабочие уроки были легко выполнимы для всех». Для читательской несомненности подчеркнул эти слова: «легко выполнимы». А уж на Омской-то каторге, когда арестанты, застоявшись от безделья, начинали все-таки что-то делать, то «работа у них шла в охотку, впритруску», то бишь бегали они при этом трусцой, весело погромыхивая кандалами.

«После работы, — продолжает нам правдолюб разоблачение бездельников, — каторжники Мертвого дома подолгу гуляли по двору острога». Слово «гуляли» тоже подчеркнул и сделал логичный вывод: «Стало быть, не примаривались».

Но раскроем опять страницы «Мертвого дома». Читаем о работе каторжников: «Урок задавался на весь день, и такой, что разве в целый рабочий день арестант мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать и вывезти глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину в глинобитной яме и наконец-то сделать из нее что-то очень хмного кирпичей, кажется, сотни две», чуть ли даже не две с половиною. Возвращались заводские уже вечером, усталые, измученные». Над этими-то измученными людьми Шурочка и потешается. Здесь нельзя не вспомнить сцену из «Одного дня Ивана Денисовича», в которой рассказывается о том, как заключенные кладут кирпичную стену: «Пошла работа. Два ряда как выложим да старые огрехи подровняем, так вовсе гладко пойдет. А сех^час — зорче смотри!.. Подносчикам мигнул Шухов — раствор, раствор под руку перетаскивайте, живо! Такая пошла работа — недосуг носу утереть…»

Что это? Да она самая — работа в охотку, работа впритруску. Так что, знаем мы о такой работе среди заключенных, но только не от Достоевского. Зачем наш автор свои художества пересовывает на другого, догадаться нетрудно. В свое время эта сцена трудового энтузиазма зэков многих, начиная с Хрущева, подкупила, и, конечно, сильно способствовала появлению повести «Один день» в печати. Но потом она пришла в вопиющее противоречие со всем тем, что Солженицын написал о жизни заключенных в «Архипелаге ГУЛАГ», — вот он ее и предал и сделал вид, что ничего подобного у него нет, что это, мол, у Достоевского впритруску-то. Авось поверят не только Чуковская да Владимов…

Нельзя уразуметь, насколько труд человека тяжел или нетяжел, если пренебречь таким вопросом, как питание. Солженицын, преследуя все ту же цель — доказать легкость каторги Достоевского, хочет внушить нам, что в остальных лагерях и тюрьмах, где он отбывал вторую половину срока, условия быта и, разумеется, питания были у него совершенно невыносимыми, губительными. Однако и здесь он сверх пайка получает и сахар, и сало, и сливочное масло, и лук, и чеснок, и колбасу, и овсяные хлопья, и многое другое, столь же для здоровья полезное. Дело в том, что еще в двадцатых числах июня 1945 года, т. е. через три с половиной месяца после ареста, Шурочка начал получать передачи, а затем посылки, и это — в течение всего срока заключения. «Мы в наших каторжных Особлагах, — пишет он, подчеркивая, что даже в «особлагах», а о простых лагерях и говорить, мол, нечего, — могли получать неограниченное число посылок (их вес — 8 кг., был общепочтовым ограничением)».^[123] Конечно, «могли получать» не значит, что получали все, иным не от кого было, но он получал именно «неограниченное число» посылок и передач. Шурочке привозили и слали то жена, то ее сердобольные родственницы — пожилая тетя Вероня и старенькая тетя Нина. Кстати, продуктам питания в посылках сопутствовали такие полезные вещи, как валенки, белье, шерстяные и простые носки, рукавицы, носовые платки, тапочки и т. п.^[124]. По воспоминаниям Н. Решетовской, посылки часто «носили символический характер и приурочивались к семейным праздникам», иначе говоря, Сане вполне хватало и казенных харчишек, а это было уже сверх необходимого — лакомство, баловство, праздничные подарки.

Кое-что из подарков ему даже надоедало, и в письмах, например, к тете Нине он без стеснения позволял себе привередничать: «Махорку лучше бы не № 3, а № 2 или № 1 — № 3 уж очень легок». Это писал он в декабре 1950 года из своего самого тяжкого заключения. Еще интереснее с точки зрения тюрьмоведения другое: что сказали бы обитатели «Мертвого дома», покажи им Шурочку со шматком сала в правой руке, с медовым коржиком в левой, да с шоколадкой за щекой, и объяви притом: это, мол, ребятушки, ваш собрат по страданиям, горький каторжник 1945–1953 годов. Пожалуй, такая картина и такое объяснение показались бы им столь же фантастичными, как щи без тараканов. Вот так наш страдалец и питался на своей интересной каторге, набираясь сил для разоблачения Достоевского, да и всего остального, что ему не по нраву, а на дворе стояли первые послевоенные годы с их карточками, очередями, недоеданием.

Пролетарский стаж Солженицына

О жизни в неволе очень много говорит работа, которую приходится выполнять, ее условия. В 1970 году в биографии для Нобелевского комитета Солженицын писал о своих лагерных годах: «Работал чернорабочим, каменщиком, литейщиком». А через пять лет, выступая перед большим собранием представителей американских профсоюзов в Вашингтоне, начал свою речь страстным обращением: «Братья! Братья по труду!» И опять представился как истый троекратный пролетарий: «Я, проработавший в жизни немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим…» Немало лет! Американцы слушали голосистого пролетария, затаив дыхание.

Приобщение Александра Исаевича к физическому труду произошло в самом конце июля 1945 года, когда, находясь в Краснопресненском пересыльном пункте, он начал ходить на одну из пристаней Москвы-реки разгружать лес. Достоевский пишет: «Каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной именно тем, что вынужденная». Солженицына никто здесь не вынуждал, он признает: «Мы ходили на работу добровольно». Более того, «с удовольствием ходили». И то сказать, чего здоровому парню в летнюю пору сидеть в бараке. Молодой организм требовал движения.

Но у будущего нобелиата при первой же встрече с физическим трудом проявилась черта, которая будет сопровождать его весь срок заключения: жажда во что бы то ни стало получить начальственную или какую иную должностиш-ку подальше от физической работы. Когда там, на пристани, нарядчик пошел вдоль строя заключенных выбрать бригадиров, сердце Александра Исаевича, по его признанию, «рвалось из-под гимнастерки: меня! меня! меня назначить!..». Но пребывание на пересылке дает возможность зачислить в его трудовой стаж пролетария лишь две недели.

Затем — Ново-Иерусалимский лагерь. Это кирпичный завод. Какое совпадение! Ведь у Достоевского в «Записках из Мертвого дома» тоже кирпичный завод… Застегнув на все пуговицы гимнастерку и выпятив грудь, рассказывает герой, явился он в директорский кабинет. «Офицер? — сразу заметил директор. — Чем командовали?» — «Артиллерийским дивизионом!» (соврал на ходу, батареи мне показалось мало). — «Хорошо. Будете сменным мастером глиняного карьера».

Так добыта первая непыльная должностишка. Под началом у лжекомдива человек двадцать. Существо книжное, жизни не знающее, он, конечно, не мог завоевать уважения у людей, которые кое-что повидали. Издевки сбили с «комдива» рвение да спесь и довели до того, что он стал избегать своих обязанностей, еще недавно столь желанных. Достоев-ский в «Записках» говорит: «Отдельно стоять, когда все работают, как-то совестно». Солженицын же, без малейшего оттенка этого чувства, признается, что, когда все работали, он «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал». Вот уж, признаться, и не знаем, можно ли это тихое сидение за кучами зачислить в пролетарский стаж.

Как пишет Решетовская, цитируя его письма, на кирпичном заводе муж работал на разных работах, но метил опять попасть «на какое-нибудь канцелярское местечко. Замечательно было бы, если бы удалось».

Мечту сумел осуществить в новом лагере на Большой Калужской, куда его перевели 4 сентября 1945 года. Здесь еще на вахте он заявил, что по профессии нормировщик. Ему опять поверили, и благодаря выражению его лица «с прямо-дышащей готовностью тянуть службу» назначили, как пишет, «не нормировщиком, нет, хватай выше! — заведующим производством, т. е. старше нарядчика и всех бригадиров!».

Увы, на этой высокой должности энергичный соискатель продержался недолго. Но и после этого дела не так уж плохи: «Послали меня не землекопом, а в бригаду маляров». Однако вскоре освободилось место помощника нормировщика. «Не теряя времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика, так и не научившись малярному делу». Трудна ли была новая работа? Читаем: «Нормированию я не учился, а только умножал и делил в свое удовольствие. У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть». Словом, и тут работка была не бей лежачего. Потом поработал на этом строительстве еще и паркетчиком.

В лагере на Калужской герой находился до середины июля 1946 года, а потом — Рыбинск и Загорская спецтюрь-ма, где пробыл до июля 1947 года. За этот годовой срок, с точки зрения наращивания пролетарского стажа, он уже совсем ничего не набрал. Почти все время работал по специальности — математиком. «И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе», — с удовлетворением писал он жене.

С той же легкостью, с какой раньше соврал, что командовал дивизионом, а потом назвался нормировщиком, вскоре объявил себя физиком-ядерщиком. А вся его эрудиция в области ядерной физики исчерпывалась названиями частиц атома. Но ему и на этот раз поверили! Право, едва ли Солженицын встречал в жизни людей более доверчивых, чем кагэбэшники да эмвэдэшники.

В июле 1947 года перевели из Загорска опять в Москву, чтобы использовать как физика. Но тут, надо духмать, все-таки выяснилось, что это за ядерщик-паркетчик. Однако его не только не послали за обман в какой-нибудь лагерь посуровей, но даже оставили в Москве и направили в Марфинскую спецтюрьму — в научно-исследовательский институт связи. Это в Останкине. Почему человека никак не наказали за вранье и каким образом, не имея никакого отношения к связи, Солженицын попал в сей привилегированный ла-герь-институт, об этом можно лишь догадываться: а не потому ли, что уж очень там нужен был Ветров?

В институте он кем только не был — то математиком, то библиотекарем, то переводчиком с немецкого (который знал не лучше ядерной физики), а то и вообще полным бездельником: опять проснулась жажда писательства, и вот признается: «Этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть». Господи, прочитал бы это Достоевский… Условия для писательства были неплохие. Решетовская рисует их по его письмам так: «Комната, где он работает, — высокая, сводом, в ней много воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. Рядом со столом окно, открытое круглые сутки…»

Что ему снилось в послеобеденный мертвый час на травке?

Касаясь такой важной стороны своей жизни в Марфинской спецтюрьме, как распорядок дня, Солженицын пишет, что там от него требовались, в сущности, лишь две вещи: «12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству». Угождал он, видимо, успешно, но сидел ли 12 часов? Разве что только так — по собственному желанию, не будучи в силах оторваться от своих прекрасных рукописей. Вообще же за весь срок нигде рабочий день у него не превышал восьми часов.

Картину солженицынского «ада» дополняет Н. Реше-товская: «В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии (мертвый час! — В.Б.). Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3–4 часа, играет в волейбол». Как видно, не при-маривался…

Недурно устроено и место в общежитии — в просторной комнате с высоким потолком, с большим окном. Не три доски на нарах, как у Достоевского, а отдельная кровать, рядом — тумбочка с лампой. «До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт». Ну, допустим, оперу Глюка «Орфей в аду»…

Кроме того, Марфинская спецтюрьма — это, по словам самого узника, еще и «четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах», сахар и даже сливочное масло, одним двадцать граммов, другим сорок ежедневно. Собрат по каторге Л. Копелев уточняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшенной каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка, например. А время-то стояло самое трудное — голодные послевоенные годы…

Шоколадка и таракан. Ленинка и Библия

Солженицын весь срок получал от жены и ее родственников вначале еженедельные передачи, потом — ежемесячные посылки. Кое-что ему даже надоедало, и он порой привередничал в письмах: «Сухофруктов больше не надо… Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие изделия, которые вы присылаете, — объедение». Это голос, и речь, и желания не горемыки, изможденного трудом и голодом, а сытого лакомки, имеющего отличный аппетит. Ну жена послала сладкого, и вот он сообщает: «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку…»

Что ж, Достоевский тоже был почти удовлетворен лагерными харчами: «Пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России… Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили только про один хлеб. Щи же были очень неказисты, они слегка заправлялись крупой и были жидкие, тощие. Меня ужасало в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания». Итак, у одного гения за щекой шоколадка, а у другого во щах насекомое шоколадного цвета, только всего и разницы. Правда, первый, дососав шоколадку, однажды назвал себя «бронированным лагерником», да еще гордо воскликнул: «Уж мой ли язык забыл вкус баланды!» Второй ничего подобного никогда не говорил.

Может быть, еще больше, чем шоколадке за щекой Александра Исаевича, обитатели Мертвого дома удивились бы книгам в его руках, множеству книг, прочитанных им в лагере, как и бесчисленным поэмам, пьесам, рассказам, написанным там же, да еще штудированию английского языка (увы, малоуспешному). Действительно, в Лубянке, например, он читает таких авторов, которых тогда, в 1945 году, и на сво-боде-то достать было почти невозможно: Мережковского, Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова… Вы послушайте: «Библиотека Лубянки — ее украшение. Книг приносят столько, сколько людей в камере. Иногда библиотекарша на чудо исполняет наши заказы!» Подумайте только: заказы! А в Марфино утонченный библиоман имел возможность делать заказы даже в главной библиотеке страны — в Ленин-ке. В Мертвом же доме была только одна Библия, и ничего больше. Достоевский писал А.Н. Майкову: «В каторге я читал очень мало, решительно не было книг».

Правда, в последние годы своего срока герой «Записок» доставал кое-какие книги, но редко, и первая встреча с книгой на каторге оставила у него неизгладимое воспоминание: «Уже несколько лет как я не читал ни одной книги, и трудно отдать отчет в том странном и вместе волнующем впечатле-нии, которое произвела во мне первая прочитанная в остроге книга». Эти рассуждения и чувства героя целиком совпадают с тем, что писал в письмах о годах каторги сам автор.

У нашего персонажа на сей счет дело обстояло совсем иначе. Ему книги вольно и обильно сопутствовали с самого начала до самого конца заключения…

Будто бы с завистью Солженицын пишет: «При Достоевском можно было из строя выйти за милостыней. В строю разговаривали и пели». Допустим, так. Но не было такой вольности, чтобы в строю читать Библию, а Шурочка рассказывает: «На долгие воскресные дневные поверки во дворе я пытался выходить с книгой (всегда — с физикой), прятался за спины и читал». Так было в начале срока на дневных поверках, точно так же в конце срока — на вечерних: «В бараке после ужина и во время нудных вечерних проверок читаю 2-й том далевского словаря. Так и сижу или бреду по поверке, уткнувшись в одно место книги»^[125]. Как видим, и лежу, и сижу, и бреду, и стою — и все с книгой!

Иногда, словно спохватившись, вдруг начинает рисовать картину жуткого бескнижья. Рассказывает, например, что в Экибастузском лагере сочинял поэму «Прусские ночи». Сержант охраны случайно обнаружил «изрядный кусок» ее и спросил, что это такое. Тут, уверяет автор, произошел такой разговор: «Твардовский! — твердо ответил я. — «Василий Теркин». — «Твардовский! — с уважением кивнул сержант. — А тебе зачем?» — «Так книг же нет. Вот вспомню, почитаю иногда». Разговор этот явно мифический. Невозможно понять, почему сержант на слова «книг же нет» тотчас не ответил: «Полно врать-то!», ибо в лагере была целая библиотека, в которой сам Шурочка и работал, уж всенепременно имелся там «Теркин», невероятно популярный в те года. В другой раз сочинитель рассказывает еще более жуткую историю жестокого преследования за книги и чтение. Вот, дескать, один заключенный читал на английском языке роман Войнич «Овод». Делал он это будто бы «тайком». Почему сам он мог читать и полеживая, и посиживая, и даже постаивая в строю, а другой — только тайком, Солженицын не разъясняет. Пишет далее, что этому человеку, уже отбывшему, возможно, много лет наказания, за чтение книги увеличивают срок еще на восемнадцать лет строжайшего режима! Ну, на каких идиотов это рассчитано! Впрочем, намекает, что это не столько просто за книгу, сколько за чтение иностранного автора и за изучение иностранного языка. Но опять — и Шурочка же учил в лагере английский да читал Коллинза, который родом был, кажется, не из Ростова, а ему — хоть бы что! Опять — не потому ли, что он еще и Ветровым был?

«Лежал я как-то на травке и писал…»

А как обстояло дело с писанием собственных произведений? В письме А.Н. Майкову Достоевский жаловался: «Не могу Вам выразить, сколько я мук терпел оттого, что не мог в каторге писать». Ему, Достоевскому, удалось сделать кое-какие записи лишь в госпитале благодаря покровительству корпусного штаб-лекаря И.И. Троицкого, который эти записи и хранил.

Солженицын, поминая важность этого вопроса, хитрит и напускает туману, однако до истины добраться все-таки можно. Во-первых, он заявляет, что писать было немыслимо по простой причине отсутствия бумаги и других необходимых для этого средств. Железный закон для заключенных был, дескать, таков: «Не иметь ничего рукописного, не иметь чернил, химических и цветных карандашей, не иметь в конце концов (?) книг». И тут, желая, как видно, полнее посрамить писателей прошлого, уличить их в легкости жизненных путей, наш герой оставляет Достоевского и хватается за Короленко. К нему он испытывает такую же неприкрытую ревнивую неприязнь. Как же! Ведь он тоже конкурент и по биографии, и по творчеству: неоднократно арестовывался, сидел в тюрьмах, ссылался, и все это нашло отражение в его книгах.

Пытаясь дискредитировать Короленко, Солженицын опять пускается рассуждать о том, как легко, мол, тот отбывал тюремное заключение, какие вольготные у него были условия, в частности, для того, чтобы писать: «Короленко рассказывает, что он писал в тюрьме, однако — что там были за порядки! Писал карандашом (а почему не отобрали, переламывая рубчики одежды?), пронесенным в курчавых волосах (да почему и не остригли наголо?), писал в шуме (сказать спасибо, что было где присесть и ноги вытянуть!). Да еще настолько было льготно, что рукописи эти мог сохранить и на волю переслать (вот это больше всего непонятно нашему современнику!)». Опять хочет уверить нас, что по сравнению с тем, как сидел он сам, у Короленко была не тюрьма, а божья благодать. «У нас так не попишешь даже в лагерях!» — восклицает с чувством превосходства все прошедшего человека над несмышленым ребенком.

Что ж, в порядке исключения мы могли бы этому и поверить, но известно, что еще в самом начале своего заключения наш страдалец просил жену привезти ему бумаги, карандашей, перьев, чернил, и она привозила, и никто не мешал ей передать их. Обстановка в этом отношении ничуть не изменилась и через пять лет, когда он находился уже в особлаге, который именует каторгой. Так, приятель его Арнольд Раппопорт располагал, должно быть, неограниченным запасом бумаги и всего остального, если несколько лет составлял какой-то «универсальный технический справочник» и одновременно писал трактат «О любви».^[126]

Что касается насмешки по поводу того, что Короленко «писал в шуме» (и, дескать, счастливцем себя чувствовал, если было где присесть и ноги вытянуть), то тут вспоминается такой, например, самим Шурочкой набросанный пейза-жик: «Один раз я лежал на травке отдельно ото всех (чтобы было тише) и писал…» Как минимум из этого можно сделать вывод, что все-таки было где не только присесть, но и мягко прилечь, и тишину обрести, и ножки вытянуть.

Впрочем, большую часть его каторжного срока Солже-ницыну неизменно сопутствовали персональные двухтумбовые канцелярские столы, за которыми он и ножки свои расторопные вольготно вытягивал, и писал что хотел. Да именно за этими двухтумбовыми лагерными столами он по-настоящему и приохотился-то к сочинительству. «Тюрьма разрешила во мне способность писать, — рассказывает он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, — и этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть».

Мы уже отмечали, что в подобных случаях дело было не в бесшабашной наглости, а в том привилегированном положении, которое Шурочка умело выслуживал у начальства.

Достоевский попал на каторгу уже известным писателем, автором произведений, расхваленных критикой, был дворянином, но — попробовал бы он только «перестать тянуть»! «Поблажек нам насчет работы и содержания не было решительной никакой, — писал он о себе и других дворянах, сотоварищах по «Мертвому дому», — те же работы, те же кандалы, те же замки — одним словом, все то же самое, что у всех арестантов». Если же попытки поблажек кем-то все ж предпринимались, то заканчивалось это весьма печально. По воспоминаниям писателя П.К. Мартьянова, однажды Достоевского оставили для нетрудных работ в остроге. Он, как видно, выполнил их и прилег в казарме на свои нары отдохнуть. Тут появился плац-майор Кривцов, известный своей свирепостью персонаж «Записок из Мертвого дома», и произошла следующая сцена:

«— Что это такое? — закричал он, увидя Федора Михайловича на нарах. — Почему он не на работе?

— Болен, ваше высокоблагородие, — отвечал находившийся в карауле за начальника «морячок», сопровождавший плац-майора в камеры острога, — с ним был припадок падучей болезни.

— Вздор! я знаю, что вы потакаете им! в кордегардию его! розог!»

И Достоевского повели в кордегардию. Только личное энергичное вмешательство коменданта крепости генерала де Граве спасло писателя от унизительного надругательства.

Солженицын делает вид, будто больше всего изумлен тем, что Короленко мог сохранить, вынести на волю написанное в тюрьме. Для меня, мол, это немыслимое дело. Фантастика! Гофманиада! Ну, хорошо — гофманиада. Вот, однако, читаем его письмо Четвертому съезду писателей и натыкаемся там на гневные строки о конфискации у него литературного архива «20—15-летней давности», т. е. за 1947–1952 годы. Но ведь все эти годы он пребывал в заключении. Выходит, он не только имел там возможность написать такую прорву, что образовался целый архив, о чем нам уже известно, но, как Короленко, и сохранил все, вынес на волю. Так или нет? Истина, оказывается, вот в чем: архив-то драгоценный действительно был, а конфискация и обыск имели место лишь в воображении владельца архива. «Литературная газета» в номере от 26 июня 1968 года официально уведомляла: «На запрос секретариата Правления Союза писателей СССР Прокуратура СССР сообщила, что в квартире А. Солженицына, проживающего в Рязани, никаких обысков никогда не производилось и никакие рукописи и архивы у него не отбирались». Никаких. Никогда. Никакие.

Сошлемся еще на замечание, сделанное однолагерником нашего персонажа и давним его другом Львом Копелевым в беседе с журналистом Т. Ржезачем: «Солженицын только делал вид, что его преследуют правительственные органы, но в интересах справедливости следует подчеркнуть, что вплоть до того злополучного февральского дня, когда он был выдворен из страны, ни одно официальное лицо не переступало порога его квартиры, кроме дворника». В данном случае Копелев заслуживает доверия: у него нет оснований поддерживать ни прокуратуру, так огорчившую и его в свое время, ни секретариат Союза писателей, который незадолго до помянутой приватной беседы с Т. Ржезачем утвердил решение Московской организации об исключении Копелева Л.З. из этого союза.

Госпитальный рай Омского острога

Есть в «Записках из Мертвого дома» некто Устьянцев, отличающийся нудной привязчивостью: «Смотрит, бывало, сперва серьезно и пристально и потом каким-то спокойным, убежденным голосом начинает читать наставления. До всего ему было дело; точно он был приставлен у нас для наблюдения за порядком или за всеобщею нравственностью». Это словно об Исаиче: он ведь сам о себе, как помним, говорил: «Я не могу обминуть ни одного вопроса». Вот и здесь, при взгляде на каторгу Достоевского, ему до всего есть дело, и, словно приставленный наблюдать за всеобщей нравственностью, он убежденным голосом читает наставления великому писателю.

Казалось бы, какое ему дело, допустим, до отношений Достоевского с острожным госпиталем? Нет, он желает внести свою разоблачительную ясность и тут: «Достоевский ложился в госпиталь безо всяких помех». Ну, правильно, помех не существовало, более того — имелись чрезвычайно благоприятствующие, так сказать, льготные обстоятельства, такие, как эпилепсия и ревматизм. Позавидовать можно! И, конечно же, в госпитале было лучше, чем в казарме. Там, рассказывает Александр Петрович, герой «Мертвого дома», «злость, вражда, свара, зависть, беспрерывные придирки к нам, дворянам, злые, угрожающие лица! Тут же, в госпитале, все были более на равной ноге, жили более по-приятельски». Сказка, а не жизнь! Правда, вот кандалы… «Положим, кандалы сами по себе не бог знает какая тягость», — рассуждает Александр Петрович. Действительно, веса они бывали от восьми до двенадцати фунтов, т. е. от трех с небольшим до пяти без малого килограммов — сущие пустяки. Хотя поговаривали, что от кандалов после нескольких лет начинают сохнуть ноги, и Достоевский находил это вполне вероятным.

Кандалы в госпитале не снимали, а вот вместо куртки и брюк больной получал халат. Герой «Мертвого дома» рассказывает о нем: «Он успел уже на мне нагреться и пахнул все сильнее и сильнее лекарствами, пластырями и, как мне казалось, каким-то гноем, что было немудрено, гак как он с незапамятных лет не сходил с плеч больных… К тому же в арестантские палаты очень часто являлись только что наказанные шпицрутенами, с израненными спинами…» На эти кровоточащие спины накидывали все тот же халат. Заключает Александр Петрович свое размышление о госпитальном халате так: «Особенно же не нравились мне иногда встречавшиеся в этих халатах вши, крупные и замечательно жирные. Арестанты с наслаждением казнили их… Очень тоже не любили у нас клопов и тоже, бывало, подымались иногда всей палатой истреблять их в иной длинный, скучный зимний день…»

Картину госпитального рая в Мертвом доме достойно завершает такая деталь, как ночной ушат. «И страшно и гадко представить себе теперь, до какой же степени должен был отравляться этот и без того уже отравленный воздух по ночам у нас, когда вносили этот ушат, при теплой температуре палаты и при известных болезнях, при которых невозможно обойтись без выхода».

И вот теперь интересно бы услышать от нашего обличителя: хотел бы он, одевшись в пахнущий гноем халат, по которому ползают «замечательно жирные» вши, безо всяких иных помех провести в госпитале вместе с Достоевским хотя бы один день? Мог бы он проспать в этом госпитале хотя бы одну ночь, вдыхая теплый воздух, отправленный миазмами болезней и испражнений?

Впрочем, молодой, здоровый, живущий в сытости и тепле, никак не перетруженный работой, Солженицын весь срок своего заключения не очень-то и нуждается в госпитале, во врачах. Однако вот в декабре 1950 года по неизвестной причине вдруг повысилась температура — и он безо всяких помех получает у врача освобождение от работы, хотя никаких других болезненных признаков не было. А когда в январе 1952 года у него начала расти в животе опухоль, его опять-таки безо всяких помех поместили в госпиталь, где ни вши, ни клопы, ни смрад не досаждали и где в назначенный день весьма успешно ему сделали операцию. И уже недели через две он снова не нуждается в госпитале и врачах.

Шурочка спешит на свиданье

Но даже тот заключенный, который сыт, в тепле и не нуждается во врачах, все же испытывает одну живую и острую потребность — потребность свиданий с родными и близкими людьми. Письма, посылки — это, конечно, тоже не пустяк, но свидания сына с матерью или мужа с женой — дело совсем особое. Обитатели Мертвого дома такого общения с внешним миром лишены были начисто.

У Солженицына с родственными свиданиями дело обстояло совсем иначе. Сперва он виделся с тетей Вероней, а потом и с женой. Время некоторых из этих свиданий зафиксировано в книге Н. Решетовской: июнь 1945 года, август 1945-го, лето 1947-го, 20 июня 1948-го, 19 декабря 1948-го, 29 мая 1949-го, март 1950-го… Семь свиданий. Однако этим число их, как видно, не исчерпывается, Реше-товская констатировала: существовал «определенный ритм жизни, предусматривающий встречи хотя бы в несколько месяцев раз». Под словом «несколько» мы вправе разуметь три-четыре месяца, и тогда получается, что с июня 1945 года по март 1950-го у Солженицына было свиданий пятнадцать-двадцать. Но если даже только семь — как это много в глазах тех, кто, как Достоевский и его собратья, лишен был и одного-единственного!

Представим себе невероятное: Достоевскому разрешили свидание с братом Михаилом или сестрой Марией. Чем был бы он озабочен накануне желанной встречи? Да, уж конечно, прежде всего тем, чтобы обобрать вшей со своей утлой одежонки. Совсем иные заботы одолевали этого героя. «Когда Сане объявляли о предстоящем свидании, — вспоминает Решетовская, — он весь отдавался «предсвиданному настроению». Как-то писал мне, что вечером, после работы, долго гулял во дворе, смотрел на луну, мысленно представлял себе будущий наш разговор… Не только я заботилась перед свиданием о своем внешнем виде, о своей наружности. Саня сообщал мне, например, что, помыв голову, ходит «в чалме из полотенца, чтобы волосы завтра как следует лежали». Пишет, что вечером побреется, вычистит ботинки…» Прическа («Да почему ж не остригли наголо?»), тщательность бритья, блеск ботинок — вот элегантные «предсви-данные» заботы Шурочки!

Чаще всего свидания проходили в Таганке, в клубе служащих тюрьмы, куда арестантов доставляли из других мест заключения. Н. Решетовская так описывает одно из них: «Подъехала никакая не «страшная машина», а небольшой автобус, из которого вышли наши мужья, вполне прилично одетые и совсем не похожие на заключенных. Тут же, еще не войдя в клуб, каждый из них подошел к своей жене. Мы с Саней, как и все, обнялись и поцеловались и быстренько передали друг, другу из рук в руки свои письма, которые таким образом избежали цензуры». Разумеется, Решетовской притом и в голову не могло прийти, что после свидания с мужем, «вполне прилично одетым», ей следует, как некогда жене декабриста княгине Волконской, тщательно вытрясти свою одежду — от вшей и клопов.

Как он страдал без музыки!..

Во всех местах заключения, при культурно-воспитательной части (КВЧ) имелись клубы. В них работали драмкружки, кружки хорового пения, занимались своим делом скульпторы, художники и т. д. Правда, условия для занятий были не у всех одинаковыми: «Самые заметные люди при КВЧ художники. Они тут хозяева». Кажется, неплохо могли жить музыканты. Так, Солженицын пишет, что некоему В. Клемпнеру, начинающему композитору, даже разрешили взять в лагерь из дома собственный рояль. И он взял! «Был у него всегда ключ к лагерной сцене, и после отбоя он там играл при свече».^[127]

Кроме того, в лагерях имелись разного рода художественные ансамбли, культбригады, агитбригады, которые ездили из лагеря в лагерь со своими концертными программами. Но и этого мало! По словам Солженицына, даже «театры существовали при каждом областном УИТЛК,^[128] и в Москве их было даже несколько», к тому же подобные «театры были на Воркуте, в Норильске, в Соликамске. Там эти театры становились почти городскими, едва ли не академическими, они давали в городском здании спектакли для вольных»^[129]. Хотя и «едва ли не академические», но автор тем не менее уверяет, что все это было подневольно, и нет, мол, этим ансамблям да театрам другого названия, как «крепостные». Приводит, например, тот довод, что ставились одни лишь «самые мерзкие и вздорные пьесы! А кто бы захотел поставить чеховский водевиль или что-нибудь другое — так ведь еще эту пьесу где найти!» Найти, мол, совершенно невозможно: «Ее и у вольных во всем поселке нет». Однако этому несколько не соответствуют дальнейшие слова рассказчика: «Вот Лева Г-н. Он и изобретатель, он и артист, вместе с ним мы «Предложение» ставим чеховское». Не знал же помянутый Лева чеховский текст наизусть!

Еще одно сомнительное обстоятельство состоит в том, что сам же признается: «Когда услышал, что существуют в ГУЛАГе театральные труппы из зэков, освобожденных от общих работ, возмечтал я попасть в такую труппу». И ведь сколько сил на это положил! Желая показать себя лагерному начальству с самой лучшей артистической стороны, «то и дело выступал в концертах». Спрашивается: стал бы он так настойчиво добиваться этого, если участники самодеятельных трупп действительно находились на положении крепостных? Вот таким «крепостными» были певец Вадим Козин, Георгий Жженов, Лидия Русланова…

Солженицын имел в заключении возможность не только читать-писать, но, как уже говорилось, и слушать радиопередачи! Благодаря этим передачам наш узник сильно расширил свое музыкальное образование. Н. Решетовская, ссылаясь на его письма, дает довольно обширный перечень произведений, одни из которых ему «особенно нравятся», другие он прослушал «с особым удовольствием», третьи «с наслаждением» и т. д. Слушал он и театральные передачи, например, мхатовский спектакль «Царь Федор Иоаннович». Были тогда по радио передачи «Театр у микрофона».

Справедливости ради следует заметить, что музыкой Солженицын наслаждался все-таки не весь срок своей каторги. Не было такой возможности в Экибастузском особ-лаге. Н. Решетовская рассказывает о том времени: «Радио — совсем не слышит. А значит, и музыки лишен. Скучает по ней. «Прочтешь программу радиовещания в газете, и только сердце заноет», — пишет он мне». Вот что его терзало, вот отчего ныло у Шурочки сердце на каторге: музыки нет! Ну, а как в смысле культурного сервиса обстояло дело в Мертвом доме? Увы, персональных радиоточек с наушниками для слушания концертов и спектаклей ни у Достоевского, ни у его сотоварищей не имелось. В кино они тоже не ходили. Но кое-что из даров культуры все же было. Например, балалайки. Рассказчик отмечает, что на Рождество «многие расхаживали с собственными балалайками». Сравните это с упоминавшимся роялем… Но больше того, в рождественские вечера после работы арестанты устраивали собственными силами представление. Настоящий театр! Представление длилось часа полтора-два, состояло из пьес «Филат-ка и Мирошка соперники» и «Кедрил-обжора». О второй из этих пьес читаем: «Давался целый акт, но это, видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни малейшего». Судя по пересказу, не лучше была и первая. Словом, далеко не Чехов. Но все же — театр!

Солженицын вспоминал об условиях, в которых разворачивалась его художественная самодеятельность: «в просторной столовой начинается концерт…» Он называет столовую даже «большим залом», вмещавшим «человек тысячи две», залом, в котором и настоящая сцена с настоящим занавесом и, разумеется, соответствующее освещение. А обитатели Мертвого дома блаженствовали, радовались, восхищались в душной комнате, в тесноте, при сальных огарках. Достоевский подробно описывает все это и, отметив, что к концу спектакля общее веселое настроение дошло до высшей степени, уверяет нас: «Я ничего не преувеличиваю.

Представьте острог, кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как водяная капель в хмурый осенний день, — и вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сон…»

Тот самый белоручка

Долго, вероятно, очень долго размышлял Солженицын, чем бы еще уязвить Достоевского и всех каторжников его времени. Размышлял, размышлял и, наконец, ткнул пальцем в небо: «Каторга Достоевского не знала этапов, и по десять, и по двадцать лет люди отбывали в одном остроге, это совсем другая жизнь» — несравненно, дескать, лучшая. Не зная ее, он этой жизни завидует. Но у самих каторжни-ков имелась на сей счет несколько иная точка зрения. Они шли даже на такое отчаянное дело, как побег, лишь потому, что не было больше сил терпеть. Достоевский пишет: «Всякий бегун имеет в виду не то что освободиться совсем, — он знает, что это почти невозможно, — но или попасть в другое заведение, или угодить на поселение, или судиться вновь, по новому преступлению, совершенному уже по бродяжничеству, — одним словом, куда угодно, только бы не на старое, надоевшее ему место, не в прежний острог».

В приведенном высказывании должны бы критика ошарашить слова о том, что бежать с каторги «почти невозможно». Как так? Он же столько красноречия потратил для доказательства совершенно обратного! Он уверял, во-первых, что побегом «не было надобности каторжанам рисковать: им не грозила преждевременная смерть от истощения на тяжелых работах…» И дальше читаем в «Архипелаге»: «Из царской ссылки не бежал только ленивый, так это было просто». еще и присовокупит при случае: «У ссыльных царского времени побеги были веселым спортом». Выходит, что только по лености не пожелали заняться этим веселым спортом декабристы и петрашевцы, Шевченко и Чернышевский и многие-многие другие. У Достоевского же читаем о побегах вот что: «Положительно можно сказать, что решается на это, по трудности и по ответственности, из сотни один… Только разве десятому удается переменить свою участь», т. е. получается, что удается бежать лишь одному из тысячи заключенных.

О царской ссылке Солженицын еще сообщает нам следующее: «Ссылка существовала только на бумаге. Столыпин с 1906 года принимал меры к полному упразднению ее». Возможно, со Столыпиным так оно и было, ибо у него имелось чем заменить ссылку — знаменитыми по своей элегантности «столыпинскими галстуками», гораздо более действенными, чем традиционная ссылка.

А как было с беглецами в Советское время? Какие беглецы! — негодует Солженицын. Это, дескать, совершенно немыслимое дело! По всем углам вышки с автоматчиками, круглосуточная недремлющая охрана, бинокли, подзорные трубы, колокола тревоги, собаки, колючая проволока под током, рвы с водой… Кошмар! Оттуда не возвращались…

Но 11 ноября 1989 года, как раз когда его «Архипелаг» печатался в «Новом мире», еженедельник «Аргументы и факты» в № 45 опубликовал сведения о побегах из лагерей, основанные на архивных источниках, обнаруженных старшим научным сотрудником Института истории СССР В.Н. Земсковым. И вот как выглядит картина побегов по годам, допустим, в самые-то лихие 30-е годы:

1934 год — бежало 83 490 заключенных… Да это целая армия, причем ударная! 1935 год — 67 049 беглецов, 1936 — 58 313,1937 — 58 264… Тоже армии, но не ударные… 1938 — 32 032. Это уже корпус… 1939 — 12 333, 1940 — 11 813, 1941 — 10 592,1942–1822. Это — дивизии… 1943–6242 — бригада, 1944–3586 — полк. Шло сильное снижение числа беглецов. Думаю, что это происходило не только в результате ужесточения охраны, но также за счет уменьшения сроков неволи и — в довоенные годы — улучшения содержания.

А вот и годы, когда сидел Солженицын: 1945–2196 беглецов, 1946–2642, 1947–3779… В сумме за эти три года бежали 8616 зэков — дивизия. Наш бурный гений почему-то к ним не примкнул. Данные о беглецах из лагерей в последующие годы не приведены, но мы знаем, что бурный, но и законопослушный гений не помышлял о побеге и позже, а все только писал в соответствующие инстанции, клянясь в советском патриотизме, жалобы да ходатайства о пересмотре своего дела или о снижении срока. Есть данные и о побегах спецпоселенцев, но ссыльный гений не оказался и среди них: он покорно ждал амнистии и в 1956 году дождался.

Итак, наш неутомимый герой предпринял попытку опровергнуть, высмеять всю каторгу Достоевского, все условия существования каторжан. Великий сердцевед знал, что такие люди найдутся, что такие попытки будут. Он констатировал и предсказывал: «Одним словом, полная, страшная, настоящая мука царила в остроге безвыходно. А между тем (я именно хочу это высказать) поверхностному наблюдателю или иному белоручке с первого взгляда жизнь каторжника могла бы показаться даже иной раз отрадною. «Да боже мой! — скажет он, — посмотрите на них: ведь иной из них (кто этого не знает?) хлеба чистого никогда не ел, да и не знает, какой такой настоящий хлеб-то на свете. А здесь посмотрите, каким его хлебом кормят! Смотрите на него: как он глядит, как он ходит! Да он и в ус никому не дует, даром что в кандалах! Вот — трубку курит; а это еще что? Карты!!! Ба, пьяный человек! Так он в каторге-то вино может пить?! Хорошо наказание!!!» Несовпадение оказалось только в частностях, но основное-то чувство, самые-то злые слова — «Хорошо наказание!!!» — высказаны нашим белоручкой со всей неуемной энергией.

Если бы генерла Волконский его встретил…

Солженицын корит легкой жизнью, бездельем также и декабристов, отбывавших каторгу. Ссылаясь на «Записки» М.Н. Волконской, где сказано, что в Нерчинских рудниках дневная «урочная работа была в три пуда руды на каждого» заключенного декабриста, он призывает читателя посмеяться над этим уроком. Его самого он очень веселит: «Сорок восемь килограмм! — за один раз можно поднять!»

Конечно, для такого лба, каким был в свои лагерные годы Александр Исаевич, три пуда — ничто. Его здоровьице ни ранениями, ни тяготами фронтовой жизни, ни лагерными условиями ничуть не подорвано и даже не ослаблено.

А у декабристов? В руках они держали кирку да лом, а на руках у них — кандалы. Что же до здоровья, то его расстроить имели они возможностей предостаточно, ведь многие из них участвовали в обильных тогда боевых походах, кампаниях, войнах. Так, муж помянутой Марии Николаевны Волконской — князь Сергей Григорьевич Волконский начал действительную военную службу в восемнадцать лет. Саня Солженицын в сем нежном возрасте только что стал студентом: писал конспекты, ходил на лекции, гонял на велосипеде, учил наизусть для художественной самодеятельности монолог Чацкого: «Карету мне! Карету!..» В последующие десять лет Волконский принимал участие в пятидесяти восьми непустячных сражениях, был сильно ранен под Прейсиш-Эй-лау, стал генералом, командиром бригады, а Шурочка, продолжая принимать участие в самодеятельности, долго еще жил за мамочкиной спиной и только в двадцать три года попал, наконец, в армию, в обозную роту.

Когда Волконского арестовали и бросили в тот самый Алексеевский равелин, в котором через четверть века окажется Достоевский, ему подбиралось уже под сорок, а Сане, напомним, незадолго до ареста исполнилось только двадцать шесть. Многие декабристы были гораздо моложе Волконского, встречались среди них люди по тридцать, двадцать пять и даже меньше лет. Вот, допустим, гусарский поручик Иван Суржиков, штабс-капитан Соловьев и подпоручик Николай Мозгалевский: первому еще не исполнилось тридцати, второму что-то около этого, а третьему лишь двадцать четыре. Цветущие годы! Не посмеяться ли вам, Александр Исаевич, и над этими тремя: «Сорок восемь килограмм?» Их отправили в Сибирь, на Зерентуйский рудник 5 сентября 1826 года из Киева. На место они прибыли 12 февраля 1828 года. Весь этот полуторагодовалый путь они проделали пешком вместе с уголовниками и в кандалах. Ничего себе прогулочка! А наш страдалец из прифронтовой полосы, где его арестовали, в Москву, где судили, ехал в пассажирском вагоне, а позже из Москвы в Казахстан тоже, разумеется, поездом.

Правда, в самом начале случился один пеший эпизод, так он столь поразил воображение, что у него возникла неодолимая потребность запечатлеть это событие в самых возвышенных словах: «На другой день после ареста началась моя пешая Владимирка». Вот ведь как: «Владимирка»! Тут же узнаем, что пролегала она от Остероде до Бродницы, и продолжалась пять дней. Но взглянем на карту: от восточ-нопрусского городка Остероде до польского местечка Бродницы, где стоял штаб 2-го Белорусского фронта, как ни считай, больше 75 верст не наскребешь. 75 верст за пять суток. Это сколько ж приходится на день? Всего 15. Да тут и трех часов ходу нет! Вот она, оказывается, какая солженицынская мини-Владимирка: не превышает обязательную спортивно-оздоровительную норму, рекомендуемую врачами на каждый день для людей среднего и пожилого возраста. А ему было тогда, как помним, всего двадцать шесть, и шел он со скоростью 15 км в сутки совершенно налегке.

Конечно, имелся у него чемодан, набитый личными вещами да разными бумагами (писал же, не ленился!), и начальник конвоя, сержант, кивнул: возьми, дескать, свой чемодан. Но тот был поражен: «То есть как — чемодан? Он, сержант, хотел, чтобы я, офицер, взял и нес чемодан? А рядом с порожними руками шли бы шесть РЯДОВЫХ? И — представитель побежденной нации?» Да, в группе арестованных оказался и немец какой-то гражданский, которому было «уже за пятьдесят», в два раза старше Шурочки. И тем не менее он произносит: «Я — офицер. Пусть несет немец». Тот берет и несет. «И несли потом другие военнопленные, — сообщает Солженицын, — и снова немец. Но не я».

Так что на этой прогулочно-тренировочной «Владимирке» не только быстры ноженьки, но и белы рученьки его не примаялись…

В нашем сопоставлении нелишне принять во внимание и то, что среди декабристов было немало представителей знати — и дворянской, и военной, и чиновной. Такие люди мучительно страдали уже от одного того, что им говорили «ты», как это делал, например, начальник Нерчинских рудников Т.В. Бурнашев. Между прочим, по описанию Солженицына, ему всегда говорили «вы» — и при аресте, и во время следствия, и при объявлении приговора, и в лагерях да тюрьмах, и в ссылке.

Но дело, конечно, не только в этом. Мария Волконская вспоминала об условиях, в которых оказался ее муж в Благодатском остроге: «Отделение Сергея имело только три ар-шина в длину и два в ширину; оно было так низко, что в нем нельзя было стоять; он занимал его вместе с Трубецким и Оболенским. Последний, для кровати которого не было места, велел ирикрепить для себя доски над кроватью Трубецкого. Таким образом, эти отделения являлись маленькими тюрьмами в стенах самой тюрьмы, Бурнашев предло-жил мне войти. В первую минуту я ничего не разглядела, так как там было темно… Я поднялась в отделение мужа. Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня… Я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом — его самого…» Таково было первое свидание декабриста Волконского со своей женой. Первое свидание Солженицына с женой в 1945 году выглядело несколько иначе. Н. Решетовская вспоминает: «Первое свидание… В дверях — улыбающееся лицо мужа…»

М.Н. Волконскую дополняет М.А. Бестужев, присланный в Благодатский рудник несколько позже. По его свидетельству, декабристы, прибывшие первыми, были заключены «в тесную грязную каморку, на съедение всех родов насекомых и буквально задыхались от смраду… Единственной их отрадой было то время, когда их выводили, чтобы опустить в шахту».

На них, князьях да офицерах, тяжкие условия жизни и труда сказались быстро, и тюремный врач в одном из рапортов начальству докладывал: «Трубецкой страдает болью горла и кровохарканьем; Волконский слаб грудью; Давыдов слаб грудью, и у него открываются раны; Якубович от увечь-ев страдает головою и слаб грудью». Вот ведь в каком состоянии они добывали и нагружали свои три пуда. А у Александра Исаевича, как известно, раны в лагере не открывались, и от боевых увечий по причине полного их отсутствия он не страдал. Для его состояния более характерны такие вот признания в письмах к жене: «Физический образ жизни всегда шел мне на пользу». А жена, пересказывая содержание других его писем, добавляла: «Он очень удачно пережил эту зиму, даже насморка серьезного не было». И снова, уже о другой поре, когда Солженицын вел не физический образ жизни: «Чувствует себя здоровым и бодрым».

Нет ничего удивительного, что среди декабристов никто не достиг нынешнего возраста нашего персонажа. И когда 26 августа 1856 года в день своего коронования Александр Второй амнистировал декабристов, то из 121 человека, преданных когда-то суду, в живых оставалось только 19. Слишком долго пришлось им ждать — целых тридцать лет! О нетерпении, с каким они ждали, свидетельствует следующая запись М.Н. Волконской: «Первое время нашего изгнания я думала, что оно, наверное, кончится через 5 лет, затем я себе говорила, что это будет через 10, потом через 15, но после 25 лет я перестала ждать. Я просила у Бога только одного: чтобы он вывел из Сибири моих детей».

Повторим внятно еще раз: любое пребывание на фронте может для человека кончиться трагически, и любая служба там полезна для общего дела победы; в то же время любая неволя, даже если она с зеленой травкой и волейболом, полуночными концертами и заказами книг в Ленинке, с послеобеденным сном и писанием романов, — все равно тягость и мука. И мы не стали бы столь сурово говорить ни о фронте, ни о неволе Солженицына, если бы он, напялив личину пророка, объявив себя Мечом Божьим, в первом случае не оказался бы хвастуном, а во втором, то и дело талдыча о своем христианстве, не стал бы так злобно глумиться над каторгой Достоевского с ее кандалами и вшами, смрадным ложем в три доски и тараканами во щах, с ее тяжким трудом и тремя нерабочими днями в году.

Да взять хотя бы и такой по сравнению со всем остальным мизер: Солженицыну срок неволи был засчитан со дня ареста на фронте, в Восточной Пруссии, а Достоевскому — только со дня прибытия в Омский острог, предшествующие же одиннадцать месяцев в каменном мешке Алексеевскою равелина и зимнего кандального пути — коту под хвост. Казалось бы, один сей факт у истинного христианина, у любого порядочного человека должен вызвать сострадание и, уж во всяком случае, остановить злобное перо. Но этого не случилось.

Особый цинизм глумления этого лжехристианина еще и в том, что ведь сам-то он, выйдя на свободу, издал горы книг, отхватил Нобелевскую, огреб нешуточное богатство, купил поместье в США, второе получил в России, дожил в отменном здравии вот уже до восьмидесяти пяти лет, а жертва его разоблачений, пережив и страх смертной казни, и настоящую кандальную каторгу, и унизительную солдатчину, потом всю жизнь бился в долгах, писал из-за безденежья всегда в спешке, болел и окончил свои дни в шестьдесят лет. А уж надо ли говорить о том, что перевешивает на весах литературы, что человечество держит у сердца сейчас и будет держать в будущем, — «Записки из Мертвого дома» или «Архипелаг», «Преступление и наказание» или «Раковый корпус», «Братья Карамазовы» или «В круге первом»… Едва ступив на русскую землю, Солженицын опять начал призывать всех нас к покаянию. Вот и показал бы христианский пример, начав с себя, — покаялся бы перед великим сыном русского народа и его собратьями по несчастью за свою злобную ложь об их кандальных муках.

В страхе за свою ряшку

Он уверяет, что тотчас после ареста в Восточной Пруссии и на всем пути следования под конвоем в Москву им владело бесстрашное желание кричать, протестовать, буйствовать, но — «молчал в польском городе Бродницы…» «Я ни слова не крикнул на улицах Белостока…» «Я как ни в чем не бывало шагал по минскому перрону…» «И еще я в Охотном ряду смолчу…» «Не крикну около «Метрополя»…» «Не взмахну руками на Лубянской площади». И дальше на протяжении всех лет заключения, да и после них, — драматическая картина постоянно и повсеместно подавляемого желания кричать и махать руками: «Как хотел бы я крикнуть им…», «Хочется вопить, даже отплясывать дикарский танец.

Но пока — притворяться, по-прежнему притворяться…», «Так всю жизнь… Ты должен гнуться и молчать» и т. д.

Какой кошмар! Неужели обстоятельства были столь жестоки и неумолимы, что никогда при виде несправедливости и зла этот храбрый и благородный человек не имел никакой, абсолютно никакой возможности громко крикнуть, решительно ударить кулаком по столу, гневно хлопнуть дверью? Оказывается, ничего подобного! Он сам признает: «Я много раз имел возможность кричать». Имел. Много раз. Так в чем же дело? А в том, что Солженицын всегда находил причины, чтобы молчать, гораздо больше, чем было возможностей кричать.

Недостаточность аудитории — одна из важнейших причин многих его умолчаний. Она сковывала его энтузиазм, как видим, от первых дней неволи до самого ее конца. В последний год заключения в Экибастузском лагере была ситуация, когда ему нестерпимо пекло «сказать бессмертную речь» в лицо лагерному начальству. И я, говорит, ее непременно сказал бы, но при одном условии — «если бы меня транслировали по всему миру!». Дело было в 1952 году, отдельные регионы планеты тогда еще не охватила сплошная радиофикация, и потому Александр Исаевич решает: «Нет, слишком мала аудитория».

Другая причина солженицынских умолчаний — расчет на то, что вместо тебя кричать и действовать будут другие. Такой расчет виден хотя бы в рассказе о порядке, царившем в комнате, в которой наш герой жил в лагере на Большой Калужской улице. Всего в комнате было шесть человек, а верховодили двое. Они, вспоминает автор, «полностью нами управляли. Только с их разрешения мы могли пользоваться электроплиткой, когда они ее не занимали. Только они решали вопрос: проветривать комнату или не проветривать, где ставить обувь, куда вешать штаны, когда замолкать, когда спать, когда просыпаться… Итак, мы вынужденно подчинялись диктаторам». А диктаторы такие же заключенные, как все, никаких особых прав не имели, но вот так себя, вишь, поставили, наглецы, что Александр Исаевич вынужден был согласовывать с ними, вернее, даже испрашивать разрешения, куда вешать штаны. Как тут не возмутиться, как не вознегодовать! И он возмущается вовсю, но не диктаторами-узурпаторами, а остальными соседями по комнате — за то, что они не защищали его, бедненького, от диктаторского произвола. Он гневно и едко вопрошает: «Но где же была и на что смотрела великая русская интеллигенция?» Имеется в виду, конечно, не вся интеллигенция, а конкретный представитель ее — сосед по комнате врач Правдин.

Тут несколько ошарашивают два обстоятельства. Во-первых, почему во враче-невропатологе Солженицын увидел олицетворение всей русской интеллигенции, а себя, питомца Ростовского университета, студента московского ИФЛИ, учителя, потом офицера, в данной конкретной ситуации от интеллигенции отлучил? Во-вторых, каков он, этот Правдин? «Доктору Правдину, врачу лагучастка, было семьдесят лет…» От такого-то старца и ждал защиты, безмолвствуя и покорствуя, двадцатисемилетний здоровый парень, вчерашний фронтовик, офицер, обладатель двух орденов, от него-то он, «кровь с молоком», и надеялся в некий радостный час услышать: «Солженицын! От имени великой русской интеллигенции я вам объявляю: вешайте свои штаны куда хотите. Да здравствует свобода!»

В данном случае, увы, радостный час так и не наступил. Но ведь наш молчальник наблюдал немало и таких случаев, когда его товарищи по участи, сталкиваясь с действительной несправедливостью, отнюдь не молчали, а энергично протестовали, боролись. Вот Георгий Степанович Митрович, он отбыл десять лет на Колыме, а теперь, как и Солженицын, работал учителем в средней школе поселка Кок-Терек. Это уже весьма пожилой и больной человек, но — «неуемно боролся за справедливость» со всяческим злом: «Митрович самоотверженно и бескорыстно бился с ним, разоблачал на педсоветах, на районных учительских совещаниях, писал жалобы в область, в Алма-Ату, и телеграммы на имя Хрущева… Его исключали, восстанавливали, он добивался компенсации за вынужденный прогул, его переводили в другую школу, он не ехал, снова исключали — он снова бился!» Видимо, не понимая, кому и чему объективно воздает этим должное, автор с сожалением добавлял: «Правда, с Лениным на устах».

Как же вел себя при виде такого мужества и бескорыстия наш пламенный борец против мирового зла? Он прекрасно понимал: «Если б еще к нему присоединился я — то здорово бы мы их потрепали!» И что же? Да вот, без малейшего смущения признается: «Однако я — нисколько ему не помогал. Я хранил молчание. Уклонялся от решающих голосований (чтобы не быть и против него), ускользал куда-ни-будь на кружок, на консультацию…» Точь-в-точь как еще в самом начале срока, будучи сменным мастером, на кирпичном заводе, уклонялся от работы, которую не умел делать, — «садился на землю и замирал» за кучами нарытой глины. Надо сказать, что техника своевременного ускользания была разработана и освоена Исаевичем в совершенстве. Он всегда понимал, что вовремя смыться — великое дело!

Итак, тридцатииятилетний лоб «хранил молчание», а его пожилой и больной товарищ «кричал», т. е. делал именно то, что по объявленной им страстной приверженности к правдолюбию должен бы делать как раз он.

Он рассказывает, что в марте 1956 года, уже в ссылке, его опять пытались завербовать в стукачи. По собственному признанию, «кандидатура была намечена правильно». Ну, действительно, прежние заслуги сексота Ветрова,^[130] надо думать, не остались для кого следует тайной и на воле.

И он опять во всех подробностях описывает сцену вербовки и свое поведение при этом: «Я чувствовал, что вполне в духе эпохи послать его именно туда, куда они заслуживали. Прямых последствий для себя я ничуть не боялся — их быть не могло в тот славный год. И очень весело бы уйти от него, хлопнув дверью». Так почему же не хлопнул, если уж последствий-то быть не могло? Да опять тот самый аргументик: «Нет, надо кончать миром». И, отбросив гордую мысль хлопнуть дверью, он ссылается на нездоровье. «А справка есть у вас?» — «Справка — есть». — «Тогда принесите справку».

Александр Исаевич потрусил за справкой с печатью и вот, прижимая ее к груди, разражается такой декламацией: «О, страна! О, заклятая страна, где в самые свободные месяцы ссылки внутренне свободный человек не может позволить себе поссориться с жандармом!..» Страна, видите ли, виновата в том, что этот «самый внутренне свободный» человек одновременно и один из самых ловко ползающих на пузе.

Но вот опять им же рассказанная в «Архипелаге» история заключенного Григория Ивановича Г. Он попал в плен и после был несправедливо осужден. «Прямота так и светилась из его крупных спокойных глаз, какая-то несгибаемая прямота. Этот человек никогда не умел духовно гнуться — и в лагере не согнулся, хотя из десяти лет только два работал по специальности… Его честность была такова, что, ходя с бригадой овощехранилища на переработку картошки — он не воровал ее там…»

Так вот, этот Григорий Иванович (а ему было уже под пятьдесят), когда его в Кемеровском лагере некий администратор попытался завербовать в лагерные стукачи, ответил ему: «Мне противно с вами разговаривать». Тот стал запугивать: сам придешь, мол! Григорий Иванович не испугался, не побежал за справкой с печатью, не стал извиваться на пузе, а снова дал решительный ответ. Повторим: было это не на свободе, как у Ветрова, а в лагере, и не после февраля 1953 года, не после Двадцатого съезда, как у Ветрова, а до. Подобные образцы достоинства и духовной твердости не оказывали на нашего героя вдохновляющего и укрепляющего воздействия никогда.

Рассказывает такой случай, имевший место под новый 1962 год. Поехал с женой из Рязани в Москву, чтобы там у некоего Теуша спрятать свои рукописи: «В праздничной электричке какой-то пьяный хулиган стал глумиться над пассажирами. Никто из мужчин не противодействовал ему: кто был стар, кто слишком осторожен. Естественно было вскочить мне — недалеко я сидел, и ряшка у меня была изрядная. Но стоял у наших ног заветный чемоданчик со всеми рукописями, и я не смел: после драки неизбежно было потянуться в милицию… Вполне была бы русская история, чтоб вот на таком хулигане оборвались бы мои хитрые нити. Итак, чтобы выполнить русский долг, надо было нерусскую выдержку иметь».

Ах, как возвышенно сказано: русский долг! Нерусская выдержка! Но не странно ли: такой быстроумный в других случаях, здесь наш Гуго Пекторалис как бы не в силах сообразить, что, во-первых, для усмирения дебошира вполне могло оказаться достаточным крепкого внушения, а тут, глядишь, поднялись бы и другие пассажиры, допустим, два-три, взяли бы милягу под белы рученьки и безо всякой драки, даже без перенапряжения триединых сил выставили бы его на первой же остановке из вагона; во-вторых, вовсе не существовало неизбежности «потянуться в милицию» — вышибли бы при сочувствии всего вагона пьянчугу на перрон, и делу конец; в-третьих, если бы милиционер все-таки действительно вмешался в инцидент, то разве он, подобно всем остальным, не увидел бы сразу, что один пьян и бесчинствует, а другой трезв и урезонивает алкаша; наконец, в-четвертых, если уж так страшно за «заветный чемоданчик», то ведь рядом жена — можно оставить драгоценную ношу под ее надежную родственную сохранность, а самому, не щадя своей ряшки, ринуться все-таки в бой… Ни одно из этих соображений не пришло в светлую голову. Выказывая нерусскую выдержку, он молчал, а может быть, и не дышал: выполняя русский долг, он изо всех сил впечатывал свой горячий от гражданского негодования зад в сиденье…

А ведь случаются на железных дорогах эпизодики и посодержательней, чем пьяный дебош, и ведут себя при этом некоторые русские люди не совсем так, как наш Гуго. Газета «Советская Россия» 13 августа 1978 года в корреспонденции журналиста М. Панкова рассказывала: «Ранним утром в вагон стоящего на станции электропоезда Куйбышев — 06-шаровка вошел мужчина. Он выстрелил в потолок, оглядел пассажиров, спросил: «Понятно?» — и приказал: «Готовьте деньги». Преступник полагал, что запугал окружающих и никто не рискнет оказать ему сопротивление. Но ни секунды не раздумывая, на него бросился Иван Фомич Яров-ский, рабочий треста «Южуралэлеваторстрой», с намерением вырвать оружие. Выстрел оборвал жизнь самоотверженного человека. Но схватка продолжалась. В борьбу вступил машинист тепловоза локомотивного депо «Куйбышев» Константин Васильевич Выприцкий, он был ранен. И все же бандит не ушел. С помощью других граждан он был задержан и обезоружен.

Указом Президиума Верховного Совета СССР за мужественные и самоотверженные действия, проявленные при задержании опасного преступника, И.Ф. Яровский (посмертно) и К.В. Выприцкий награждены орденами Красной Звезды». У Ветрова тоже была Красная Звезда, полученная за службу в беспушечной батарее. Вот бы взвесить его орденок и эти… Интересно представить себе нашего орденоносца в только что описанной ситуации. Как поступил бы он, если бандит сказал бы ему: «Что это у тебя там за пузатенький такой чемоданчик? А ну, отдай не греши!» Вспомнил бы тут Гуго о своем «русском долге»? Попытался бы сопротивляться? Ой, сомнительно! Гораздо легче рисуется воображению («Нельзя проверить, но как-то верится», говоря его же словами) совсем другая картина: достал он носовой платок, обтер чемоданчик и протянул со словами: «Можно. Это — можно».

Оправдание своего молчания и бездеятельности ссылкой на рукописи — удачнейшая находка. Он то и дело прибегает к ней: «Я способен крикнуть! Но вот что: главный ли это крик? Надо горло беречь для главного крика». Да, такое заботливое бережение своего горла — это поистине нерусская выдержка, совершенно чуждая нашей литературе. Как бы она выглядела ныне, если бы, допустим, Радищев, написав «Путешествие из Петербурга в Москву», Пушкин — оду «Вольность», Лермонтов — «Смерть поэта», Толстой — «Не могу молчать», — если все они вдруг задумались бы: «А главный ли это крик?» и, решив, что нет, еще не главный, убрали бы написанное подальше в письменный стол? Даже и от своих разлюбезных дружков-единомышленников Ветров отворачивается все с тем же аргументом на устах: «Я не заступился за Буковского, арестованного в ту весну. Не заступился за Григоренко. Ни за кого. Я вел свой дальний счет сроков и действий… Я не защищал и Максимова, как остальных, все потому же…» Ну, другой вопрос, кому бы помогли его заступничество и защита, да и кому они вообще были нужны: припарки, как известно, помогают не всем. И всегда он молчал и таился не только и не столько потому, что «мала аудитория» или беспокоился за свои рукописи, а главным образом, в первую очередь потому, что дрожал за себя, за свою шкуру, за свою ряшку. Да, именно в ряшке вся суть. Постоянной, нежной и ревнивой заботой именно о помянутом драгоценном предмете, о ряшке, и объясняется тот удивительный факт, что за все годы лагерей и ссылки Солженицын ни разу не выразил никакого протеста или хотя бы недовольства, не нарушил распорядка, не переступил рамок дисциплины, как это случалось порой с другими.

«КУХАРКИНЫ ДЕТИ» И «ФОНЫ»

«Русские всё стоят…»

В самом начале войны, особенно в первые дни и часы ее, наше руководство, наше Верховное командование допустило ряд серьезных ошибок и грубых просчетов. В выступлении на приеме в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин говорил: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах». Это справедливое и авторитетное напоминание нельзя забывать, как нельзя забывать и о том, что в 1941 году наше командование довольно скоро осознало подлинное положение вещей, и у нас никто не высказывал намерения, подобно генералу Гальдеру, начальнику Генштаба сухопутных войск Германии, «выиграть кампанию» в две недели, никто не рассчитывал разгромить агрессора в 8—10 недель, как рассчитывали разгромить Красную Армию генералы вермахта, участвовавшие в декабрьских штабных играх 1940 года, никто не планировал в августе взять Берлин и устроить там парад победителей, как планировал такой парад в Москве сам Гитлер. В то же время, допустив ошибки и просчеты временного, так сказать, «тактического» характера, мы не ошиблись в своих «стратегических» идеях и чувствах: уверенность в конечной победе не покидала нас никогда.

А Солженицын пишет: «Отступали позорно, лозунги меняя на ходу». Какие лозунги? Что именно мы сменили? В первый же день войны советское руководство устами В.М. Молотова твердо сказало: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Это и был главный лозунг всей войны, и его мы ни на что не сменили, ни разу не отступили от него. У немцев тоже была полная уверенность в победе, они тоже до конца не отступали от своей «стратегической» идеи порабощения нашей страны и всего мира, но в свете полного разгрома, постигшего их, такая уверенность, такая твердость выглядела бы лишь комично и жалко, если бы не повлекла столько горя для всего человечества. Интересно и поучительно наблюдать, как в дневнике генерал-полковника Гальдера сквозь самоуверенно-самодовольное хрюканье начинают проступать совсем иные мотивы и настроения. Уже 27 июня, спустя всего пять дней после умильно-благодушной записи о том, сколь совершенно составлен план операции и как безукоризненно он выполняется, Галь-дер рисует картину, которая отчасти и огорчает и раздражает его: «На фронте под влиянием изменений обстановки, состояния дорог и других обстоятельств события развиваются совсем не так, как намечается в высших штабах, что создает впечатление, будто приказы, отданные ОКХ (Главным командованием сухопутных войск), не выполняются».^[131]

Все чаще мелькают записи о мужестве и упорстве наших войск в отражении агрессии. 24 июня: «Противник в пограничной полосе почти всюду оказывал сопротивление… Лишь отдельные корпуса, действующие перед фронтом группы армий «Центр», небольшими скачками отходят назад…» «Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен…» «Войска группы армий «Север» почти на всем фронте отражали танковые контратаки противника… Удалось продвинуться до Виль-комира. На этом участке фронта русские также сражаются упорно и ожесточенно». 28 июня: «На фронте группы армий «Юг» противник предпринял лишь частичный отход с упорными боями за каждый рубеж, а не крупный отход…» «Сопротивление превосходящих по численности и фанатически сражающихся войск противника (в боях за Брест. — В.Б.) было очень сильным, что вызвало большие потери в составе 31-й пехотной дивизии…» «На всех участках фронта характерно небольшое число пленных…» 6 июля: «На отдельных участках экипажи танков противника покидают свои машины, но в большинстве случаев запираются в танках и предпочитают сжечь себя вместе с машинами…» и т. д. Однако 4 июля на заседании верховного главнокомандования Гитлер заявил: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл».^[132] Вероятно, это и была его реакция на речь Сталина 3 июля.

В первый же день войны мы потеряли много техники, у нас большие потери в живой силе. К 3–4 июля вместе с немцами перешли в наступление финские, венгерские, румынские войска, общий фронт активных боевых действий расширился с 2 до 4 тысяч километров. Наши части уже оставили и Вильнюс, и Минск, и Ригу — три столицы союзных республик. Передовые отряды 4-й танковой группы немцев прорвались к Западной Двине северо-западнее Полоцка и к Днепру в районе Рогачева. Нависли удары над Псковом, Витебском, Оршей, Могилевом, Киевом… Вот каково было наше положение, в которое «все время» старался поставить себя Гитлер. Он хотел понять — и Сталина в Кремле, и рядового красноармейца на поле боя: как первый из них мог произнести речь, в которой уверенно говорил о неизбежном разгроме немецкой армии, и почему второй так самоотверженно дрался, что мог взорвать себя в доте или сжечь в танке. Хотел — и не мог их понять! Как не понимал и его высокоученый начальник генштаба, который, говоря об упорстве нашего сопротивления, прямо признавался: «Причины таких действий противника неясны». И эта непонятность наших действий, неясность их мотивов рождала некое смущение духа, из коего постепенно вырастали беспокойство и растерянность.

Есть основания полагать, что уже в эти первые дни и недели войны у Гитлера зародилось то чувство, полное развитие которого Толстой усматривал в душе Наполеона в день Бородина: «Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях… Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию и слушал донесения о том, что русские все стоят, — страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его… Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели охватывает беспомощного человека. Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас…»

И Гитлеру доносили об успехах — о стремительных танковых прорывах, о взятых городах, о разбитых советских дивизиях, но он знал, что это было не то, совсем не то, что во всех прежних кампаниях, — знал, говоря словами дневника Гальдера, что «русские всюду сражаются до последнего человека, лишь местами сдаются в плен… Часть русских сражается, пока их не убьют» (29 июня); знал, что, «по-видимому, у противника не хватает горючего. Он зарывает танки в землю и таким образом ведет оборону», а «отходит с исключительно упорными боями, цепляясь за каждый рубеж» (1 июля); знал, что «бои с русскими носят небывало упорный характер. Захвачено лишь незначительное количество пленных» (4 июля). Да, все это Гитлер знал, и суть положения, как и для Наполеона на Бородинском поле, выражалась для него в трех страшных словах: «русские все стоят».

Далее Толстой писал, что на французское войско во главе с Наполеоном под Бородином «первый раз была наложена рука сильнейшего духом противника». Нечто весьма похожее произошло и страшным летом 1941 года: несмотря на огромные потери и в живой силе, и в технике, и в территории, Красная Армия, наш народ первый раз за все годы разбоя немецких фашистов наложили на них руку сильнейшего духом противника.

Солженицын без конца искажает факты или умалчивает о них. Например, о героической обороне Брестской крепости, длившейся почти месяц, у него ни слова. А Смоленск он упоминает как место «катастрофического» окружения наших войск, умалчивая о том, что Смоленское сражение — одно из важнейших в Отечественной войне, — начавшись при двукратном превосходстве противника в живой силе, артиллерии, самолетах, четырехкратном — в танках и развернувшись по фронту на 650 километров, а в глубину до 250, полыхало с 10 июля до 10 сентября и связывало огромные силы немцев, рвавшиеся к Москве. Оно складывалось из многих оборонительных и наступательных операций. За первые три с половиной недели Смоленского сражения моторизованные и танковые дивизии немцев потеряли 50 процентов личного состава. Здесь впервые за всю историю своих агрессий фашистские войска вынуждены были на главном стратегическом направлении перейти к обороне. Именно в этих боях родилась советская гвардия.

Гитлер против Солженицына

Этот летописец уверяет, что в начале войны немцы продвигались на восток по 120 километров в день. Его «открытие» выглядит нелепо в свете даже простого арифметического расчета: если немецкое наступление продолжалось бы в таком темпе хоть восемь-десять дней, то уже 1–2 июля агрессор был бы под Москвой, а то и в самой Москве. Как это ни покажется странным и для тех, кто кричит, что мы «отступали позорно», и для тех, кто уверял, будто мы «сдавали чохом города», но если считать целью и Наполеона и Гитлера Москву — а какая ж еще у них могла быть цель? — то приходится признать, что Гитлер двигался к ней гораздо медленнее, чем его предшественник. Действительно, они оба перешли нашу границу почти в один и тот же день года, Гитлер даже на два дня раньше, и начали вторжение почти с тех же самых позиций. Но первый пехом и с конной тягой оказался под Москвой в начале сентября, а второй с неисчислимой моторной армадой подошел ближе всего к нашей столице лишь в начале декабря. Таким образом, немцы явились под стены Москвы на три месяца позднее французов.

На три месяца! Где же, спрашивается, они так долго гуляли? Где же они, мечтая захватить нашу столицу если не в июле, то непременно в августе и уже твердо определив ее судьбу (Гальдер, 8 июля: «Непоколебимо решение фюрера сровнять Москву и Ленинград с землей»), — где ж они, болезные, замешкались? Да там именно и замешкались, как раз там и раскорячились дотоле резвые ножки, где, по представлению Солженицына, мчались они с ветерком по 120 километров в день.

Между прочим, уже в конце войны, в декабре 1944 года, рассуждая о немецких танковых войсках, Гитлер на одном военном совещании сказал: «Теоретически, конечно, танки могут преодолевать по 100 километров в сутки, и даже по 150, если местность благоприятная». Но, как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, словно имея в виду именно нашего теоретика, Гитлер закончил свою мысль так: «Я не помню ни одной (!) наступательной операции, в которой мы — хотя бы в течение двух-трех дней — преодолевали по 50–60 километров. Нет, как правило, темп продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость пехотных соединений».^[133] Вот ведь какая интересная картина получается! Сам Гитлер, сам верховный главнокомандующий немецкой армии говорит: «Дружок, ну, не позорь ты меня и моих генералов больше того, чем мы опозорены. Ради Христа, не бреши, заткнись со своими ста двадцатью километрами!» Дружок и слушать ничего не желает: сто двадцать, да и только, — сам, дескать, видал! Хотя на деле-то он в эту пору в глубоком тылу преподавал школьникам астрономию. Увлекательнейшая наука! От нее, видно, и заразился летописец любовью к астрономическим числам.

Геббельс против Солженицына

Астроном рассуждает не только о ходе войны, но и о генералах, полководцах ее. Так, старается внушить нам, что предатель «Власов был из самых способных» генералов, среди коих «много было совсем тупых и неопытных». Ну, вроде Бондаренко.

С весьма крупными советскими военачальниками он общался самым тесным и непосредственным образом, на основе чего и пришел к своим столь решительным выводам о них. Например, в марте 1944 года, не пробыв и года на фронте, получил отпуск и находился в Москве. Школьный товарищ Кирилл Симонян, служивший тогда врачом-хирургом в одном из подмосковных госпиталей-санаториев, пригласил его к себе. Он явился. Вспоминает: «За обедом (между прочим, тут находилась и жена Симоняна. — В.Б.) я еле сдерживался, чтобы каждое второе слово не вставлять матерное, как мы привыкли на фронте». Ну, это обычная манера фронтовиков такого пошиба: вот, мол, как принято у нас, у прошедших огни и воды. В этом самом номере, где за рюмкой вина и сытным обедом героя распирало желание вести себя так, «как мы привыкли на фронте», несколькими днями раньше, оказывается, лечился и отдыхал сам Рокоссовский, — можно ли представить себе общение более непосредственное! Может, на том же самом стуле сидел. Другого маршала Солженицын даже лицезрел воочию. Шел однажды по коридору редакции «Новый мир», глядь — навстречу И.С. Конев! Потом он зафиксирует и этот факт тесного общения: «Я видел его в редакции в штатском». И каково же впечатление? «Колхозный бригадир!» Ах, как уязвил аристократ сермяжный…

Наши военачальники времен минувшей войны действительно происходили не из очень-то знатных родов, не из слишком вельможных фамилий, и к тому же — не из великолепных и громких столиц, а из деревенек, безвестных сел да провинциальных городишек. У самого Верховного Главнокомандующего, как известно, отец был сапожником в селе Диди-Аило Тифлисской губернии, а мать — из семьи крепостного крестьянина. Такая же картина и у его заместителя, у маршала Жукова: отец — сапожник в деревне Стрелковка Калужской губернии, мать — крестьянка из бедняцкой семьи. Маршал вспоминал: «Тяжелая нужда, ничтожный заработок отца на сапожной работе заставляли мать подрабатывать на перевозке грузов… Я думаю, нищие за это время собирали больше». Не намного превзошел Главковерха и его заместителя аристократичностью происхождения начальник Генерального штаба маршал Василевский: отец — псаломщик в селе Новая Гольчиха Кинешемского уезда Костромской губернии, мать — дочь псаломщика. Правда, позже отец стал священником, но в доме было девять человек детей, и маршал писал: «Скудного отцовского жалованья не хватало даже на самые насущные нужды многодетной семьи… Зимою отец подрабатывал, столярничал, изготовлял по заказам земства школьные парты, столы, оконные рамы, двери и ульи для пасек».

Маршал Конев родом из Вятской губернии, и отец и мать — крестьяне. Маршал Рокоссовский родился в Варшаве, отец — паровозный машинист, мать — учительница. Кажется, самым большим аристократом среди наших маршалов можно считать Б.М. Шапошникова. Хотя на свет он появился тоже в медвежьем углу — в Златоусте, на Урале, а отец работал по частному найму, мать — учительница, в семье было восемь ртов, жилось трудно, — однако еще до революции Борис Михайлович дослужился до полковника. Как же не аристократ!

Маршал Мерецков — сын крестьянина-бедняка из Рязанской губернии, потом рабочий-слесарь в Москве и Судо-где. Маршал Чуйков: родился в селе Серебряные Пруды Московской губернии в семье крестьянина. Маршал артиллерии Яковлев родом из Старой Руссы, отец — пожарник, мать — «безмерно добрая женщина и жизни-то не видавшая через свои кухню да корыто». Генерал армии Черняховский: в семье было пять человек детей, отец — конюх на помещичьей конюшне, мать — как и у Яковлева, великая труженица кухни да корыта; родители рано умерли, и будущий генерал начал свою жизненную карьеру в должности пастуха. Генерал армии Тюленев родился в семье симбирского крестьянина-бедняка, в четырнадцать лет пошел на заработки…

Таково было происхождение большинства наших военачальников, так начинали они жизнь. И никто из них не стеснялся этого. Наоборот! Маршал Жуков вспоминал: «Мне нравился сенокос, на который меня часто брали с собой старшие… Я гордился, что теперь сам участвую в труде и становлюсь полезным семье». О том же читаем и у маршала Василевского: «Все мы от мала до велика трудились в огороде и в поле… Вместе с крестьянами, лица многих из которых отлично помню и сейчас, косил траву и занимался другими сельскохозяйственными работами». И все они гордились своей принадлежностью к простому люду, своим ранним участием в его жизни, в его труде, в радостях и печалях, гордились своими отцами и матерями. И вот об одном из таких-то людей чистоплюй с Нобелевской премией пишет: похож на колхозного бригадира. Он вздумал человека, в чьих жилах течет крестьянская кровь, уязвить похожестью на отца-крестьянина и на самого себя в юные годы! Уязвить тем, что всю жизнь было предметом его гордости! Как гордились все они и своей советской властью, которая открыла им, «кухаркиным детям», путь к образованию, высоким должностям и всенародной славе.

Совсем иную генеалогическую картину можно было видеть среди военачальников гитлеровской Германии. Незадолго до начала мировой войны из тринадцати командующих военными округами и четырех командующих армейскими группами десять человек принадлежали к высшему дворянству: Вальтер фон Браухич, Вильгельм фон Лееб, Георг фон Кюхлер, Федор фон Бок, Гюнтер фон Клюге, Герд фон Рундштедт, Вальтер фон Рейхенау, Эвальд фон Клейст, Максимилиан фон Вейхс и фон Крессенштейн. Все эти имена, кроме последнего, достаточно хорошо известны по истории войны против нас. А еще были Фриц Эрих фон Ман-штейн, Фридрих фон Паулюс и множество других высокопоставленных «фонов»…

Но вот какую запись оставил известный Геббельс в своем личном дневнике 16 марта 1945 года, когда война шла уже на немецкой земле: «Генштаб представил мне книгу с биографическими данными и портретами советских генералов и маршалов. Из этой книги не трудно почерпнуть сведения о том, какие ошибки мы совершили в прошедшие годы.

Эти маршалы и генералы в среднем исключительно молоды, почти никто из них не старше пятидесяти лет. Они имеют богатый опыт революционно-политической деятельности, являются убежденными большевиками, чрезвычайно энергичными людьми, а на их лицах можно прочесть, что они имеют хорошую народную закваску. В своем большинстве это дети сапожников, рабочих, мелких крестьян и т. д. Короче говоря, я вынужден сделать неприятный вывод о том, что военные руководители Советского Союза являются выходцами из более добротных народных слоев, чем наши собственные…

Я сообщил фюреру о книге Генштаба, добавив, что у меня сложилось впечатление, что мы вообще не в состоянии конкурировать с такими руководителями. Фюрер полностью согласился со мной. Наш генералитет слишком стар, изжил себя… В отличие от них советские генералы не только фанатично верят в большевизм, но и не менее фанатично борются за его победу, что, конечно, говорит о колоссальном превосходстве советского генералитета» (Й. Геббельс. Последние записи. Смоленск. Русич. 1993. С. 200, 203).

Вот как решительно и трезво даже на краю гибели, всего за пятьдесят дней до полного краха Третьего рейха Геббельс и Гитлер защищали Красную Армию от невежественной клеветы завзятого русского патриота Солженицына.

Впрочем, Гитлер шел еще дальше.

«Учиться у русских!..»

Выступая 28 декабря 1944 года перед командирами дивизий Западного фронта, Адольф пребывал в состоянии изрядного восторга в связи с успехом наступления в Арденнах и говорил даже такое: «Если оценивать военную мощь любой из противостоящих нам держав изолированно, будь то Россия, Англия или Америка, то сомнений быть не может: с каждым из этих государств мы бы разделались один на один в мгновение ока».^[134]

Из этой похвальбы уж очень хорошо видно, в состояние какого опьянения впал Гитлер по причине даже кратковременного успеха. И вот, несмотря на такую-то восторжен-но-хмельную эйфорию, он, отметив, что наступление в Арденнах «развивалось не так стремительно, как нам бы этого хотелось», признал: «Нужно в этой области учиться у русских».^[135] Приведя далее цифры, из коих следует, как успешно действует наша армия малым числом против превосходящих сил немцев, Гитлер снова повторил: «У русских действительно есть чему поучиться»^[136].

Правда, это не помешало ему буквально через несколько дней, 9 января 1945 года, на совещании в ставке, сопоставляя действия немецкого командования в блаженной памяти 1941 году с действиями советского командования в 1945-м, сказать: «Мы за короткое время парализовали их коммуникации. А противник на это не способен. У них нет организующего начала, нет вообще никакой организации людей».^[137]

Генералы крайне редко решались возражать своему фюреру. Но сейчас в словах Гитлера о неспособности русских была такая вопиющая самоуспокоительная ложь, такая страусиная слепота, что генерал Гудериан, ставший недавно начальником генерального штаба сухопутных войск, не выдержал и решительно возразил: «Они распоряжаются отлично. Их люди в Венгрии (там западнее Будапешта и у озера Балатон шли тогда ожесточенные бои. — В.Б.) организуют дело хорошо и очень быстро».^[138] И тут произошла любопытнейшая вещь: под первым же напором реальных фактов Гитлер тотчас капитулировал, в ответ на реплику Гудериа-на он ни с того ни с сего воскликнул: «А как они выстояли в критический момент!».^[139] Хотел этим выразить согласие со своим начштабом, даже, как видно, поощрить за трезвость и смелость суждения, но несколько окольным путем. Однако быстроумный Гудериан сразу уловил недобросовестный маневр фюрера: при чем здесь стойкость русских («выстояли»!), когда речь шла об их организаторских способностях? И он, отстранив замаскированное заискивание Гитлера, продолжал твердить свое: «Они распоряжаются очень энергично, действуют очень быстро и очень решительно. Это надо признать».^[140] Тут уже был прямой, хотя и безымянный упрек. И что же Гитлер? Он сразу признает, что согласен с генералом именно по этому пункту, делает вид, что его просто не поняли. В ответ на «очень энергично», «очень быстро», «очень решительно» он заключает: «Поэтому, Гудериан (то есть, конечно же, дескать, очень, очень и очень! — В.Б.), я и настаиваю на том, чтобы мы шевелились побыстрее».^[141] Иначе говоря, немного побрыкавшись, Гитлер опять призвал учиться у русских. Словом, прозрел, да было уже поздно.

По воспоминаниям Артура Аксмана, деятеля организации «Гитлерюгенд», одного из самых близких к фюреру людей в последнюю пору его жизни, Гитлер сказал ему накануне своего самоубийства: «Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад».

ЛЖЕЦ ВО СТАНЕ РУССКИХ ВОИНОВ

Гальдер и Розенберг против Солженицына

Солженицын со всей серьезностью уверяет нас, что едва ли не весь наш народ с радостью и нетерпением ждал прихода немцев.

Он прежде всего предлагает нам принять во внимание, как замечательно жилось в немецком плену, в концентрационных лагерях нашим военнопленным. Например, о лагере военнопленных под Харьковом пишет: «Лагерь был очень сытый». Ну, видимо, калорийнейшее трехразовое питание. И это весной 1943 года, после Сталинградского побоища, когда немцы могли особенно осерчать, но вот, дескать, не осерчали, однако же кормили наших пленных, как в санатории. А среди комендантов лагерей встречались прямо-таки гуманнейшие меценаты. Попал, допустим, в плен один наш солдат, который по довоенной профессии был пианистом, и что же? Да не позволили гитлеровцы сгинуть таланту! «В плену его пожалел поклонник музыки немецкий майор, комендант лагеря, — он помог ему начать концертировать».

Солженицын здесь ничего нового не говорит. Генерал Власов в «Манифесте» от 12 апреля 1943 года, призывавшем бойцов Красной Армии сдаваться в плен, писал: «Лживая пропаганда стремится запугать вас ужасами немецких лагерей и расстрелами. Миллионы заключенных могут подтвердить обратное».

Власовско-солженицынскому дуэту можно было бы противопоставить высказывания советских воинов, побывавших в немецком плену, несколько конкретных судеб, кое-какие точно установленные цифры. Но мы не будем этого делать, сошлемся на генерала Гальдера и Альфреда Розенберга, известного теоретика расизма, автора книги «Миф XX века», позже — имперского министра Гитлера по делам оккупированных восточных территорий.

Первый из них, посетив несколько лагерей наших военнопленных в Белоруссии, сделал 14 ноября 1941 года краткую запись в дневнике: «Молодечно. Русский тифозный лагерь военнопленных. 20 ООО человек обречены на смерть. В других лагерях, расположенных в окрестностях, хотя там сыпного тифа и нет, большое количество пленных ежедневно умирает с голода. Лагеря производят жуткое впечатление». Второй 28 февраля 1942 года писал начальнику штаба Верховного командования фельмаршалу Кейтелю: «Судьба советских военнопленных — это трагедия огромного масштаба. Из 3,6 миллионов военнопленных в настоящее время только несколько сотен тысяч являются работоспособными. Большая их часть умерла с голоду или от упадка сил и холода. В большинстве лагерей начальники (те самые, среди которых Солженицын находил «поклонников музыки». — В.Б.) запретили передавать пленным какое бы то ни было продовольствие. Они предпочитают, чтобы те умирали с голоду… Во многих случаях, когда пленные были не в состоянии идти дальше от истощения, их убивали, а тела оставляли на произвол судьбы. Во многих лагерях отсутствуют какие-либо помещения для жилья. В дождь и снег пленные лежат под открытым небом»^[142]. Вот, Александр Исаевич, подискутируйте с ними по затронутому вопросу, когда встретитесь.

29 ноября 1945 года на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками фашистской Германии обвинение предъявило документ № 2430-Р — документальный фильм о концентрационных лагерях и лагерях уничтожения. Американским психологам Джильберту и Колли, посадив их по обеим сторонам скамьи подсудимых, поручили наблюдать и фиксировать реакцию этих зрителей. Фильм начинался «сценой» сжигания живьем пленных. Скорее всего, это были советские военнопленные. 15 апреля 1946 года привлеченный к процессу в качестве свидетеля Рудольф Хесс показал: «Я был комендантом Освенцима до 1 декабря 1943 года. Число жертв, казненных и уничтоженных там в газовых камерах и печах крематориев, составляет за этот период, я думаю, по меньшей мере два с половиной миллиона человек. Кроме того, по меньшей мере полмиллиона человек погибло от голода и холода, так что общее число достигает трех миллионов… Среди казненных и сожженных в крематориях было около 20.000 русских военнопленных, привезенных перед этим гестапо воинскими эшелонами под охраной офицеров и солдат вермахта из лагерей для военнопленных». Вот как: три дивизии — в печку!

Американские психологи добросовестно выполнили задание. Сделанные ими записи чрезвычайно интересны, но полное цитирование их увело бы нас слишком далеко. Ограничимся в сокращении теми записями, которые они сделали, обойдя сразу после демонстрации фильма камеры всех подсудимых с целью узнать их впечатление.

«Фриче (ближайший сотрудник Геббельса, руководитель гитлеровского радио) был чрезвычайно возбужден, бегал по камере и кричал сквозь слезы и рыдания: «Никакая сила ни на земле, ни на небесах не снимет этого позора с моей страны! Ни через поколение, ни через столетие!»

Фон Ширах (руководитель фашистской организации «Гитлерюгенд»), стараясь держать себя в руках: «Не понимаю, как немцы могли делать такие вещи».

Функ (министр экономики) был в состоянии депрессии, разрыдался и повторял: «Ужасно! Ужасно!»

Франк (министр юстиции, генерал-губернатор Польши) был очень возбужден: «Подумать только, мы жили по-царски и верили в этого изверга! Не позволяйте убедить себя, что они не знали. Каждый чувствовал, что есть что-то страшно плохое в этой системе, даже если мы и не знали всех подробностей. Не хотели знать!.. Этот процесс ниспослан Богом».

Заукель (генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы) совершенно не владел собой. Его била дрожь. Он вытягивал руки перед собой и кричал: «Я бы задушил самого себя этими руками, если бы знал, что имею хоть какое-то отношение к этим убийствам! Это позор! Это стыд для нас, для наших детей — и для их детей!»

Кейтель (генерал-фельдмаршал, начальник штаба верховного командования) уже сел за еду. «Ужасно. Когда я вижу такое, то мне стыдно, что я немец. Это все те скоты из СС. Если бы я знал об этом, я сказал бы своему сыну: «Я скорее предпочту застрелить тебя, чем разрешу вступить в СС». Но не знал. Я уже никогда не смогу посмотреть людям в глаза…»

У Риббентропа (министр иностранных дел) тряслись руки и он казался пораженным: «Даже сам Гитлер не смог бы смотреть такой фильм. Не понимаю. Не думал, чтобы Гиммлер мог отдавать такие приказы… Не понимаю».

Невозможно дать однозначное объяснение всему многообразию этих реакций. Вероятно, все же определяющим тут был страх расплаты, и именно он у одних вызывал истерические рыдания, других заставлял говорить, что они ничего не знали, третьих побуждал всю вину сваливать на СС, четвертых — проклинать Гитлера, нацистскую систему и немецкий народ в целом, пятых — делать это все одновременно.

Но вот что крайне характерно: при всей пестроте реакций подсудимых на фильм никто из них не поставил под сомнение документальную достоверность и правдивость фильма. Только страдавший провалами памяти Гесс сразу же, как в зале зажегся свет, вякнул было: «Не верю я этому…» Но резко, словно испугавшись чего-то, Геринг велел ему замолчать.

Думается, что если бы тогда, 29 ноября 1945 года, в Нюрнберге на просмотре фильма присутствовал и Солженицын, то Гесс не оказался бы в одиночестве. Ей-ей, Александр Исаевич подхватил бы вслед за ним: «Не верю я этому! Весь фильм — советская фальшивка!»

Со-лженицын

По рассказам Солженицына, немцы были гуманны не только по отношению к военнопленным. Великие блага несли они всему населению. В оккупированных областях гитлеровцы, во-первых, поразили советских людей «любезностью, галантностью». Во-вторых, кто-то там надоедливо твердит, будто на захваченной земле они создавали лагеря уничтожения, открывали крематории и тому подобное, — это все чепуха, на самом деле открывали нечто совсем иное. Читаем: «Приходу немцев было радо слишком много людей. Пришли немцы — и стали церкви открывать». В-третьих, некоторым энергично-деятельным людям, томившимся в безвестности, захватчики создали весьма благоприятные условия для реализации их своеобразных способностей и честолюбивых надежд.

Кроме перечисленных, были и другие великие блага, которые несли с собой немцы. «Конечно, за это придется заплатить», — рассудительно замечает Солженицын. Чем заплатить? Да сущими пустяками! Помните? «Елку придется справлять уже не на Новый год, а на Рождество». Вот только такие мелкие неудобства и могла причинить оккупация. Блага явно перевешивали неудобства!

Да, летописец клевещет на свою родину вместе с фашистами, в один голос с ними. Впрочем, иногда он их, пожалуй, даже обгоняет, хотя бы там, где рисует картины умилительного единения жителей оккупированных областей с оккупантами. Вот, например, «мне рассказывали», говорит, что в городе Стародубе Брянской области стоял гарнизон, «потом пришел приказ его перебросить — и десятки местных женщин, позабыв стыд, пришли на вокзал и, прощаясь с оккупантами, так рыдали, как (добавил один насмешливый сапожник) «своих мужей не провожали на войну».

Пишет еще и такое: когда захватчиков поперли с нашей земли, то «за отступающей немецкой армией вереницей тянулись из советских областей десятки тысяч беженцев…» Да что там десятки тысяч! — «население уходило массами с разбитым врагом, с чужеземцами — только бы не остаться у победивших своих — обозы, обозы, обозы…» Похоже, что тут ему мерещились уже не десятки тысяч, а миллионы!

Мы видим, что в рассуждениях нашего исследователя о том, как вели себя немцы на советской земле и как держались наши люди под фашистской оккупацией, конкретных имен, дат, названий, ссылок и т. п. маловато. Ну, действительно, уверяет, например, что донские станицы встречали фашистов хлебом-солью или что «торжественное открытие церквей вызвало массовое ликование, большое стечение толп». Так назвал бы хоть одну станицу, хоть одну из открытых фашистами церквей, привел бы имя хоть одного участника этих «массовых ликований». Нет у него этих названий и имен, и слова его свидетельствуют лишь о том, что, осенив себя крестным знамением, он с такой же легкостью клевещет на верующих, к коим себя причисляет, как и на неверующих.

Но в некоторых историях и рассуждениях конкретные имена и иные атрибуции все же имеются. Есть адрес и у истории, якобы имевшей место в городе Стародуб Брянской области. Тут есть даже указание на источник: «Мне рассказывали». Более того, кое-кто из рассказчиков назван и по профессии, и характер его определен: «один насмешливый сапожник», — разве это недостаточно четко и точно?

Разыскать насмешливого сапожника мне, к сожалению, не удалось. Поэтому я обратился в Стародубский краеведческий музей. Его сотрудники Е. Короткая и Д. Алхазова, основываясь на живых воспоминаниях сограждан и на материалах музея, рисуют в своих письмах несколько иную, чем у Солженицына, картину обстановки в городе. Они, в частности, сообщили, что в годы оккупации в Стародубе существовала одна подпольная патриотическая группа. В ней состояли молодые жители города Евгений Велик, Алик Рыжков, Иван Египцев, Юрий Хомутов, Владимир Филонов и другие. Эта группа, пишут Короткая и Алхазова, «прятала раненых красноармейцев, доставала медикаменты, оружие, по радио принимала сводки «Совинформбюро». Кроме того, на ее счету несколько диверсионных актов на железной дороге, вывод из строя двух городских предприятий. Подпольщики тайно собирались в доме Анастасии Дмитриевны Ян-чевской, бывшей дворянки… Вот мы опять даем конкретные имена, цитируем документы, можем и адрес дать хотя бы той же Янчевской: город Стародуб, улица Урицкого, 19. А летописец наш, как всегда, из «десятков местных женщин», будто бы заливавшихся слезами об оккупантах, не может назвать ни единой! «Один насмешливый сапожник» — это в его системе доказательства предел определенности.

В письме Е. Короткой и Д. Алхазовой еще говорилось о том, что около 1400 жителей Стародуба были расстреляны фашистами. Население старинного города за время оккупации сократилось с 13 тысяч до 6261 человека, то есть почти на семь тысяч, а население Стародубского района — на пять тысяч. Следовательно, всего население города и района убыло за войну почти на 12 тысяч. Из них, пишут авторы письма свыше 1700 человек было угнано в Германию, в рабство. Только из одного маленького Стародуба!

И вот этих-то несчастных, покидавших родную землю под дулами автоматов, обреченных на чужбине на скотское существование, а то и на смерть, Солженицын, при каждом слове поминающий Бога, пытается представить нам стихийными толпами людей, добровольно уходившими с фашистами, «чтобы только не оставаться у своих!»

Пьедестал из кровавых обломков и лжи

Захватывая наших пленных, немцы пытались создавать из них антисоветские формирования, так называемые «ост-легионы». Их состав оказывался пестрым, сложным. Были тут, конечно, и сознательные, убежденные враги советского строя, готовые драться против него с предельным остервенением, но попадали люди и запуганные, сбитые с толку фашистской пропагандой, и такие, что, будучи поставлены перед выбором «немецкий мундир или смерть», выбирали первое в надежде при удобном случае бежать или перейти к партизанам.

Сдавшись летом 1942 года в плен немцам и перейдя на их сторону, генерал-лейтенант Власов А.А. стал добиваться разрешения объединять все имевшиеся к тому времени антисоветские формирования в единую армию под его командованием. Цели своей ему удалось добиться не скоро. Лишь в самом конце 1944 года он получил на сей счет приказ Гиммлера.

Будущее воинство включалось в состав соединений СС и должно было находиться в полном распоряжении Гиммлера и Кальтенбруннера. Слепили 1-ю дивизию под командованием Буняченко С.К., потом еще одну под командованием Зверева Г.Л., и дальше дело не пошло. Так Власов и остался верховным главнокомандующим двумя дивизиями. Вот и вся «армия»!

Провозгласив Власова «настоящей фигурой», Солженицын во всю силу отпущенных ему природой способностей пыжится «фигуру» и возвысить, и героизировать. С этой целью, в частности, пишет, что 99-й стрелковой дивизией, которая нанесла агрессорам один из первых контрударов в самом начале войны, командовал именно он, Власов, тогда генерал-майор. Но вот что читаем о тех днях в воспоминаниях маршала И.Х. Баграмяна, который тогда в звании полковника был начальником оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта: «В полосе 26-й армии большой урон нанесла врагу 99-я стрелковая дивизия генерала Н.И. Дементьева». И двенадцатитомная «История Второй мировой войны» тоже называет Н.И. Дементьева командиром 99-й дивизии, «которая совместно с пограничниками 23 июня выбила гитлеровцев из города (Перемышль) и удерживала его до 27 июня». Наконец, на мой запрос Главное управление кадров Министерства обороны СССР в ответе за подписью начальника отдела т. Прокопьева сообщило мне, что генерал-майор Дементьев Николай Иванович, умерший 11.08.1954 года, вступил в командование 99-й дивизией 17.01.1941 года и в интересующий нас период, связанный с боями за Перемышль, оставался на этой должности. Может быть, Власов был начальником штаба? Нет, на должности начальника штаба 99-й дивизии тогда находился полковник С.Ф. Горохов.

Далее Солженицын пишет, что на Волховском фронте Власову довелось «получить 2-ю ударную армию и во главе ее начать 7 января 1942 года попытку прорыва ленинградской блокады — наступление через р. Волхов на северо-запад. Операция была задумана комбинированной, с нескольких сторон, от Ленинграда тоже, в ней должны были в согласованные сроки принять участие также 54, 4-я и 52-я армии. Но те три армии либо не тронулись вовремя по неготовности, либо быстро остановились… Вторая же ударная (под водительством Власова, мол. — В.Б.) пошла успешно и к февралю 1942 года оказалась углубленной в немецкое расположение на 75 километров!»

Тут, как и всегда у нашего исследователя, много фактической путаницы и сведений, взятых с потолка. Укажем хотя бы на то, что наступление началось не 7, а 13 января. Но тут нам важно отметить другое: и при начале операции 13 января, и в феврале при наибольшем прорыве вражеской обороны по фронту, и в марте при достижении максимального успеха в глубину, и в первой половине апреля, когда для 2-й ударной уже настали тяжелые, поистине трагические времена, — все эти долгие месяцы во главе ее стоял не Власов, как уверяет историк Солженицын, а генерал-лейтенант Клыков Николай Кузьмич. Но 15 апреля 1942 года он тяжело заболел, 16-го его вывезли в тыл, и только после этого командиром назначили Власова. Просто удивительно, с каким бесстыдством и напором наш правдолюб сует своего любимца на должности, которые тот либо совсем не занимал, либо занимал в другое, не столь трудное и героическое время.

До назначения во 2-ю армию Власов полтора месяца был заместителем командующего Волховским фронтом. «Этот авантюрист, начисто лишенный совести и чести, и не думал об улучшении дела на фронте, — читаем в воспоминаниях маршала Мерецкова. — С недоумением наблюдал я за своим заместителем, отмалчивающимся на совещаниях и не проявлявшим никакой инициативы. Мои распоряжения Власов выполнял очень вяло. Во мне росли раздражение и недовольство. В чем дело, мне тогда было неизвестно».

Затем Солженицын пишет, что еще с февраля 2-ю ударную «покинули умирать с голода в окружении» и не оказывали ей никакой помощи, а директиву возвратиться за Волхов дали «в насмешку», когда возвратиться, мол, оказалось уже невозможно. Вранье. На самом же деле разрешение на отход даже без тяжелого оружия и техники Ставка дала директивой от 21 мая 1942 года, когда такой маневр не был безнадежным, ибо у мешка, в котором оказались наши части, еще оставалась свободная горловина. «Но Власов, — пишет известный историк член-корреспондент Академии наук СССР, генерал-лейтенант П.А. Жилин, — медлил, бездействовал, не принял меры по обеспечению флангов, не сумел организовать быстрый и скрытный отвод войск. Это позволило немецко-фашистским войскам перерезать коридор и замкнуть кольцо окружения».

Окружение завершилось 6 июня. Однако и после этого, как свидетельствует К.А. Мерецков, 10, 19 и 24 июня предпринимались энергичные попытки силами танков и пехоты вызволить 2-ю ударную из беды. И при этом удавалось несколько раз пробить коридор, по которому группами и в одиночку выходили измученные и обессилевшие бойцы окруженной армии. К вечеру 24 июня он был пробит последний раз. 25 июня в 9.30 немцы перекрыли его окончательно.

Оставшийся в окружении начальник связи армии генерал-майор Афанасьев возглавил группу солдат и офицеров, которая где-то в лесах встретилась с Лужским партизанским отрядом Дмитриева. Из этого отряда Афанасьеву удалось сообщить по радио в штаб Волховского фронта о своем местонахождении и сведения о штабе армии. Немедленно посланный самолет вывез генерала и его товарищей. А сразу же по получении от Афанасьева радиограммы А.А. Жданов и К.А. Мерецков дали распоряжение командиру Оредеж-ского партизанского отряда Ф.Н. Сазанову, используя новые сведения, разыскать Власова и всех, кто оставался с ним. Сазанов выслал три оперативные группы, которые обшарили всю указанную местность вокруг Поддубья на много километров и никого не обнаружили. Дело в том, что радиограмму от Афанасьева получили 14 июля, а 13-го в деревне Пятница бывший командарм-2 выкрикнул немецким солдатам, вошедшим в избу, где он сидел и поджидал их: «Не стреляйте! Я — генерал Власов!»

Между тем генерал Афанасьев докладывал Мерецкову: «Солдаты и командиры 2-й ударной сражались героически. Подавляющее большинство осталось преданным Родине до последней капли крови. А им было невыразимо тяжело: тяжело воевать и тяжело умирать с горькими мыслями, что их трудное положение — результат то ли глупости, то ли измены». Им и в голову не могло прийти, что их не потерявший ни капли крови командующий — изменник!

Всего из окружения вышло 16 тысяч человек, остальные погибли, пропали без вести или оказались в плену, в числе последних был поэт Муса Джалиль. Жертвы эти не пропали даром: 2-я ударная оттянула силы немцев от осажденного Ленинграда и заставила их отказаться от штурма города в самый тяжелый период блокады, «Так закончилась трагедия этой армии», — со сдержанной болью и неизбывной горечью писал маршал Мерецков, И вот кровавые обломки такой-то трагедии Солженицын пытается использовать для сооружения пьедестала предателю.

Его «свидетельства» и наши факты

Солженицын и дальше продолжает досаждать читателю своей возней вокруг имени предателя. Пишет, например: «Весной 1943 года повсеместное воодушевление встречало Власова в двух его пропагандистских поездках — смоленской и псковской». По соображениям краткости не будем касаться смоленской поездки, остановимся только на псковской, тем более что наш летописец сам уделяет ей больше внимания, поскольку, мол, на Псковщине особенно «радушно» относились к власовским формированиям, у которых не было отбоя от «добровольцев» из местных жителей.

Обо всем этом автор ведет речь в третьем томе «Архипелага», но мы помним, что в первом он же о власовцах сообщал нечто иное: «Жители оккупированных областей презирали их как немецких наемников». Разумеется, презирали. Как же иначе! Но этим их отношение к захватчикам и их пособникам далеко не исчерпывалось.

На Псковщине, которая тогда входила в состав Ленинградской области, действовали 29 партизанских бригад, А наш знаток уверяет, что был такой район, в котором «крестьянское население радушно относилось к тамошней вла-совской части — та часть не грабила, не дебоширила, имела старую русскую форму, помогала в уборке урожая… В нее приходили записываться добровольцы из гражданского населения». Божится, что у него есть доподлинное «свидетельство» о таких опереточно-идиллических отношениях между предателями, бесстыдно напялившими старую русскую форму, и колхозниками, умиленными созерцанием этой формы. Да кто ж ему выдал это «свидетельство»? Кто печать шлепнул? Чья подпись внизу красуется? По обыкновению — молчок. Но район, однако же, называет. Оказывается, Пожере-вицкий. Ну, придется и нам привести кое-какие свидетельства о том, что происходило в сем районе при немецкой оккупации.

Комиссар 3-й Ленинградской партизанской бригады старший лейтенант А.И. Исаев и начальник политотдела бригады капитан М.Л. Воскресенский в докладе от 12 июня 1943 года штабу Северо-Западного фронта о боевой деятельности партизан в числе других дел отмечали и такое событие: «11 мая 2-й полк и штаб бригады на рассвете наткнулись на цепь только что выставленных в ночь немецких гарнизонов у деревни Сосново Пожеревицкого района. Начался бой. Противник крупными силами стал окружать партизан. Отряды 2-го полка и отряд штаба бригады в течение нескольких часов вели упорный бой, прорвали вражеское кольцо, ловким маневром, имея только двух раненых, вышли в тыл противника. Отряды обеспечили отход штабу бригады и обозу с ранеными». Еще одно свидетельство. В ноябре 1943 года А.И. Исаев и М.Л. Воскресенский в очередном донесении в штаб Северо-Западного фронта докладывали о боевых делах своей бригады: «В ночь на 26 октября одновременно произвели налеты: 2-й полк — на гарнизон Киверово Пожеревицкого района, 4-й полк — на гарнизон Горушка Славковского района. Эти гарнизоны терроризировали население, жгли деревни. Оба гарнизона были разгромлены».

Уже из этих примеров ясно (а их можно привести гораздо больше), что на территории Пожеревицкого района, как и на всей Псковщине, гремели выстрелы и взрывы, то и дело вспыхивали бои, обильно лилась кровь, — словом, шла народная война против захватчиков и их пособников.

На псковской земле, как и на брянской, долгое время существовал обширный партизанский край. Здесь на территории в 9600 квадратных километров 400 сел и деревень жили по советским законам, здесь выходили наши газеты, работали местные органы власти, школы, больницы. Отсюда в марте 1942 года отправился обоз из 223 подвод с продовольствием, которое псковские и новгородские крестьяне собрали для осажденных ленинградцев. Между деревнями Жемчугово и Каменка — теперь там стоит памятный обелиск — обоз пересек линию фронта и двинулся дальше — к Ленинграду.

Первого июля 1943 года секретарь Ленинградского обкома партии М.Н. Никитин, докладывая ЦК ВКП(б) о подпольной работе, писал: «Развернутая фашистами широкая кампания по созданию «Русской освободительной армии» во главе с изменником Власовым провалилась. После выступления Власова на митинге в Деловичах (это верстах в 12–15 от Пожеревиц. — В.Б.) граждане высказывались: «Будь он проклят со своей армией добровольцев». Добровольцев не нашлось, за исключением единиц. Мобилизуют насильно. Многие бегут в партизаны и в леса…» Поэтому немцы и Власов приказ объявляют военнопленных «добровольцами», зачисляя их в свою армию. Один из перебежчиков рассказывает: «Приехали в наш лагерь власовские офицеры, выстроили нас и объявили, что всех зачисляют в «Русскую освободительную армию». Кто не желает, предложили поднять руки. Поднявших руки здесь же перед строем расстреляли». Конечно, среди власовцев были и подневольные люди, мечтавшие перебежать к своим, к советским, но костяком власовских формирований, их командирами являлись уголовники, которые были заодно с немцами. В этих условиях у населения не могло быть иного суммарного отношения к власовцам как к немецким наймитам.

Дохлая кошка воодушевления

Но что же, однако, навело нашего летописца войны мысль о смоленско-псковском «воодушевлении», откуда такой толчок? Увы, как видно, все оттуда же — из власовских листовок и газеток, в знакомстве с которыми он признается сам.

Власовцы и другие немецкие холуи русского происхождения издавали несколько газеток, и все с чрезвычайно красивыми названиями: «За Родину», «Доброволец», «Воля народа»… Так вот, одна из этих газеток, а именно «За Родину», выходившая во Пскове, давала репортерский отчет о пропагандистской поездке Власова в этот город. Подробно рассказывала, как на вокзале их превосходительство был встречен городским головой Черепенкиным, взводом немецких солдат и некоторыми другими столь же необходимыми в данном случае лицами, как затем высокий гость направился в отведенную ему резиденцию, а немного позже принял парад «русских войск», — ну, правда, не армии, не корпуса, не дивизии, не полка даже, а — батальона. Но и это было радостно.

Во второй половине дня в комендатуре состоялось собрание. Как писала газета, произнесенная там речь Власова, его «благодарственные слова в адрес непобедимой германской армии и ее верховного вождя Адольфа Гитлера были встречены оглушительными аплодисментами». Что же это, как не «воодушевление»!

Слово получил и «представитель рабочего класса» — некто Иван Боженко. Его речь о преданности рабочего класса их превосходительству и германской армии, судя по всему, явилась гвоздем собрания и, по заверению газеты, «вызвала всеобщее одобрение», после чего сомневаться во всеохватном характере «воодушевления» просто смешно. Такие-то сведения узнаем из газеты «За Родину».

А вот другой документ: «Господину Рудольфу Егеру, коменданту СС, гауптштурмфюреру.

Докладываю: по Вашему приказанию на собрание в комендатуре по случаю прибытия в Псков генерала А.А. Власова мной подготовлен для выступления в качестве представителя рабочих Боженко Иван Семенович, происходящий из торговцев. Осужден советским судом за хищение. Отбывал наказание. Добровольно согласился присягнуть Великой Германии.

Боженко приведен в должный вид: побрит, одет в приличный костюм, предупрежден о наказании за злоупотребление спиртными напитками. Речь, написанную для него редактором газеты «За Родину» г. Хроменко, Боженко выучил наизусть. Готов выступить. С уважением Г. Горожанский, начальник Псковского района».

Из сопоставления этих двух документов достаточно ясно видно, какими средствами фабриковалось «воодушевление» масс вокруг генерала-предателя. Но это не все, сохранился еще один колоритнейший документик той поры, относящийся к заинтересовавшей нас проблеме. Начальник Псковского района Г. Горожанский до визита Власова докладывал немецкому коменданту Рудольфу Егеру о проделанной подготовке, а тот уже после визита, в свою очередь, написал приятелю в столицу:

«Дорогой Курт, до нас доходили слухи, что отдел пропаганды штаба сухопутных сил возится с каким-то пленным русским генералом. Несколько дней назад к нам привезли генерал-лейтенанта Власова. Пришлось обеспечивать встречу гостя, так как к моменту прибытия поезда (к счастью, он опоздал на три часа) на вокзале никого не было, кроме десятка идиотов из городской управы. Мои ребята, получив от меня приказ, произвели облаву и согнали к вокзалу местных жителей… Как я успел заметить, он, трус, все время оглядывается, свою речь пробормотал себе под нос и поспешно удрал с вокзала. На выходе к ногам Власова (видимо, от переизбытка «воодушевления». — В.Б.) кто-то бросил дохлую кошку.

Какой-то очередной идиот из городской управы (я выясняю, кто именно) распорядился показать ему русский батальон, словно не зная, что несколько дней назад вторая рота этого батальона, перебив офицеров, ушла к бандитам (так немцы называли партизан. — В.Б.). Власову показали роту, которую накануне передислоцировали из города Остров (даже не батальон, как писала газета, а всего лишь роту! — В.Б.)»,

Могут спросить: «А как эти документы попали в наши руки?» Ну на войне, да и после, еще и не то попадало. Ведь Псков освободили 23 июня 19*14 года не кто-нибудь, а мы, и Берлин, где находится Принц-Альбрехтштрассе, взяли 2 мая 1945 года тоже наши, а уж остальное в таких вопросах — дело любознательности и расторопности.

Правдолюб продолжает исправлять историю

Солженицын остается верным певцом генерала-преда-теля до самого конца и в своем преданном усердии не знает никакой меры. Пишет, что в последних числах апреля 1945 года «Власов собрал свои две с половиной дивизии под Прагу. Тут узналось, что эсэсовский генерал Штейнер г отовится уничтожить чешскую столицу… И Власов скомандовал своим дивизиям перейти на сторону восставших чехов». Дивизии изловчились, ударили и «с неожиданной стороны вышибли немцев из Праги, Одни вышибли, даже не потребовалась помощь восставших». Словом, — «у нас история искажена!» — освободили Прагу и спасли ее от уничтожения не советские войска, а — власовцы во главе со своим орлом-генералом.

Солженицын и здесь не знает самых простых и общеизвестных фактов. Например, у немцев действительно был генерал Штейнер — командир 3-го танкового корпуса СС, но он никакого отношения к «чешской столице» не имел, ибо находился тогда со своим корпусом совсем в другом месте — в районе севернее Берлина. Обергруппенфюрера Штейнера, личность не столь уж известную, наш историк спутал с крупнейшей фигурой германской армии — с командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом Шернером, с тем самым, которого Гитлер перед смертью назначил главнокомандующим всеми сухопутными силами.

Солженицын говорит о наших войсках: «они бы не могли успеть». Я, дескать, точно знаю! Но что может знать человек, которому принадлежит бессмертная фраза «Аллу Пресман танк гусеницей переехал по животу», например, о возможностях наших танковых войск? А именно они первыми ринулись на помощь Праге. В ночь с 4 на 5 мая 3-я и 4-я гвардейские танковые армии начали марш. 5 мая вспыхнуло пражское восстание. Шернер приказал подавить его любыми средствами. В это время, полагая, что ситуацией можно выгодно воспользоваться, власовцы действительно зашевелились: Власов приказал своей армии, состоявшей из двух дивизий, оставить фронт в районе Берлина и явиться в Прагу. Вечером 6 мая 1-я дивизия С.К. Буняченко вошла в город, где-то недалеко была и 2-я дивизия Г.А. Зверева. Власова одолевал великий соблазн захватить чехословацкую столицу, вернее, перехватить ее у советских войск и преподнести американцам в уплату за будущие столь желанные милости.

А наши танки, преодолевая сопротивление немцев и продвигаясь по 50–60—65 километров в сутки, все приближались. Попутно в местечке Жатец, что в 60 километрах северо-западнее Праги, танкисты танкового полка, которым командовал подполковник О.Н. Гребенников, в пух разнесли сам штаб фельдмаршала Шернера, спешивший из Яромержа (100 километров северо-восточное Праги) в Пльзень, чтобы оттуда с территории, занятой американцами, продолжать управление группами армий «Центр» и «Австрия». Шернер вспоминал об этом так: «В ночь с 7 на 8 мая мой штаб находился в переброске и утром 8 мая при танковом прорыве русских был полностью уничтожен. С этого времени я потерял управление отходящими войсками».

9 мая в 2 часа 30 минут части 63-й гвардейской танковой бригады, действовавшей в составе 4-й армии Лелюшен-ко, первыми ворвались в Прагу. А вся операция по освобождению столицы Чехословакии и разгрому групп армий «Центр» и «Австрия», насчитывавших около двух миллионов солдат и офицеров, была осуществлена согласованными действиями сил наших трех фронтов — 1, 4-го и 2-го Украинских.

Генерал армии С.М. Штеменко в своих воспоминаниях писал о конце власовцев: «По-разному исчезла для этих общественных подонков последняя возможность оправдаться перед Родиной. Одни яростно отстреливались и находили конец в борьбе. Другие с тупой покорностью ждали, что предназначит им судьба. Третьи ненавидели обманувших их проповедников антисоветизма и искали случая любой ценой искупить свои преступления. Надежда на прощение угасла не у всех. Возможно, именно это толкнуло, например, некоторых власовцев в Прагу… Они дважды приходили тогда в чешский Национальный совет и просили принять их помощь в борьбе по обороне города от войск Шернера. Но просьбу отвергли: слишком уж ненадежны были эти «союзники», и никто не мог ручаться, куда и против кого направят они свое оружие. Отчаявшись, некоторые группы власовцев кое-где по своей инициативе вступали в перестрелку с гитлеровцами, кое-где готовились к переходу на сторону Красной Армии». Но большая часть их, не смея решиться самостоятельно начать сражение за город против значительно превосходящих сил своего союзника и покровителя, в великом опасении, что вот-вот нагрянут советские танки, благословясь, рванули… к американцам. Они находились всего в сорока километрах от цели, когда были перехвачены 162-й танковой бригадой полковника И.П. Мищенко. Вся дивизия была пленена, а самого Власова тут же арестовали. Это произошло 12 мая 1945 года.

Солженицын старается внушить нам, что «Власов был из самых способных» генералов, среди коих «много было совсем тупых и неопытных». Запомним хотя бы это: тупые и неопытные.

В воспоминаниях покойного Мартына Мержанова, присутствовавшего в числе других журналистов на подписании в Карлсхорсте акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, есть такое место: «Кейтель поднимает голову и смотрит на Жукова. Он видит его впервые. Жуков — тоже впервые видит Кейтеля. Какое-то мгновение два полководца двух огромных армий молча смотрят друг на друга… Я вспоминаю, что происходит Кейтель из юнкерской помещичьей семьи. Когда фашистские главари решили вероломно напасть на Советский Союз, они поручили начать нападение фельдмаршалу Кейтелю. Он уже был не только воинским чином, но и оголтелым нацистом. Он вошел во вкус легких побед, покорения, оккупации, веселых маршей. Война полными пригоршнями сыпала ему высшие награды и дарила особняки и поместья. Он думал, что так будет и в России… А сейчас мы смотрим на этого человека, лицо которого покрыто пятнами, а глаза вопрошающе устремлены на Жукова. Рядом с Жуковым сидят его товарищи по оружию, полководцы, вышедшие, как и он, из народа… И вот встал крестьянский сын — Маршал Советского Союза и, глядя прямо в глаза юнкерскому сыну — фельдмаршалу фашистской Германии, сказал:

— Имеете ли вы на руках акт безоговорочной капитуляции, изучили ли его и имеете ли полномочия подписать этот акт?

— Да, изучили и готовы подписать его, — сказал фельдмаршал, поправляя монокль…» Брезгливо подчеркивая простонародное происхождение наших маршалов и генералов, Солженицын не в силах был сообразить, на чью мельницу он льет воду, ибо вся штука-то в том и состояла, что эти сыновья крестьян и барских конюхов, сапожников и псаломщиков, машинистов и пожарных, учительниц и судомоек, эти люди, сами бывшие в юные годы пастухами и шахтерами, слесарями и столярами, голодавшие, бедствовавшие, учившиеся на медные гроши, эти мужики с внешностью, не соответствующей солженицынским представлениям о мужской красоте, — они разнесли в пух потомственных военных аристократов высочайшей выучки и огромного опыта.

Зачем мы не воевали как Дания!

Странно видеть, что после всех его россказней об Отечественной войне наш летописец, однако ж, признает, что не фашисты взяли Москву, а мы — Берлин, что война закончилась не их, а нашей победой. Но уж ничуть не странно другое: нашу победу он объясняет тем, что мы воевали не по правилам. Корит нас, в частности, за то, что на захваченной врагом территории действовали партизанские отряды, совершались диверсии на железных дорогах, не работали школы, саботировались попытки наладить работу разного рода управ и т. п. Стыдит свою родину: смотри, мол, неумытая, как аккуратно да культурно обстояло на сей счет дело в других-то царствах-государствах. Вопрос о допустимости или недопустимости нарушения нормального хода жизни при оккупации, назидательно говорит он нам, «почему-то не возникал ни в Дании, ни в Норвегии, ни в Бельгии, ни во Франции. Там работали и школы, и железные дороги, и местные самоуправления». Он ставит в пример нашей родине Данию! Он возмущен, почему мы не равнялись на Норвегию! Он негодует, зачем наша страна не воевала, как Бельгия и Франция!.. Приводит такой довод: «Все знают, что ребенок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему потом» Как же это — все знают, а мы не посчитались! Разве не ясно что войну нам надлежало вести так, чтобы не нарушить цельность и стройность учебно-воспитательного процесса в школах, а это успешнее всего достигалось бы ограничением активных боевых действий рамками ежегодных школьных каникул: два-три месяца летом, две недели зимой и неделя — в конце марта.

Впрочем, Солженицын не совсем нрав, когда утверждает, что на оккупированной советской территории не работали школы, кое-где немцы их открывали. Жители Керчи до сих пор не могут забыть приказ № 3 немецкого коменданта города о возобновления школьных занятий: 245 явившихся по этому приказу школьников по другому приказу были отравлены.

О том, что мы воюем не по правилам, не отступаем, где полагается отступать, не сдаемся, где принято сдаваться, и т. п. — об этом нашему народу приходилось слышать уже не раз. Всем памятно рассуждение Толстого в «Войне и мире» о двух противниках, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства. Они фехтовали довольно долго, но вот один из них был ранен, и тогда, «поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею».

Толстой говорит, что вот так и было в войне 1812 года: фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам, это французы; его противник, взявший дубину, — русские. Французы говорили, что по правилам их войска всюду на чужой земле должны находить теплые квартиры, по правилам нельзя нападать на их транспорты, по правилам следует вообще прекратить партизанское движение, по правилам при вступлении их императора в Москву его обязана была встретить почетная депутация и вручить ключи от города, по правилам…

«Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, — продолжает Толстой, — дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с тупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Да, раздавались и раньше упреки в том, что русские воюют «не по правилам», но до сих пор мы слышали это от побитых противников, а от русского, от человека, служившего в нашей армии, такой упрек довелось услышать впервые. И ведь при этом ему и в голову не приходит упрекнуть Гитлера, допустим, за его приказ «О выжженной земле», отданный 19 марта 1945 года, когда война вовсю шла на немецкой земле. Выполнение этих приказов, пожалуй, тоже несколько затрудняло и функционирование органов местного самоуправления, и движение на железных дорогах, и работу школ… Но молчит наш летописец-правдолюб, ибо в его глазах достойно осуждения все то, что делали мы на захваченной немцами нашей земле, и заслуживает одобрения все то, что делали фашисты и на нашей, и на своей земле, занятой Красной Армией.

БЕСТСЕЛЛЕР ДЛЯ МИТРОФАНУШЕК

«Был глухой слух…»

В своем повествовании, сосредотачивая интерес главным образом на самой личности Солженицына, я не ставил задачей дать разбор или хотя бы развернутую оценку всех его произведений. Из них наиболее полное представление читатель получил об «Архипелаге ГУЛАГ», страницы которого здесь обильно цитировались, пересказывались, разбирались. Развороченные нами вороха анекдотических нелепостей, горы малограмотного вздора, бесконечные потоки маниакальной лжи, клеветы, злобы, болезненные фейерверки саморекламы и похвальбы — все это «Архипелаг». Но есть необходимость сказать о данном сочинении еще несколько слов, ведь оно — «Главная книга» нашего героя! Он называл ее «скосительной», он уверен, что ее назначение — «менять историю», и не меньше.

Надо признать, что на некоторых читателей, у которых эмоциональность подавляет аналитические способности, «Архипелаг» производит известное впечатление. Особенно — то обстоятельство, что чуть ли не две тысячи его страниц обильно уснащены цитатами, ссылками, конкретными названиями, именами, датами, цифрами и т. п. «Да ведь это же все документально!» — восклицают читатели. На множестве примеров самого разнообразного характера мы показали подлинную цену этой документальности».

Что касается хотя бы имен и названий, то Солженицын весьма строг к этому в чужих произведениях и прямо-таки негодует, когда их там нет. В одной статье, например, рассказывалась драматическая судьба бывшего преступника, ставшего честным человеком, и по этическим соображениям, как всем понятно, фамилия его не называлась. Но наш правдолюб не желает с этим считаться, он возмущен: «Некий Алексей, повествуют «Известия», но почему-то фамилии его не называют, якобы бежал из лагеря на фронт — и там был взят в часть майором-политработником, фамилии майора тоже нет…» В итоге он объявляет рассказанную историю выдумкой, ложью. Но вот, например, на страницах 287–288 второго тома «Архипелага» читаем 13 леденящих кровь историй о беззаконии. В 9 из них нет ни имен, ни дат, ни места происшествия, а только атрибуции такого рода: «портной», «продавщица», «заведующий клубом», «матрос», «пастух», «плотник», «школьник», «бухгалтер», «двое детей». В остальных четырех историях есть кое-какие имена и названия, но они до того расплывчаты и неопределенны, что, в сущности, тоже ничего не дают. Так, в одном случае нам сообщается только то, что жертву беззакония, которая где-то ко-гда-то распевала веселые частушки; звали Эллочка Свирская. Возможно, это одна из наперсных подружек самого автора, поэтому он и считает позволительным в суровой книге назвать ее столь интимно-ласково, но от этого она не становится для нас личностью хоть сколько-нибудь более определенной и достоверной. Мы хорошо понимаем (да и все понимают не хуже нас), как легко убрать частушечницу Эллочку Свирскую и на ее место поставить, допустим, сказительницу Аллочку Мирскую… В другой истории нам встречаются в неизвестном количестве «неграмотные старики Тульской, Калужской и Смоленской областей». И опять: ничего не стоит заменить их, скажем, грамотными старухами Рязанской, Брянской и Псковской областей или даже всего Нечерноземья… Одна из этих историй начинается так: «Тракторист Знаменской МТС…» Нет имени тракториста, но зато точно названа МТС — это, кажется, уже немало. Но увы, действительно только кажется, ибо Знаменские районы есть в областях Смоленской, Омской, Тамбовской и Кировоградской, да еще в Орловской области, в Донецкой, на Алтае есть поселки Знаменка, да в Калининградской области — поселок Зна-менск… Вот и ищи ветра на просторах шести областей, равных по территории едва ли не половине Европы!

В великом большинстве случаев автор считает вполне достаточным ограничиться для своих персонажей одним признаком, допустим, как в приведенном выше случае, — профессиональным. То и дело в его историях безымянно фигурируют «один врач» (3, 468), «один офицер» (3, 525), «водительница трамвая» (1, 86), «водопроводчик» (1, 86), «учительница» (3, 65) и т. д. Иногда к профессии добавляет психологический, физический или какой иной штришок: «один насмешливый сапожник» (3, 14), «глухонемой плотник» (2, 287), «полуграмотный печник» (2, 86), «известный кораблестроитель» (3, 393)… В других случаях указывается национальность и, скажем, возраст: «одна гречанка» (3, 400), «одна украинка» (3, 528), «молодой узбек» (3, 232), «чувашо-нок» (2, 288), «один из татар-извозчиков» (1, 64)… А встречается еще и такое: «одна баба» (3, 377), «один парень» (25, 184), «один зэк» (3, 73), «один очевидец» (3, 560), «две девушки» (3, 246), «двое ссыльных» (3, 397), «три комсомолки» (3,13), «шесть беглецов» (3, 212К «мужик с шестью детьми» (1, 87), «несколько десятков сектантов» (2, 63), «полсотни генералов» (1, 91), «730 офицеров» (3, 34), «свыше 1.000 человек» молодежи (3, 33), «5.000 пленных» (3, 32)… И даже из этих тысяч — ни одного живого имени!

Если теперь перейти к вопросу о цитатах и источниках в «Архипелаге», то, во-первых, можно вспомнить, что мы с ним уже достаточно знакомы хотя бы по тому, что Солженицын вытворял с цитатами из Маркса и Ленина (с другими он, естественно, церемонится еще меньше); во-вторых, цитат, сносок и ссылок на те или иные издания у него неизмеримо меньше, чем ссылок на такие источники, как: «говорят», «вот говорят», «говорили», «как говорят», «как некоторые говорят» и т. п..^[143] Или: «по слухам» (1, 354), «по московским слухам» (1, 102), «шли слухи» (2, 485), «дошли слухи» (2, 280), «прошел слух» (1, 181), «есть слух глухой» (1, 167), «слух этот глух, но меня достиг» (1, 374), «есть молва» (1, 113), «мы наслышаны» (1, 289) и т. д. Или еще: «рассказывают» (2, 54), «рассказывали» (1, 219), «по рассказам» (3, 346), «если верить рассказам» (1, 277)…

Ссылаясь на такого-то пошиба источники, Солженицын пытается уверить читателя в правдивости историй, достойных Феклуши-странницы из «Грозы» Островского. Пишет, например, что в конце двадцатых годов «от Кеми на запад заключенные стали прокладывать грунтовой Кемь-Ухтинский тракт». И вот «рассказывают», мол, что однажды «роту заключенных около ста человек ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЕР — И ОНИ СГОРЕЛИ!».^[144] А в другой раз (опять же «рассказывают») тоже за невыполнение нормы взяли да заморозили в лесу сто пятьдесят человек.^[145] Итого — 250 заключенных-строителей как не бывало! В третий раз уже безо всякого упоминания о невыполнении нормы сообщается, что просто от нечего делать, для развлечения взяли и расстреляли за три дня 960 человек.^[146] Интересно, кто же за погибших выполнял их норму и как строительство шло дальше, — или это никого не интересовало? Едва ли…

Если читатель думает, что на таких «рассказах» да «слухах» наш автор истощил свою фантазию, то ошибается. У него еще много чего в запасе. Например: «Прошел слух в 18 — 20-м годах, будто Петроградская ЧК и Одесская своих осужденных не всех расстреливали, а некоторыми кормили (живьем) зверей городских зверинцев».^[147] В 1918 году Александр Исаевич едва родился и умел только титьку сосать да ножками от неудовольствия сучить, когда намокали пеленки, так что ужасающего слуха — а в ту пору еще и не такие байки кое-кто распространял о молодой власти — он тогда слышать и осознать не мог. Видимо, только этим и объясняется его неуверенность в данном случае! «Я не знаю, правда это или навет…».^[148] Не знает и за полным отсутствием фактов доказывать ничего не берется, но распрощаться с таким слухом (или собственной выдумкой) ему было бы ужасно досадно, словно это осыпанная бриллиантами золотая табакерка, подаренная лично Геббельсом. И потому, не выпуская табакерку из рук, он говорит: «Я предложил бы им (т. е. тем, кого солженицынский слух изображает чудищами. — В.Б.) доказать нам, что это невозможно».^[149] И ведь то ли не боится, то ли не соображает, что в ответ могут ему сказать, допустим, следующее: «Вы, Александр Исаевич, как известно, выражали готовность ради своих целей пожертвовать собственными детьми (подробно об этом — ниже). Так вот, прошел слух, что когда вы жили в Кок-Тереке, то имели внебрачного ребенка и, ликвидируя там все свои дела перед отъездом в Центральную Россию, не желая почему-то оставлять после себя никаких следов в Казахстане, вы взяли это невинное дитятко, зажарили да съели. Докажите, что это не так!» Можно себе представить, как бы взвился при этих словах обличитель, как бы сперло у него в зобу дыханье…

«Говорят… Отчего ж не поверить!»

Наконец, о бесчисленных цифрах. Казалось бы, уж кто-кто, а математик должен и уважать их, и конкретно представлять в каждом случае, что именно за ними стоит. Но куда там! Мы уже видели, цифры сыплются из-под пера нашего математика, как из рога изобилия, и все — перекошенные, деформированные, уродливые, калечные… Даже наблюдая явления и вещи в непосредственной близи, он не может дать их достаточно четкую цифровую характеристику. Так, на одних страницах «Архипелага» (т. 2, с. 77, 81) уверенно заявляет, что в Экибастузском лагере, где он сам находился, было 4 тысячи заключенных, а на других (249, 265, 275, 288) столь же уверенно — что 5 тысяч и даже (с. 12) — около 6. Чему же верить?

Ему ничего не стоит любую цифру вывернуть наизнанку. Например, рассказывает о якобы имевшей место ничем не вызванной стрельбе охраны по заключенным, в результате чего 16 из них были ранены. Это на странице 301 третьего тома, а на странице 331 эти 16 раненых уже фигурируют как «убитые 16»!

Последний случай похож на сознательный фокус, построенный в расчете на невнимательность читателя. И то сказать, такому ли человеку брезговать подобными фокусами! В своих целях он фальсифицировал даже цифру населения нашей страны: писал, что к концу 1941 года под властью немцев было уже «60 миллионов советского населения из 150», т. е. потеряли, мол, за такой короткий срок уже едва не половину людских ресурсов. На самом деле наше население составляло тогда около 195 миллионов. В другом случае он пишет о 1928 годе, о поре индустриализации: «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов».^[150] В действительности тогда население страны было около 150 миллионов. Иначе говоря, в одном случае ему хотелось сгустить краски путем уменьшения цифры, и он запросто уменьшает ее на 45 миллионов, в другом для этой же цели надо было цифру увеличить, и он ее без колебания увеличивает на 30 миллионов. Так что ±30–45 миллионов для него никакая не проблема. И подобным образом он ведет себя всюду, в любой сфере, где пытается оперировать цифрами. Скажем, вздумалось ему преуменьшить трагедию «кровавого воскресенья» 9 января 1905 года, когда обильно пролилась кровь рабочих Петербурга, и он пишет, что, мол, тогда «было убито около 100 человек».^[151] А это — преуменьшение числа убитых в десять раз, да еще было свыше двух тысяч раненых, о которых историк-математик вообще умолчал. Любопытнейшие фокусы такого рода показывает факир Александр на тему тюремно-лагерного быта. Пишет, например, что одну группу заключенных везли «из Петропавловска в Москву», и что путь этого поезда продолжался три недели, и что в каждом купе — «обыкновенный купи-рованный вагон» — было по 36 человек!^[152] Тут все, как гово-рится, дает обильную пищу уму. Во-первых, какой Петро-павловск? Ведь их два — в Казахстане и на Камчатке. Судя по времени пути, можно предполагать, что подразумевается второй. Но это, как известно, морской порт, и прямого железнодорожного сообщения с материком у него нет, так что заключенным предстояло прежде пересечь воды Тихого океана да Охотского и Японского морей, прибыть в Приморский край, а уж потом, допустим, из Владивостока… Однако здесь новая закавыка: непонятно, зачем через просторы океана, двух морей и всей страны везли такую пропасть заключенных в столицу, где, по многократным уверениям Солженицына, их и без того было тьма? Разве не в обратном направлении обычно везли их? А если допустить (намек такой есть), что это были люди каких-то редких, ценных и нужных Москве специальностей, то разве не постарались бы везти их в человеческих условиях, ну, по крайней мере хотя бы в таких, чтобы доставить в пункт назначения живыми? Ведь 36-то человек в четырехместном купе не только три недели, но и нескольких часов прожить не смогут: передавят друг друга и задохнутся. Да и как их туда запихать? Разве что предварительно отрубив руки да ноги и уложив как дрова в поленнице. Но без рук и ног зачем они были бы нужны в Москве?

В приведенном примере, как видим (36:4=9), Солженицын рисует девятикратное превышение над тем, что полагается. Но это для него совсем не предел. Далее он рассказывает о тюрьмах, в которых будто бы сидело по 40 тысяч человек, «хотя рассчитаны они были вряд ли на 3–4 тысячи».^[153] Тут уже превышение раз в 10–13, если не больше, т. е. как бы в одно купе наш математик утрамбовывает уже человек по 40–50—55. Потом мы выслушиваем его информацию еще об одной тюрьме, где «в камере вместо положенных 20 человек сидело 323».^[154] В 16 раз больше! Затем: «в одиночку вталкивали по 18 человек».^[155] Значит, 18-кратное превышение. Рекорд? Нет! Читаем еще: «…Тюрьма была выстроена на 500 человек, а в нее поместили 10 тысяч».^[156] В 20 раз больше! Вот уж это, кажется, солженицынский рекорд в данном виде упражнений, ибо если перевести все в купейное исчисление, то получится 80 человек в одном купе!

Разумеется, сам он, как мы знаем, в таких купе не ездил, в подобных камерах не сидел, в похожих тюрьмах не был и ничего подобного не видел своими глазами, но — «Говорят… Отчего ж не поверить?».^[157] Иногда, поведав об очередном «купе», он рекомендует читателям: «Прикиньте, разместитесь!». То есть предлагает произвести, как выражаются юристы, следственный эксперимент. Дельно. Но почему бы и самому вместо ссылки на «говорят» не произвести хоть один какой-нибудь экспериментишко? Допустим, с утрамбовкой купе живыми людьми трудновато, — где найти несколько десятков желающих изведать такую пытку? Но вот случай гораздо проще. Уверяет, что в лагерях царил среди заключенных дикий разгул блуда. Ну, поверить в это трудно, ибо в других местах «Архипелага» он же сам без конца твердит об изнуряющем труде, о голоде, о болезнях и т. д. — до любовных ли здесь утех? Но автор настаивает и приводит такой пример. В одном, дескать, лагере между его мужской и женской частью столбы с колючей проволокой под током шли только в один ряд, т. е. не было между частями прогала, и соприкасались они непосредственно. И вот вам: «Говорят (сам-то опять, конечно, не видел! — В.Б.), ненасытные туземцы (так он именует товарищей по несчастью. — В.Б.) сбивались к той проволоке с двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали ими, не переступая запретной черты».^[158] Тут редко кто не скажет: «Полно, Александр Исаевич. Побойтесь Бога!» Во всяком случае, на сей раз следственный эксперимент, проделанный лично, был бы весьма желателен да и уж очень прост. Действительно, из недомашних реквизитов требуется одна лишь колючая проволока, но она как раз у Солженицына есть (снял с забора вокруг имения), а все остальное, что называется, под руками. Так вместо того, чтобы другим-то советы давать, натянул бы, дружок, снова проволоку (для полноты эксперимента хорошо бы предварительно поголодать с недельку, а по проволоке пустить ток, но — необязательно), поставил бы с той стороны кого надо как надо, и — «не переступая черты», благословясь (покажем себя, Саня!) — во все тяжкие!.. Конечно, наличие колючей проволоки не исключает возможности досадного членовредительства, но зато как эффектно можно было бы потом затыкать глотку всем этим фомам неверующим: «Никогда я не буду судить о делах, о которых недостаточно знаю».^[159]

Тема требовала от автора чистой совести, чутких рук и основательных знаний. А Солженицын своим невежеством, верхоглядством да злобностью только изгадил ее, многие трагические аспекты профанировал, да и просто подал в кощунственно-комическом свете. Ничего иного у него получиться и не могло, ибо все это для него не боль, не трагедия, а лишь повод для краснобайства да саморекламы, похвальбы да излития желчи.

ВОРОБЕЙ И КУКУШКА

Видимо, есть необходимость восполнить пробел в отношении и других произведений Солженицына, которых мы в ходе повествования касались лишь мельком. Думается, это можно увлекательно сделать посредством краткого изложения взглядов и суждений по данному вопросу некоторых других литераторов, иные из коих наблюдали его гораздо ближе и дольше, чем я. И тут первым следует назвать, конечно же, критика Владимира Лакшина.

В.Я. Лакшин был введен в редколлегию «Нового мира», кажется, в конце 1961 года и оставался в ней до весны 1970-го. Изрядная часть одиссеи нашего персонажа прошла на его глазах. Он пишет: «За годы «Нового мира» я привык считать Солженицына близким себе человеком и не сомневался в добром его отношении».^[160] Еще ближе был критику Твардовский: его он именует «вторым отцом», а поэт, судя по рассказу, в свою очередь, иногда называл критика «меньшим братом». Куда уж ближе, куда уж роднее: одновременно и сын и брат. При первых же признаках какой-либо ссоры между Твардовским и Солженицыным близкий обоим Лакшин всегда (а таких ситуаций, по его словам, «было немало»), «разговаривая с каждым порознь, как мог, умерял страсти», ибо считал, что «их публичный разрыв был бы большим несчастьем для литературы». Для всей-то матушки единой и многонациональной! Так поступил он и весной 1970 года, когда после новой низости Солженицына, названной критиком «ударом в спину», поэт, судя по многим фактам, уже ясно понимал, кого пригрел на своей груди: Лакшин отговорил его, неистово возмущенного, от разрыва. Следовательно, не кому-то другому, а именно Лакшину мы обязаны тем, что Твардовский перед смертью не рассчитался с подкидышем так, как тот заслуживал этого. Критик взял тогда на себя обязанность ответного удара, но, увы, из благородного замысла ничего путного не получилось, а вышла заурядная литераторская ссора в письмах.

По прошествии недолгого времени поссорившиеся встретились в Центральном Доме литераторов на похоронах Твардовского. Встретились, по словам критика, «если и не как-то особенно сердечно, то по-человечески, и крепко пожали руки друг другу вблизи его гроба». Разумеется, похороны не место для продолжения эпистолярных распрей, но, однако же, удар-то в спину был, покойный-то негодовал, больше того — удары-то, оказывается, наносились неоднократно, только о происхождении некоторых из них Твардовский, как мы видели, часто не знал. Но об одном известном ему ударе он, по свидетельству самого же Лакшина, высказался посредством чужих стихов с предельной четкостью:

И вот приемный отец лежал в гробу — так можно ли, допустимо ли было именно здесь, у гроба, чувствительно жать руку вскормленной кукушке?

С похорон Твардовского, с того содержательного рукопожатия писатель и критик больше не виделись. Но настал 1975 год. Солженицын публикует в Париже книгу «Бодался теленок с дубом». Лакшин прочитал ее и в пространном ответе своем ахнул: «Вот так, с НОЖОМ ЗА ГОЛЕНИЩЕМ, оказывается, и разговаривал автор «Ивана Денисовича» со своим крестным отцом, литературным наставником… Годами лгал, притворялся и лицемерил с доверяющими ему людьми, фальшивил, «двойничествовал», без видимой причины и нужды — лгал. И все это теперь называется — «жить не по лжи»?

Да, пейзажик открылся, прямо скажем, обалденный. И негодование критика всем понятно. Однако вот же какая штука… Рассказывая о похоронах Твардовского, Лакшин мимоходом бросил, что лежавший в гробу «уже ничего не мог возразить» Солженицыну. Подмечено тонко. Но, пожалуй, верно и то, что покойник ничего не может теперь возразить также и своему былому сослуживцу. А потребность такая в этом случае, как и в первом, думается, у него возникла бы.

Так, Твардовский действительно много сделал для самого возникновения Солженицына и, конечно, никогда не стал бы это отрицать, но едва ли он не захотел бы возразить самым решительным образом против того, что теперь, после выхода в антисоветских издательствах «Архипелага ГУЛАГ» и «Теленка», его величают «крестным отцом» и «литературным наставником» их автора. Тот факт, что эти сомнительного блеска звания изобретены человеком, объявившим себя его сыном-братом, наверняка не сделали бы поэта снисходительней. Ну, действительно, создатель «Василия Теркина» — «крестный отец» сочинителя «Архипелага ГУЛАГ», автор поэмы «За далью — даль» — «литературный наставник» того, кто высосал из немытого пальца «Теленка»!

Но Лакшин упрямствует: отец! наставник! Откровенно говоря, это несколько смахивает на попытку свалить свои собственные грешки на безответную могилу. В самом деле, ведь беспримерная защита и прославление на страницах «Нового мира» произведений Солженицына, в «Новом мире» же и напечатанных, велась все-таки пером не Твардовского, а Лакшина — в огромной статье «Иван Денисович, его друзья и недруги» (№ 1, 1964) и в статье «Писатель, читатель, критика» (№ 4,1965 и № 8,1966). И не Твардовскому, а все же Лакшину, их автору, Солженицын писал по поводу первой из этих статей: «От подобной статьи чувствуешь — как бы и сам умнеешь».^[161] Ну, если уж он сам признавал свое поумнение от лакшинских статей, то, выходит, есть веские основания утверждать, что критик не только поддерживал, защищал, прославлял «бездомного птенца», но и был в ка-кой-то мере именно литературным наставником его.

Удивительно слушать продолжение ахов и охов в статье Лакшина: «Он прямо оскорбил память человека, мне близкого, кого я считал своим вторым отцом, обидел многих моих товарищей и друзей. Главное же, облил высокомерием свою колыбель, запятнал дело журнала…» Все так и в то же время — довольно странно! Оскорбил человека «мне близкого», обидел «моих друзей», запятнал честь (так и хочется сказать «моего») журнала. Да, верно, но это ли «глав-ное»-то? Ведь помянутый «человек», помимо близости к Лакшину, имел и еще кое-какие дополнительные достоинства: был, например, не последним на Руси поэтом; а кроме лакшинских друзей-товарищей да журнала «Новый мир», автор «Теленка» оскорбил же и нечто побольше — всю нашу литературу и саму родину. Это-то и возмущает в книге больше всего. И не это ли следовало сделать центром отповеди Солженицыну?

К вопросу о смоляной затычке

Обнаружив черную неблагодарность и бесстыдное надувательство, Лакшин стал рвать на себе волосы и бить себя в грудь: «Сейчас, прочтя сочинение о теленке, я удивляюсь своей былой наивности…» «Если бы мы знали тогда, что вымолвит теперь в своей книге Солженицын!» Увы, никому не дано точно знать «сейчас», что будет «потом». Не знал этого и дед Щукарь, когда однажды, еще в молодые годы, возвращаясь из хутора Войскового, за тридцать целковых сторговал у проезжего цыгана кобылку. «Кобылка на вид была круглая, масти мышастой, вислоуха, с бельмом на глазу, но очень расторопна». Чем это кончилось, читатель, конечно, помнит. Не успел Щукарь добраться до хутора Тубянского, как с кобылкой произошло чудо: из пузатой и вроде бы сытой она превратилась в худющую клячу. Оказывается, цыгане, желай продать древнего одра, вставили ему камышину и дули по очереди всем табором до тех пор, пока коняга не обрел соответствующего экстерьера, а потом проворно выдернули камышину, да ловко встроили на ее место смоляную тряпку, вот вам и Буцефал! Но прошел час-другой, тряпка выскочила и… Увидев страшную метаморфозу, ошарашенный Щукарь в ужасе совершил крестное знамение и стал шептать: «Свят, свят, свят!» Разумеется, будь литературным критиком, он смятенные чувства свои выразил бы по-другому, сказал допустим: «Я удивляюсь своей былой наивности». Но какие там слова ни говори, а факт налицо: вислоухой-то была не только кобылка; ее покупатель, наш гипотетический критик, тоже оказался в достаточной мере вислоух.

Увы, как и Щукарь, В. Лакшин не заметил когда-то цыганской смоляной затычки. Можно было бы и простить грех молодости, но вот и теперь, уже в «Теленке», по истечений стольких лет он опять кое-чего не замечает. Пишет, что Солженицын «делает окружение Твардовского сворой изощренных иезуитов и политиканствующих ничтожеств», что в его изображении «это галерея монстров — прихлебателей, сов, подхалимов, карьеристов». Да, автор книги рисует именно такую мрачноватую картину, но критик почему-то тут же заявляет: «Меня Солженицын пощадил и не припечатал в «Теленке» каким-нибудь словом-кличкой». Это явное недоразумение, совершенно очевидный просмотр тонкого критика. Сказано же, например, там: «полдюжины редакционных новомирских лбов». Дюжина, как известно даже тем, кто не писал книг об Островском, это двенадцать, полдюжины — шесть. Значит, писатель имел в виду шесть работников редакции. Защищая и оправдывая их, критик назовет имена: 1) А.И.К., 2) Е.Н.Г., 3) Б.Г.З., 4) И.А.С., 5) А.Г.Д^[162] Только пять. Кто же шестой? Да вы, Владимир Яковлевич, по его исчислению шестой «лоб» и есть! Кому же еще-то быть? Не шоферу же редакционному.

Солженицын суммарно называет работников журнала также «вислоухими». И вновь у Лакшина нет достаточно веских научных оснований считать, что для него он и тут делает исключение, не относит к числу «вислоухих», не припечатывает горькой кличкой. Пожалуй, Щукарь-то мог бы с большим успехом отбояриваться от такой клички. Ну, в самом деле, столько лет в упор хлопать глазами на Солженицына, считать его «близким себе человеком» — и не видеть, и смутно не догадываться о том, что он проделывал и с редакцией, и с главным редактором, опять же напомним, отцом и братом!

Но что бы мы ни говорили, а критик твердо уверен, что автор «Теленка» словом-кличкой его «не припечатал» и уже одним этим в известной мере «пощадил». Что ж, тем благородней порыв: он готов драться не за себя — за других! более того, Лакшин торжественно заявляет: «Твардовский в могиле. И я чувствую на себе долг ответить за него». За него? То есть так, как ответил бы сам поэт? Видимо, да. Какой же другой смысл могут иметь слова, произнесенные как бы над могилой?

Итак, «брошен вызов, и я поднимаю перчатку». Как сказано! Щукарь никогда не додумался бы молвить нечто подобное цыгану-ярыжке. В лучшем случае ткнул бы ему в морду-ленцию смоляной тряпкой. Почему? А — порода! Вот Лакшин зорко подметил, что Солженицын «не вполне безразличен» к сплетням, злым пересудам, грязным слухам, и в связи с этим размышляет: «А если бы некто, как добродетельный моралист, стал рассуждать о перипетиях личной жизни «теленка», выставлять на свет то, что о ней по слухам известно?» Его ответ на свой вопрос решителен и краток: «Не дворянское это дело». Да, Владимир Лакшин — истинный дворянин духа. А поэтому — «К барьеру, Солженицын!»

Прекрасно. Пленительно. Однако мы листаем статью дальше и вскоре вдруг слышим такое признание: «Мне выпала роль свидетеля на затеянном им процессе, и свои показания я обязан дать». Эте-те-те-те-те… Что же нам предстоит увидеть: дуэль над пропастью или судебное заседание? Что в руках у нашего героя — «роковой лепаж» или бумажка с тезисами выступления? Кто он сам, наконец, — благородный мститель за поруганную честь, за оскверненную могилу поэта или тот, кого милиционер по просьбе председателя судебного заседания («Пригласите свидетеля!») вводит в зал? Мы в недоумении. Но оно становится гораздо больше, когда вам на глаза попадается еще и вот что: «Воздержанию конец: надо рассчитываться и прощаться». Рассчитываться? Прощаться? Да что же в конце концов человек задумал: кровавый поединок, дачу свидетельских показаний или прощальный ужин в приморском ресторане?

Петух отвечает кукушке, но…

В. Лакшин делает в своей работе попытку отделить в кукушке художника от идеолога, мыслителя, политика и рассматривать то и другое отдельно. Он пишет: «Как в политика и мыслителя в Солженицына я верю мало.^[163] Сомневаюсь^[164] в том, что через него даруется нам Истина». Далее: «Все позитивные идеи Солженицына отрывочны, случайны, сдуманы и насказаны чисто вмиг, по настроению, без ответственности за слово». Короче говоря, можно понять, что как идеолог, мыслитель, провидец Солженицын в глазах Лакшина полный банкрот. Что ж, критика можно поздравить.

Гораздо более сложная картина там, где критик рассуждает о художнике. С одной стороны, он не знает удержу и меры своим восторгам, используя, кажется, весь регистр сладчайших для писательского уха звуков: «замечательный талант», «выдающийся талант», «человек великого таланта», «писатель, напоминающий былых гигантов нашей литературы», «писатель великий, наделенный огромным талантом», «гений, дерзко заглянувший в наше завтра», «великое дитя XX века», «гений», «значение этого писателя огромно», «гений», «сила лучших его книг необъятна», «гений», «великое дитя ужасного века», «гений» и т. д.

Из таких похвал естественно вытекает вывод: «Его главные книги переживут всех нас». Какие же это книги? Многое из написанного им в самых разных жанрах критику совершенно не понравилось. В большом романе «Август четырнадцатого» он одобрил лишь несколько глав, остальное — не принял; пухлый «Теленок», по его убеждению, непременно «забудется»; одна публицистическая вещь «озадачила и насмешила» его, в другой он находит «избыточное самодовольство» и т. д. А ведь это все тот же талант-гигант, гений, все то же великое дитя!

В итоге Лакшин находит лишь три книги, которым, как он уверен, суждено бессмертие в веках: «Один день Ивана Денисовича», «Раковый корпус» и «В круге первом».

Повесть «Один день» Лакшин считает полнейшим воплощением «полнейшего совершенства». Мы не будем повторяться и долго останавливаться здесь на том, что у других критиков, даже в целом и принимавших и одобрявших повесть, ощущение полнейшего совершенства ее не наблюдалось. Кое-кто высказывал довольно серьезные упреки. Больше того, имели место и такие, допустим, суждения: «Ценность политическая, а не литературная» (Йоркшир ив-нинг пресс, 31 января 1963 года).

О двух других произведениях, которым он даровал бессмертие, Лакшин пишет: «Романы Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус» я принял как торжество литературы и личную радость». Ну, личная радость вещь тонкая, прихотливая, чрезвычайно субъективная. Для кого-то репы отведать («Ух и сласть!») уже большая личная радость. Но из чего же критик заключил, будто вместе с ним торжествует и вся литература, если даже его затуманенный персональной радостью взгляд видел, что эти романы, как выражается он с присущей ему возвышенной деликатностью, не оказались воплощением «полнейшего совершенства», что они не обладают «художественной емкостью», в них «не все сцены и лица безупречны»? В другом месте почему-то уже без присущей деликатности он указывает конкретный пример неполного совершенства и небезупречности: «дешевая карикатурность Авиэты» — одного из основных персонажей «Ракового корпуса». Главное, что так радовало критика в обоих романах и чем он, видимо, усмотрел торжество литературы, это — «многообразие свежих идей». Но, позвольте, разве не было нам намедни объявлено, что именно как творец идей, как мыслитель Солженицын есть несомненный и полный банкрот?

16 ноября 1966 года первая часть «Ракового корпуса» обсуждалась на расширенном заседании бюро секции прозы Московской писательской организации. Малый зал Центрального Дома литераторов был полон: пришли все, кто хотел. На этом обсуждении (нам тоже довелось присутствовать) порой раздавались и похвалы лакшинского толка, но выглядели они странновато. Так, один прозаик, некогда подвизавшийся в критике, сказал:^[165] «Это выдающееся произведение». более того, он поставил роман в один ряд со «Смертью Ивана Ильича» Толстого. Но тут же, очень стараясь быть, как Лакшин, возможно более деликатным, о главном герое романа присовокупил: «Я не скажу, что Русанов представляется мне абсолютной удачей книги. Мне даже кажется, наоборот…»

У оратора недостало мужества разъяснить, что «абсолютная удача наоборот» — это абсолютная неудача. Еще критик говорил так: «карикатурное публицистическое порождение», «фельетонный разговор (персонажей) о литературе»! «есть натуралистические излишества» и т. д. В других выступлениях и о всем романе в целом, и об отдельных персонажах, сюжетных линиях, коллизиях то и дело раздавались суждения: «Русанов написан слишком прямолинейно…», «Русанов излишне прямолинеен, однозначен…», «схематично и заданно…», «меньше всего меня удовлетворяет образ Костоглотова» (другой важный персонаж), «схематичность, прямолинейность, однозначность…», «это не тонкий прием…», «образ Авизтты не удался автору…», «совершенно неестественно…», «чувство неудовлетворенности…», «лучше это снять…», «возникает ощущение какой-то неловкости…», «не нужно было жену Русанова делать такой же предательницей…», «это говорит о какой-то дотошности и скрупулезности писания, а не о художественной силе…», «натыкаешься на ненужную щегольскую образность…», «я бы подумал, надо ли Ефрема Поддуева делать столь беспощадно грубым…», «нет художественной строгости…», «вызывает протест…», «памфлетность…», «публицистичность…», «очерковость…», «публицистический перехлест…», «разрывается художественная ткань…», «видна калька, схема, которая предшествует картине…», «видна конструкция…», «тут еще очень много требуется работы…», «не стоит выеденного яйца» и т. д. Так говорили на открытом, ничем не ограниченном обсуждении в присутствии автора Г. Бакланов и А. Борщаговский, Л. Славин и А. Медников, И. Винниченко и В. Каверин, Б. Сарнов и Л. Кабо, Н. Асанов и Г. Березко, Е. Мальцев и 3. Кедрина — все известные московские писатели и критики.

Обсуждалась первая часть «Ракового корпуса» и в «Новом мире». Там тоже прозвучали весьма резкие критические голоса. Так, один член редколлегии сказал: «Автор дает себя захлестывать эмоциям ненависти. Вещь очень незавершенная». Другой вполне согласился: «Нет завершенности!» Лакшин, видимо, спорил с такими оценками. А еще романист двинул свое детище в Ленинград, в журнал «Звезду». Оттуда пришел ответ, в котором говорилось, в частности: «В Русанова вложено больше ненависти, чем мастерства»^[166].

По прошествии времени, когда Солженицын роман окончил, он не пожелал нести его снова в секцию прозы, а двинул сразу на самый верх — в секретариат Союза писателей СССР, предварив эту акцию письмецом, где весьма решительно говорилось: «Я настаиваю на публикации моей повести безотлагательно!» Обсуждение в секретариате состоялось 12 сентября 1967 года. Наиболее деликатные участники обсуждения говорили в таком духе: «Есть места чисто очеркового характера…», «Повесть может быть дописана, хотя и потребуется очень серьезная работа…», «Там патологически пишется о болезнях. Это надо как-то убрать. Еще надо убрать фельетонную хлесткость. Еще огорчает…» Но большинство изъяснялось гораздо решительней и определенней: «Много длиннот, повторов, натуралистических сцен — все это надо убрать…», «Вещь может идти при условии исправления рукописи. Тут предстоит еще очень серьезная работа. Особенно приходится возражать против плакатности, карикатурности…», «Очень много слабого. Как убого, наивно и примитивно показаны некоторые персонажи…», «Вызывает отвращение обилие натурализма, нагнетание всевозможных ужасов…», «Своим письмом вы вымогаете публикацию недоработанной повести…», «Читал с большим неудовольствием…», «Раковый корпус» — антигуманистическая вещь…» «Источник энергии этого писателя — в озлоблении, в обидах…», «Автор отравлен ненавистью…», «Просто тошнит, когда читаешь…», «А я б ему скидку не дал, я б его из Союза исключил!..».^[167] Так говорили писатели Москвы, Ленинграда, Киева; Тбилиси, Алма-Аты, Фрунзе, Ташкента, Ашхабада. Как видим, это не совсем совпадает с пророчеством Лакшина о бессмертии.

«Ничего святого»

Но как же относился к романам «В круге первом» и «Раковый корпус» сам Твардовский? Естественно было ожидать, что Лакшин поведает нам об этом со всей обстоятельностью, но он — ни слова. Человек, сам объявивший себя свидетелем на процессе, молчит. С чего бы? За неимением лучшего источника информации мы вынуждены обратиться к словоохотливому автору романов. Уж у него-то наверняка что-нибудь да найдем на сей счет. И действительно! О «Раковом корпусе», например, у него в одном месте сообщение такое: «Он (Твардовский) высказал высшие похвалы».^[168] Какие именно — неизвестно.

Можно ли этому верить? Мы, несколько осведомленные о бесконечном многообразии жизни, не исключаем возможности любого ее коленца, но все же надо принимать во внимание следующее. Похвалы, якобы возданные поэтом романисту наедине и нигде, кроме его, романиста, памяти не зафиксированные, находятся в уж слишком кричащем противоречии с приведенными ранее публичными высказываниями на сей же счет множества других писателей. Это с одной стороны. А с другой, помянутые похвалы своей непомерностью уж так похожи на обычную солжени-цынскую саморекламу! Но главное — как похвалы эти связать с другим за сто с лишним страниц отстоящим высказыванием Твардовского о том же «Раковом корпусе»? Вот с этим: «Даже если бы печатание зависело целиком от одного меня — я бы не напечатал. Там — неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше. У вас нет ничего святого… Ваша озлобленность уже вредит вашему мастерству».^[169] На сей раз в пользу достоверности говорит то, что суждения поэта не только не противоречат оценкам многих других писателей, но и вполне идентичны им по духу. Кроме того, эти суждения находятся совершенно в русле некоторых других столь же резких, прямых и решительных высказываний Твардовского о произведениях Солженицына, например, о пьесе «Олень и шалашовка»: «Я бы (в случае ее опубликования. — В.Б.) написал против нее статью. Да даже бы и запретил».^[170] Или вот высказывание уже о самом Солженицыне как человеке и литераторе, без тени смущения воспроизведенное в «Теленке»: «Ему с. т в глаза, а он — Божья роса!».^[171] Да, очень правдоподобно, в узком кругу Твардовский такое мог.

Здесь уместно еще раз напомнить, чго этого-то человека, который в лицо говорил Солженицыну о его злобности и нелюбви к народу, готов был выступить против иных его произведений и даже запретить их, который, наконец, открыто, при нем же изумлялся его способности превращать в Божью росу нечто по химическому составу совсем иное, — этого-то человека ученый критик Лакшин изображал нам «литературным наставником» вышеназванного алхимика! Нет, все же не совсем одинаковое отношение к Солженицыну было у Твардовского, «потомственного крестьянина», как его называет критик, и у Лакшина, «дворянина духа».

Прозрение петуха

Что ж, как ни разительно противоречат позиция и оценка Лакшина суждениям многих других писателей и самого Твардовского, но это своя позиция, своя оценка, тут видны решительность, определенность и даже смелость. Да, критик глубоко убежден, что повесть «Один день Ивана Денисовича», а также романы «В круге первом» и «Раковый корпус» останутся как явления литературы, «переживут всех нас» и будут драгоценным художественным достоянием потомков. Мы, как и многие другие, не согласны с такой точкой зрения, но мы готовы были ее уважать за определенность. Однако…

Ведя речь о великих заслугах перед литературой и человечеством редколлегии, в которой он состоял одним из активнейших членов, критик-свидетель заявляет, что если бы в свое время «Новый мир» не напечатал «Один день», а западные издательства — «В круге первом» и «Раковый корпус» и произведения эти в наши дни вообще не появились бы на свет, но «все же по счастливой случайности уцелели бы для будущих поколений», были бы обнаружены и опубликованы, то… Зная оценку Лакшина этих произведений, мы, естественно, ожидаем, что дальше он скажет нечто вроде следующего: «потомки наши встретили бы названные сочинения Александра Исаевича с таким же восторгом, благоговением и благодарностью, как в XIX веке встретили «Слово о полку Игореве», написанное за шестьсот лет до этого». Но странное дело! Хотя наш литпророк и не заглядывает в многовековую даль, а имеет в виду вроде бы только ближайшие 40–50 лет, однако пишет: «И «Иван Денисович», и романы Солженицына представляли бы тогда, наверное, куда более отвлеченный исторический интерес». Куда более! А дальше еще убийственней: «Ими (перечисленными творениями таланта-гиганта, гения, равновеликого Толстому и Достоевскому. — В.Б.) заинтересовалась бы разве что какие-нибудь, говоря его словами, «гробокопатели…» Обратите внимание: «разве что»! То есть критик легко допускает, что и литературные «гробокопатели»-то не заинтересовались бы. Право, как-то даже неудобно при виде такого уж вовсе не дворянского поворота на 180 градусов…

И все-таки «не вина кукушки…»

А Лакшин между тем продолжает: «Я не рискну теперь утверждать, просто не знаю, когда он говорит правду по убеждению, а когда актерствует, рассчитанно бьет на эффект, лицемерит». Душевное смятение, запечатленное критиком в последнем признании, в известной мере иногда испытываем и мы перед его собственной фигурой. Мы. например, не рискнем утверждать, мы просто не знаем, когда он был самим собой — когда объявлял Солженицына величайшим гением или когда писал о «художественных промахах» автора, не избежавшего даже в лучших своих вещах, допустим, такого элементарного просчета, как «дешевая карикатурность» иных персонажей; когда истово и самозабвенно бил новомирским лбом «вечный ему поклон» или когда возмущался его претензией вещать от имени русского народа; когда пыхтел спроворить ему нетленный памятник в сердцах потомков или когда выражал сомнение, заинтересуются ли его книгами литературные «гробокопатели» хотя бы через сорок лет; когда благоговейно выводил на челе титана слова «великое дитя двадцатого века» или когда шлепал ему на мягкое место печать: «Бойкая молекула»; когда…

Но еще несколько строк: «Значит, снова старая дилемма: как совместить малую ложь и большую правду, великость души и неблагодарность, «гений» и «злодейство»?» До чего ж характерная оговорочка: «дилемма! как совместить»! Дилемма — это вопрос не совмещения, а наоборот — выбора. Критику же действительно хотелось бы совместить.

Тоска по совмещению несовместимого проявляется в работе В. Лакшина многообразно и повсеместно. Она, в частности, видна и в том, каким богатым набором эвфемизмов пользуется критик для характеристики многих крайне неприглядных действий Солженицына. К примеру, тот бесстыдно лжет, а критик потупляет глазки: «Солженицын ошибается», «лукавит Солженицын». Он бесцеремонно передергивает, извращает факты, а критик едва ли не с улыбкой журит его: «о многом пишет иначе, чем было, — намеренно или случайно». Он от ненависти и злобы аж слюной брызжет, а критик, кажется, рад, что нашел слово, столь близкое по звучанию, но столь далекое по смыслу: «Автор «Теленка» брюзжит…» А чего стоит такая фраза: «Я на него сержусь, когда он пишет нехорошо о Твардовском». Пишет нехорошо! Право же, это совершенно в духе тех гоголевских дам, которые были столь деликатны (тоже дворянки!), что не могли произнести «этот стакан воняет», а говорили «стакан нехорошо себя ведет».

Жажда совмещения доходит у Лакшина до того, что он если и не готов «совместить» Солженицына с нашим нынешним днем, то по крайней мере очень сожалеет, что этого не произошло. «Я иногда думаю, — делится он с нами заветной думкой, — что займи руководство лично к нему более лояльную позицию, не помешай оно получить ему в 1964 году Ленинскую премию, дай напечатать на родине «Раковый корпус» и «В круге первом» — и Солженицына мы видели бы сегодня иным», т. е., надо думать, вполне «совместимым» с нашей жизнью. Ну, а если романисту для полной-то нашей к нему лояльности этого показалось бы мало и потребовал бы он еще, допустим, пост главного редактора «Нового мира», должность секретаря Союза писателей и Золотую Звезду Героя, — что тогда? Сомнений нет: Лакшин предложил бы и это. Для него самоочевидно: Солженицын — страдалец. «Он долго проявлял известную гибкость и терпимость…» — уверяет нас критик. Но в чем же видна эта «гибкость»? Уж не в том ли, что, добиваясь публикации своих романов, он отказался от пьесы «Пир победителей», насквозь и пещерно антисоветской, где нашлось место даже для гнусных издевок над Зоей Космодемьянской? В чем же явилась нам его «терпимость»? Не в том ли письме, в котором он выставлял Союзу писателей ультиматум относительно «Ракового корпуса»: «Я настаиваю на публикации моей повести безотлагательно!»?

Но Лакшин гнет свое: «Не его вина, что ему не пошли навстречу». Он, мол, сердешный, ни в чем не виноват, виноваты те, кто «оттолкнул его и сделал своим злейшим врагом». Вон ведь что: врагом-то его «сделали», а сам-то по себе он уж до того пригож был, что хоть Николая Угодника с него пиши.

И это говорит человек, который знает же, обязан знать, что «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын начал еще в 1958 году, пьесу «Олень и шалашовка», ту самую, против которой Твардовский готов был выступить со статьей и даже запретил бы, — в 1954-м, поминавшийся «Пир победителей» — еще раньше этого лет за пять, что, наконец, и арестован-то он был не за какую-то там прогрессивную критику культа личности, а за самую крайнюю, предельную антисоветчину. Так что, когда Александр Исаевич явился в «Новый мир» и крепко пожал руки его сотрудникам, он уже давно, лет 17–18, имел все основания считать себя вполне кондиционным антисоветчиком, и потому разговоры, что если бы, мол, в середине 60-х годов этому «лагерному волку», как с заячьей почтительностью называет его Лакшин, понежнее почесали за ухом, то «волка» мы видели бы сегодня иным, может быть, даже травоядным, свидетельствуют лишь о незаурядной наивности заячьей породы и о некоторых других ее внутренних качествах, не слишком высоко ценимых среди взрослых людей.

Авраам, Исаак и Исаакович

Эти качества, кажется, ярче и полнее всего раскрылись в рассуждениях критика о том, что Солженицын «подает нам аввакумовский пример готовности к самосожжению». О, это захватывающий момент! Правда, тут еще одна «дил-лема»: почему он подает аввакумовский пример? Известно ведь, что Аввакум никакой чрезвычайной готовности к своему самосожжению не выражал, иное дело — сожжение других. Царю Алексею Михайловичу он писал, например, из своего узилища: «Перестань-ко ты нас мучить тово! Возьми еретиков тех, погубивших душу свою, и пережги их, скверных собак, латынников и жидов, а нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо». Так-то вот понимал он, что такое хорошо и что такое плохо. Ну, царь не послушал, и был сам Аввакум сожжен — факт бесспорный. Но говорить по этой причине о его «готовности к самосожжению», пожалуй, не менее странно, чем толковать о симпатии медведя к рогатине, которой его запороли. Так что оставим-ка неистового протопопа в покое и посмотрим, где это критик обнаружил «готовность к самосожжению» у Солженицына.

Оказывается, вот: «Ради того, чтобы напечатать «ГУЛАГ», рассказывает он в «Теленке», пришел он к «сверхчеловеческому решению» в случае нужды пожертвовать и собственными детьми». Да, такой увлекательный рассказец в «Теленке» есть. И мы были правы: Аввакум гут ни при чем, тут гораздо уместнее вспомнить библейского Авраама, пришедшего к сверхчеловеческому решению собственноручно принести в жертву своего единственного сына Исаака. Только Авраам, помнится, принял решение в одиночку и действовал тайно от своей жены Сары: нож наточил для убийства, дрова приготовил для сожжения тела — все сам, а Солженицын — в полном согласии со своей женой Натальей Светловой, гак что, вероятно, нож точил он, а дровишки или там керосин для разжигу готовила она. Какой милый образец согласия и разделения труда в семье!

Многоначитанный критик остолбенел от супружеского решения, и первая мысль, которая пришла ему при этом в голову, была, конечно же, мысль о Достоевском (его всегда вспоминают и цитируют, когда речь идет о драматических обстоятельствах, связанных с детьми): «Достоевский бы содрогнулся, услыхав такое». Ну, раз уж опять вызвана великая тень и уверенно высказываются предположения, как бы она поступила, то позволим себе и мы в последний раз коснуться ее и тоже кое-что предположить с некоторой долей уверенности.

Думается, Достоевский прежде всего спросил бы Лакшина: «Милостивый государь Владимир Яковлевич! Ответьте мне как дворянин дворянину, почему вы говорите о готовности Солженицына к «самосожжению», когда он-то вел речь о готовности пожертвовать не собой, а детьми, т. е. о «детосожжении», о «сыносожжении»?» Что на это ответил бы Владимир Яковлевич, мы не знаем. Затем Достоевский, пожалуй, спросил бы самого Солженицына: «Батюшка Александр Исаевич! Между нами, гениями, говоря, отчего вы с супругой были столь решительно готовы пожертвовать детьми, когда более пристало тут выказать готовность пожертвовать своей собственной жизнью, а не жизнью другого?» Дружные супруги, возможно, ответили бы в один голос так: «А потому, господин Достоевский, мы говорили о жизни детей, что дети для нас дороже собственной жизни. Имелось в виду, молча подразумевалось, что уж за своей-то жизнью мы и вовсе не постоим». — «Но отчего же молча? — спросил бы Федор Михайлович. — Гласность в таком вопросе не помешала бы».

Видя непреклонность четы Солженицыных в столь ужасном решении, великий писатель, конечно, постарался бы путем их расспросов выяснить, а как, каким образом, откуда, с какого боку жизни детей непреклонных супругов могла угрожать смертельная опасность в связи с публикацией «ГУЛАГа». Что — отняли бы страшные люди у нобелевского лауреата детишек и объявили бы ему: «Не смей печатать «ГУЛАГ»! Не то и Степку твоего и Ермолашку тотчас по выходе сигнального экземпляра пропустим через мясорубку» — так, что ли? Солженицын с супругой, конечно, ответили бы не колеблясь: «Да, да! именно через мясорубку!» Но Лакшин-то, критик и литературовед, должен же знать, что Достоевского на мякине не проведешь.

Возможно, великий писатель сказал бы еще и так: «Вот вы, Владимир Яковлевич, знаете Александра Исаевича много лет, считали его близким себе человеком. Известен ли вам хоть один случай, когда бы он пожертвовал чем-нибудь дорогим для себя?» Все за то, что Лакшин ответил бы: «Нет, не знаю». — «Ах, не знаете! — воскликнул бы Федор Михайлович. — Ну, а знаете ли вы, что есть люди, которые ради красного словца не жалеют ни мать, ни отца, ни малых детушек?» — «Да, эту поговорку мы проходили по фольклору еще на первом курсе». — «В этом-то, сударь, и вся шту-ка-с!» — заключил бы классик.

С присущей ему основательностью докопался бы Достоевский и до того, что первый сын, Ермолай, родился у Солженицыных в декабре 1970 года, а второй, Степан, в сентябре 1972-го. Следовательно, когда Солженицын писал свой «Архипелаг», когда в мае 1968 года закончил его, когда вскоре через внука Леонида Андреева переправил рукопись во Францию, в антисоветское издательство, и тем самым проблема публикации оказалась надежно решенной, когда в конце 1969-го уже хотел издать, но почему-то передумал и перенес на более поздний срок, — когда все происходило, детей у него — вы слышите, граждане? — детей у него в отличие от Авраама не было, просто-напросто не было. И поэтому при всей его сверхчеловеческой готовности пожертвовать он никем не мог. Правда, у жены был сын от прежнего брака Дмитрий. Выходит, Солженицын выражал решительную готовность пожертвовать пасынком… Вот так Авраам Исаакович… Между прочим, пасынок вскоре и умер…

ВНУК ДЕДУШКИ СЕМЕНА: «ГРАНИЦЫ НЕ НАРУШАТЬ!»

Совершив 12 февраля 1974 года беспосадочный и бесплатный перелет Москва — Франкфурт-на-Майне, Солженицын несколько неожиданно для себя оказался в ФРГ, где и пробыл недолгое время. Затем жил в Швейцарии. Оттуда перебрался в Канаду. Канадцы сочли несколько обременительным для себя пребывание такого гостя на их земле более шести месяцев, в результате чего с конца апреля 1975 года тот окончательно обосновался в США, в маленьком городке Кавендиш, что в штате Вермонт, одном из самых маленьких штатов страны в ее северо-восточном углу.

Во время всех переездов и переселений Александр Исаевич по-прежнему неусыпно заботился о сохранности и процветании своей ряхи, в просторечии называемой также «будкой». О том, как он продолжает делать это в Кавендише, можно было прочитать в американских газетах «Вашингтон стар» и «Ультима ора» за август 1977 года. Статья в первой из них озаглавлена «Тюрьма, тщательно выстроенная по собственному проекту» и принадлежит журналисту Уильяму Деланей; статья во второй названа «Солжени-цынский рай» и дана без подписи.

В Кавендише было тогда всего 1264 жителя. Некое доверенное лицо заранее купило для Солженицына на Уинди Хилл Роуд, что на окраине города, весьма просторный дом и пятьдесят акров (двадцать гектаров) земли вокруг него. Впрочем, как далее поясняет «Вашингтон стар», есть там еще «небольшой домик для гостей и домик у пруда» неизвестного назначения, итого — три домика. Приобретение обошлось, по данным одной газеты, в 100 тысяч долларов, по данным другой — в 160. Даже вторая сумма для такого «монрепо», кажется, не очень велика. Гораздо больше удачливый приобретатель потратил на коренное переоборудование дома и имения: тут газеты почти сходятся, называя сумму в 250–260 тысяч. Следовательно, общие затраты составили тысяч 350–400. Для осознания размера этой цифры заметим, что годов зарплата Квентина Р. Фелана, мэра городка, составляет, по данным «Ультима ора», чуть больше 21 тысячи долларов! Таким образом, покупочка Солженицына равна жалованью мэра американского города за 15–20 лет. К этим сотням тысяч личных затрат на себя следует присовокупить еще некоторую сумму, которую новосел пожертвовал на общество; по словам мэра, дал 300 (триста) долларов на строительство школы. У четы Солженицыных трое детей, им вскоре предстояло пойти учиться, так что за каждого жертвовалось по сотняшке. Итак, 350–400 тысяч + 300 долларов — вот во что обошлось поселение в Кавендише. Конечно, все это далеко от размаха Семена Ефимовича Солженицына, деда писателя, который перед революцией владел на территории нынешнего Ставропольского края не двадцатью гектарами, а двумя тысячами десятин, т. е. в сто с лишним раз больше, да еще — около двадцати тысяч голов овец. Разумеется, тут размах не тот, не дедовский, но все же…

Первое, что новый хозяин сделал, вступив во владение поместьем, это создал порядок, который «Ультима ора» описывает следующим образом: «В доме Солженицына восемь комнат. У входа (на территорию поместья) установлена телевизионная камера, которая круглые сутки направлена на людей и машины, проходящие вблизи трехметрового забора. Как только заходит солнце, включаются два мощных прожектора. Сигнальная система работает отлично. Если непрошеный гость пересекает луч электронного фотоэлемента, во всех помещениях сразу же раздается вой сирены. Все двадцать гектаров обнесены непроходимой изгородью из колючей проволоки. Вокруг царит абсолютный покой, нарушаемый лишь журчанием ручейка да звуками лесных обитателей…»

Переговоры с тем, кто хочет лицезреть хозяина поместья, ведет через переговорное устройство Ирена Альберти, переводчица и секретарь. Газета рисует это так: «Да? Чем могу вам быть полезна?.. Очень сожалею. Господин Солженицын никого не принимает и не дает интервью, Он говорит, что всякое отвлечение от работы на пять минут выбивает его из колеи на целую неделю… У него слишком много важных дел…»

Читаем дальше: «С рассвета и до поздней ночи наш персонаж работает в своем кабинете, специально построенном в виде карцера. В свой уединенный кабинет он попадает по двенадцатиметровому подземному туннелю».

Газета еще подбрасывает детальки: на воротах имения нет даже ящика для писем и газет (секретарь получает корреспонденцию непосредственно на почте — так-то оно надежней!), но зато есть крепежная цепь и вывеска: «Границы не нарушать!» Есть еще какой-то «караул», но из текста неясно, люди это или уже знакомая нам сигнальная система.

Ну, до карцера и туннеля в Кавендише никому дела не было, ибо в Америке, как известно, па-а-алнейшая свобода: где нравится, там и живи — хоть в карцере, хоть в подземелье, хоть в Белом доме. Но забор с колючей проволокой каким-то образом мешал и раздражал. В местной газетке «Рат-ланд геральд» появилась сердитая статейка: что это, мол, за новый конкистадор из Старого Света явился? Исаич хотел отмолчаться, но не тут-то было! Ему предложили прибыть на ежегодное собрание представителей населения городка и «попросили объяснить, почему он отгородился от мира забором из колючей проволоки, который у жителей округи вызвал некоторое беспокойство».

Волосок… Это страшно!

Конкистадор оставил свой кабинет-карцер и предстал перед собранием, чтобы дать объяснение. По свидетельству «Ультима ора», дело было так. «Я очень сожалею, — сказал он с помощью Ирены Альберти. — Дело в том, что я вынужден избегать некоторых опасностей». И рассказал, продолжает газета, «о покушениях, которые на него устраивались в Швейцарии, и о своем постоянном страхе перед советскими агентами, которые охотятся за ним».

Достославные жители Кавендиша, все 1264 человека до единого во главе с мэром Квентином Феланом, до сих пор ничего и слыхом не слыхивали о злодейских покушениях на Солженицына. По всей вероятности, они были ошеломлены открывшейся им ужасной новостью и, кляня в душе свою провинциальную неосведомленность, принялись расспрашивать. Когда же это имело место, да где именно, и сколько раз покушались? И что — стреляли по окнам отеля из базуки, наезжали бульдозером, пытались сбросить в шахту лифта, клали под подушку гюрзу или, наконец, пробовали всучить отравленные страшным ядом кальсоны? И как удалось избежать гибели? И где же была свободная пресса свободного мира — почему молчала о таких циничных преступлениях против мировой культуры? И неужто уже здесь, черт возьми, в тихом Кавендише, объявились вездесущие агенты?

Ну, а почему покушались именно в Швейцарии? Вроде бы в России-то, дома, провернуть такое дельце было бы легче, да и дешевле обошлось бы — без командировочных затрат в валюте. А ведь они немалы, эти затраты на командировку, особенно за океан, в Кавендиш! И всем же известно, что валюта нужна России для разного рода закупок в США. Это сколькими ж, допустим, тоннами пшеницы пришлось бы пожертвовать русским ради сомнительного удовольствия видеть одного беллетриста в белых тапочках?

Все обилие возможных недоуменных вопросов новосел оставил без внимания. По словам газеты, он осветил только пункт, касающийся советских агентов в Кавендише: «Я испытываю страх, так как мне постоянно угрожают. За ограду моего дома не раз подбрасывали письма с угрозой убить меня и членов моей семьи. Такие же письма постоянно приходят и по почте».

Но где эти подметные письма? На каком они языке? Откуда отправлены? Подписаны как-нибудь или анонимны? Нет ли на них штемпеля одного из почтовых отделений близ Лубянки? Нельзя ли оттуда хоть что-нибудь процитировать, как мы процитировали подобные письма Льву Толстому? Увы, граждане Кавендиша так ничего и не узнали об этом.

А Солженицын-то, оказывается, еще раньше, в Москве, получал письма с угрозами. Говорит, что шли они пачками, но нечто конкретное поведал лишь об одном. Это было письмо, на конверте которого он обнаружил волосок. Наивный человек сказал бы: подумаешь, прилип, прицепился по дороге, известное дело: волос — дурак! Но Исаич не такой простачок: сразу понял, что кое-кто специально «вклеил» сей волосок «для дрожи нервов» адресата, и он назвал его «загадочным» и разглядел некий таинственно-страшный мистический смысл в том, что волосочек-то — ого-го! — не простой, а «извилистый». Волосатые письма — какое чудовищное террористическое изобретение Советов!

Впрочем, не только в письмах дело. «Зимой 1971/72 года, — писал Солженицын в «Теленке», — меня предупредили даже несколькими каналами, что готовятся меня убить через автомобильную аварию». Несколькими каналами! Это вам не шутка. Возможно, черное дело планировалось так: вот едет ничего не подозревающий сочинитель в своем «Москвиче» (у него к тому времени уже был), обдумывает сюжет нового антисоветского романа, вдруг из-за поворота выскакивает прямо на него тяжеленный советский «МАЗ». Трах! — и ваших Нет. Ряшка — всмятку. Погиб великий писатель, переломился «Меч Божий», и вместе с ним пропал грандиозный замысел. Но, как видим, коварный план не осуществили. Почему — неизвестно. Да уж не потому ли, что, кажется, как раз тогда вдвое подорожал бензин? А ведь «МАЗы» эти столько жрут, проклятые! Подсчитали — нерентабельно. А экономика должна быть экономной. Пусть живет.

Почему-то Солженицын промолчал о том, что уже здесь, на американской земле, была попытка проникнуть к нему за колючую проволоку. Правда, всего лишь одна, но разве не могло оказаться вполне достаточно и одной? Пиф-паф! — и нет нобелиата. Какая-то женщина, никому не известная даже по имени, хотела его видеть. Она была с сыном — девятнадцатилетним парнем, пребывающим, увы, не в своем уме. Свихнулся, знать, на почве антикоммунизма. По дороге в Кавендиш парня дважды арестовывали: «первый раз за то, что ворвался в школу и назвал помощника завуча коммуни стическим шпионом, а второй раз за то, что пытался влезть без приглашения в чужую машину» («Вашингтон стар»). Расчет здесь, должно, был простой: уж такому-то собеседничку хозяин поместья во встрече не откажет. И в самом деле, ведь нашлось бы у них о чем перемолвиться. Глядишь, юный паломник рассказал бы о новейших антисоветских концепциях среди психов, а писатель — о возможностях отображения сего феномена в художественной литературе. Но Солженицын, усмотрев и здесь, конечно же, коварные проделки советских агентов, один из которых принял облик женщины, а второй прикинулся полоумным, от встречи уклонился. Долго и тщетно «бедная женщина с сумасшедшим сыном слонялись перед его забором, надеясь на встречу». Увы, ослепленные светом прожекторов, оглушенные воем сирен, они вынуждены были убраться восвояси. «По имеющимся сведениям, — пишет «Вашингтон стар» об отвергнутом собеседнике, — он сейчас находится в заведении для душевнобольных, а его мать вернулась в Нью-Йорк».

Да, почему-то не поведал писатель и об этой загадочной попытке проникновения в его «монрепо» за колючей проволокой, но зато вот что сказал о Кавендише и о своих вкусах: «Я выбрал это место потому, что не люблю больших городов с их суетой и бесцельным времяпрепровождением. Мне нравится жить просто». Ну, простоту образа жизни каждый, конечно, понимает по-своему. Генри Торо, например, на родине которого теперь обосновался Солженицын, понимал ее как жизнь в глухОхМ лесу в самодельной хижине — так он и жил на берегу Уолденского озера, добывая питание возделыванием клочка земли. А другие, приобретя 20 гектаров угодий с персональным прудиком, три домика, три автомобильчика, наняв адвоката и секретаря, владеющего восемью языками, все считают, что это еще недостаточно для простой жизни, и, чтобы уж окончательно, чтобы уж в доску опроститься, обтягивают свои ворота цепью, покупают в знаменитой вашингтонской фирме «Нэшнл секьюрити системе» сигнальную аппаратуру, устанавливают два прожектора и дюжину сирен, опутываются колючей проволокой, — и только после этого решаются объявить: «Мне нравится жить просто». И ждут аплодисментов.

Подводя итог, «Вашингтон стар» сообщает, что сейчас уже нет колючей проволоки поверх забора, но забор, судя по всему, так и остался.

Конечно, никто не может быть вполне уверен, что все рассказанное здесь нам — кристальная, ничем не замут-ненная правда. Но мы повторим то, что уже говорили: если Солженицын в обоснование достоверности своих многочисленных рассказов и обвинений то и дело приводит такие, например, аргументы, как «за что купил, за то и продаю», «нельзя проверить, но как-то верится» и т. п., — то почему такими аргументами пренебрегать нам? Тем более что мы «продаем» купленное не где-нибудь, а сразу у трех газет, и расходятся они лишь в частностях.

ЯВЛЕНИЕ МЕССИИ НА ИРТЫШЕ

Во время своего грандиозного похода в мае — июне 1994 года из Владивостока на Москву в роскошном вагон-салоне, предоставленном Ельциным, Александр Солженицын, как известно, время от времени в наиболее примечательных пунктах разбивал литературно-политические биваки. Так было и в Омске — там, где великий Достоевский отбывал кандальную каторгу.

Во многом это был типичный для всего похода бивак. На встрече с жителями города писателю довелось услышать, как и везде, горькие, проникнутые болью и гневом слова о нынешнем положении народа. Чего стоят хотя бы только выступления Г.В. Кудрявцевой, врача с «телефона доверия», говорившей о нищете, бездуховности, одичании людей, или инженера П. Рычкова, на примере своего предприятия нарисовавшего страшную картину резкого расслоения общества, нарастающей враждебности в нем, верно сказавшего, что «нас загоняют в денежное рабство».

С другой стороны, как и везде, прозвучали выступления в немалой степени наивно-благостные. Так, один оратор возлагал особые надежды на то, что Солженицын — нобелевский лауреат и потому «сможет определенным образом повлиять на развитие процессов, которые стали неуправляемыми». Три с лишним года тому назад в ответ на мою статью, в которой я неласково писал о таких махровых прогрессистах, как Анатолий Собчак и Гавриил Попов, старый, больной ветеран войны омич В.М. Вершинский прислал мне возмущенное письмо. Там были и такие строки: «У нас в Омске очень много говорят и пишут о ветеранах, какая, мол, огромная забота им уделяется. Но это все трепотня председателя облсо-вета Леонтьева и ему подобных. На ветеранов чихают, делая лишь для себя красивую жизнь. Они даже запрещают оказывать помощь старикам-одиночкам. А я уверен, Собчак и Попов обязательно обратили бы на это внимание». Ах, дорогой Василий Михайлович, неужели до сих пор пребываете в этой уверенности? Попов, как известно, сбежал от ответственности, а как живут ленинградские ветераны под совиным крылом Собчака, спросите у них… И Солженицын поможет нам ничуть не больше, чем эти два махровых.

Да и кто считается ныне с какими-то там премиями, званиями, регалиями? Ты дело сделай, поступок соверши, ты властному мерзавцу пощечину залепи. Тогда тебе поверят. Но с этим у Александра Исаевича ныне, увы, негусто. Вот щелкнул он мимоходом своего солауреата Горбачева, потом Гайдара, Жириновского, Бессмертных. Иной скажет: «Лихо!» Но нет, это, как всегда у Солженицына, сделано расчетливо, обдуманно, взвешенно: названные фигуры весьма различны, но есть у них одна общая и важная для их обидчика черта, которая и подвигла его на столь отчаянный поступок, — все они не у власти.

А конкретно против какого-нибудь Чубайса или Шумей-ки он и словечка не молвил. Еще бы! Ведь эта публика церемониться не станет, у них не заржавеет. К тому же как не принять в расчет и то, что любезный друг Лужков, встретивший его на Ярославском вокзале с объятьями и лобзаниями, предоставил пятикомнатную квартиру с двумя ваннами и двумя сортирами в том самом роскошном, с иголочки, правительственном доме, где уже обитали, ползали по этажам шумейки да бурбульки. Да неужто он их на новоселье не позвал? И попробуй вякни теперь против хоть одного. Лужков-то, вестимо, друг наперсный, но если он в свое время недрогнувшей рукой отключал всю систему жизнеобеспечения в квартирах и дачах председателя Конституционного суда, вице-президента, а потом и у парламента страны, у всего Белого дома, то что ему стоит отключить пару сортиров в квартире приезжего литератора из Ростова-на-Дону.

В своей беспощадной критике Александр Исаевич умело обходит не только опасных конкретных лиц, но и опасные конкретные вопросы. Например, еще во Владивостоке его прямо спросили о Курилах. Он ответил: «Надо соблюдать приоритетность проблем. Сейчас 25 миллионов русских оказались вне России. Вот когда решим эту проблему, тогда проблема Курил решится сама собой». Ах, до чего ловко! Он, как видим, в принципе не против отдать Курилы, но в данный момент сумел и русский патриотизм выказать, и японцев, издающих его Сочинения, не обидеть, и системность мышления продемонстрировать… Но ведь вот на. что все это похоже. Находясь еще в ссылке, Солженицын заболел. Говорит, раком. И поехал он из своей ссылки в Ташкент лечиться. Там, как водилось, встретили ссыльного страдальца наилучшим образом и довольно быстро вылечили. Теперь он уверяет, что главную роль тут сыграло не умелое, внимательное и бесплатное лечение руками высококвалифицированных советских врачей, а его собственное страстное желание написать «Архипелаг» (и получить Нобелевскую премию). Раньше уверял, что его выздоровление — это вообще лишь промысел Божий, и ничего больше. Теперь на сей счет почему-то молчит… И вот представим себе, что тогда по приезде в Ташкент у Солженицына начался бы острый приступ аппендицита, надо оперировать, или хотя бы нестерпимо заныл зуб. Приходит он с перекошенным ликом к тамошнему врачу по специальности: «Умоляю, помогите!» А тот отвечает: «Надо соблюдать приоритетность проблем. У вас же не то рак, не то грыжа. Вот когда избавим вас от рака, тогда и займемся аппендицитом, зубом. А то мы, допустим, поставим вам серебряную пломбу, а вы, чего доброго, глядь, и сыграли в ящик. Это неэкономично. Приоритетность проблем прежде всего!» Хотел бы я в сей момент видеть мордашку Александра Исаевича…

Возвращаясь к характеристике омского бивака, надо заметить, что наряду с похожестью на другие биваки были у него и свои примечательные особенности. Именно сочетание того и другого привлекло к нему мое внимание.

О типичном кое-что уже сказано. А что было в Омске особенного, непохожего на другие встречи и потому наиболее интересного? По-моему, прежде всего это великое обилие пламенных похвал и раблезианских эпитетов в адрес заезжего гостя. Вот только полюбуйтесь: «великий писатель…», «великий сын России», «великий патриот…», даже «единственный русский патриот», как объявил В.Г. Бахарев. Вроде бы для приличного общества этого уже хватит. Нет, неутомимые омичи продолжают акафист: «духовный пастырь русского народа…», «любезен он народу…», «символ мужества, честности, свободы…» Впечатление, право, такое, словно идет заключительный тур конкурса на лучшую эпитафию, и первый приз — квартира в том самом многосортирном домике. А он сидит и молча слушает, как председатель жюри. Ну хоть бы буркнул: хватит, мол, тошно. Нет!

И пылкие омичи еще наддают жару: «Человек, который представляет истинно русскую национальную культуру…», «Человек, который идет по России и оставляет за собой огненный след…», «Человек, который учил и учит жить не по лжи…» Вы помните Жоржика Ниву? Сколько в Омске у него родных братьев!

А один оратор воскликнул, кажется, теряя сознание от восторга: «Бога нет, царя нет, а есть только народный заступник Александр Исаевич Солженицын!» Только как так — Бога нет? Куда ж он девался? Был, был и вдруг — здрасьте. И представьте себе, ему ни слова и на это не возразил народный заступник, известный своей первосортной религиозностью. Неужто человек, который учил и учит вере, готов вкушать похвалы себе, если они даже замешены на отрицании Бога?

Тут из моря всех этих похвал и любезностей всплывает некое недоумение. Один оратор, сочинитель замечательных стихов, которые мы в конце приведем, рассказал, что целый месяц, пока Солженицын, «оставляя за собой огненный след», мчался из Владивостока в Омск, он проводил опрос у населения: как, мол, вы относитесь к этому человеку, который двадцать лет учил нас из поместья за океаном, а теперь будет учить из подмосковного Троице-Лыкова, с модернизированной дачи Кагановича? Оказывается, «говорили разное» и по-разному. Одни — «очень приветливо, радостно». Другие — резко, зло, даже с ненавистью, аж зрачки расширялись. Вот и недоумение: почему же на встрече не прозвучало ни одно слово не только критики, но даже и несогласия? Почему же звучали одни лишь похвалы, любезности да комплименты, лишь благодарности да пожелания успехов? О кровавых событиях в Москве 3–5 октября 1993 года, в которых, как теперь установлено, погибли 829 человек, на встрече упоминалось не раз. Но почему же никто не напомнил «духовному пастырю русского народа», что он благословил эту расправу над людьми, большинство которых были русскими? Почему устроили гостю что-то вроде юбилейного чествования вместо того, чтобы бросить в лицо: «Адвокат убийц!» Ведь с одним из главных, с Лужковым, расцеловался он в первую же минуту по прибытии в Москву. Странно, омичи, странно…

Все омские комплименты, бесспорно, высочайшего полета, но, увы, надо честно признать: аллилуйщикам, обитающим на диком бреге Иртыша, не удалось-таки превзойти, допустим, Бернарда Левина, аллилуйщика, обитающего на цивилизованном бреге Темзы. Тот давным-давно уверял: «Когда смотришь на Солженицына, то понимаешь, что такое святая Русь!» Учитесь, доморощенные… Разумеется, не превзошли иртышане в эпитетах и самого духовного пастыря русского народа. Ведь с кем только из великих, знаменитых и могущественных он свою персону не сравнивает, кому только не уподобляет!

И на встрече в Омске «символ скромности» не обинуясь возгласил: «Я воевал доблестно!» Это уже не о литературной войне, а о настоящей. Ведь ничего похожего не слышали вы, омичи, ни от маршала Жукова, ни от вашего земляка-сибиряка трижды Героя Покрышкина, ни от тех, кто в отличие от «символа честности» прошел всю войну и водрузил Знамя Победы над рейхстагом.

Настойчивое, увлеченное разъяснение в отмеченном выше духе своей великой исторической роли, своей абсолютной непогрешимости «духовный пастырь русского народа» обрушил теперь на головы бедных омичей, как ранее тридцать лет обрушивал на голову и всего человечества: «Я предупреждал… Я остерегал… Я неоднократно об этом писал… Я предсказывал…» Инженер Рычков спросил его: «Нет ли у вас такого ощущения, что, целя в ГУЛАГ, вы попали в Россию?» Действительно, иные его собратья по антисоветчине, как А. Зиновьев и В. Максимов, признали, что, метя в коммунизм, попали в Россию, содействовали крушению страны, и ныне горько сожалеют об этом, каются, льют запоздалые слезы. А Солженицын? Да ни в одном глазу! Разве может «Меч Божий» ошибиться, промахнуться, раскаяться!.. И вот вам истинная жемчужина непогрешимого ханжества: «Я не призывал к развалу СССР. Я не говорил: давайте развалим СССР. Я говорил еще в 74-м году: СССР развалится. Советский Союз не может держаться, потому что он держится на ложной основе, на ложной федерации, на ложных построениях. Я только предсказывал, что он развалится… Вот как это было, и выворачивать не надо». Представьте себе: знакомой супружеской чете вы двадцать лет твердите при встречах, по телефону, в письмах: «Ваш брак держится на ложной основе, на ложной любви, на ложном союзе. Ваш брак не может сохраниться, я предсказываю, что он развалится, рухнет, распадется». И вы не один, у вас полчища подпевал, в газетах, по радио, в книгах твердящих то же самое, к тому же у вас лично репутация пророка и символа честности, духовного пастыря народа и единственного патриота. Я думаю, что такой обработки не выдержали бы ни Филимон и Бавкида, ни Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, ни я лично, грешный, со своей драгоценной супругой. И вот плетется Филимон в нарсуд с заявлением о разводе, за ним семенит Пульхерия Ивановна, а следом и я петушком… Да ведь и сам Александр Исаевич прожил с любящей женой, почитай, лет тридцать, но вдруг какой-то таинственный голос стал ему нашептывать: «Ваш брак на ложной основе. Вы — Антей, Зигфрид, Меч Божий, а она? Вы разведетесь, брак лопнет. И не горюйте. Есть другие варианты…» Итог известен: в предпенсионном возрасте Зигфрид развелся с пенсионеркой Кримгильдой и женился на Дюймовочке.

Да, говорит Солженицын, я метил исключительно в коммунизм, хотел убить только его. Но, во-первых, с этим далеко не все согласны. Так, Эдуард Лимонов, долгие годы и как раз именно те, когда на Западе появился «Архипелаг ГУЛАГ», живший в США и во Франции, пишет ныне: «Уже тогда он был тем, кто он есть сегодня, — расчетливым, хитрым литерагором-интриганом с тяжелой формой мании величия… Отталкивающим типом выглядит старец даже в автобиографии. Умело играя на слабостях власти СССР и подыгрывая желаниям Запада, построил он свою карьеру опального писателя. Построил на разрушении. Его нисколько не заботило то обстоятельство, что публикация «Архипелага» вызвала волну ненависти не только к КПСС, не только к брежневскому режиму, но к России и русским, вызвала вторую холодную войну в мире. Он не думал о последствиях публикации своих произведений, его цель была личной, воздвигнуть себя. Ему нужна была Нобелевская премия. И ему помогли получить «нобеля» американские дяди, далекие от литературы. В их интересах было создание самой большой рекламы вокруг «Архипелага», этого лживого обвинительного заключения против России. Разрушитель Солженицын был поддержан: тиражи его посредственных романов (по их художественной ценности едва ли превосходящих романы Рыбакова) были искусственно завышены. В конце семидесятых годов американский издатель Роджерс Страусс рассказывал мне в Нью-Йорке, что в свое время ему предлагали выпустить «Архипелаг» гигантским тиражом и давали на это большие деньги «люди, связанные с ЦРУ». «Но я отказался!» — гордо заявил Страусе. Другие издатели, как знаем, не отказались. «ГУЛАГ» наводнил мир, пугая и ожесточая против России».

Да, именно против России, против русских, а вовсе не только против коммунизма, и как могло быть иначе, если в Коммунистической партии состояли почти 20 миллионов человек, цвет нации, и вместе с членами семей это по меньшей мере уже 60 миллионов во всех сферах жизни, во всех слоях общества. Каким образом и кто мог отделить их от остального народа?

Выступление Солженицына на встрече с омичами как бы распадается на две части. Первая была посвящена положению дел в стране. И ничего нового он тут не сказал, однако это не мешало ему говорить тоном первооткрывателя и с горечью неоцененного пророка. Тон этот для него извечный, он не изменил ему и во время похода на Москву. На первой же пресс-конференции во Владивостоке заявил: «Сегодня 25 миллионов русских живут не в России. Отдали 12 миллионов Украине — никто ничего не сказал. 7 миллионов русских отдали Казахстану. Опять никто не сказал ни единого слова. 60 процентов не казахов пытаются сделать казахами. И все об этом молчат». Все трусливо и подло молчат, а вот он припожаловал из-за океана и первым возвысил протестующий гневный голос русского патриота. Ну, действительно, думают иные господа-товарищи, получается, что единственный. А на самом-то деле тут поразительный образец жульничества, ибо вся наша оппозиционная пресса, деятели оппозиции без конца твердили и твердят об этом, только гораздо серьезней и глубже: никто миллионы русских никуда не отдавал, а развалили страну, превратив республиканские, по сути, административные границы в межгосударственные, и задача не в том, чтобы, как призывает Солженицын, вывозить русских из бывших республик (о Прибалтике он, разумеется, умалчивает) в Россию, а в том, чтобы на новой государственной основе восстановить великую державу. Конечно, есть люди, которые по своему положению обязаны не молчать о положении русских вне России, но они молчат или только изредка что-то бормочут сквозь зубы. Это вся кремлевская камарилья. Но этот «символ мужества» никого из них персонально назвать не посмел, ибо по нутру своему он расчетлив, как главбух бюро ритуальных услуг.

Тележурналисты А. Любимов и Е. Киселев прямо его спрашивали, как, мол, относитесь к нынешним политическим руководителям, т. е. ко всей этой шараге реформаторов. Он ответил: «Я никого из них не знаю, даже по телевидению не видел». Господи, да разве есть нужда лицезреть, допустим, такую личность, как Черномырдин, чтобы составить представление и о нем, и о его деятельности? Вон же Толстой тоже не лицезрел по телевидению Столыпина, черномырдинского коллегу, однако же, как видно из писем, имел о нем ясное представление: «Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалом из всех, кого я знаю теперь в России… Человек этот — вы… Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить), губящую ваше доброе имя, потому что уже по теперешней вашей деятельности вы уже заслужили ту ужасную славу, при которой всегда, покуда будет история, имя ваше будет повторяться как образец грубости, жестокости и лжи…» Пожалуй, небесполезно Черномырдину прочитать бы нечто подобное, учитывая хотя бы то, что предсказание писателя, высказанное в скобках, увы, всего через два года сбылось. Это во-первых.

А во-вторых, уж Солженицын-то лицезрел Ельцина по американскому телевидению да еще несколько раз по телефону с ним беседовал, например, согласовывая свой поход Владивосток — Москва. Но его спрашивают, как он относится к Всенародному, и он снова ловко уходит от прямого ответа: «Сложно. Очень сложно». А чего тут сложного, если перед нами два самых крупных антисоветчика всех времен, народов и континентов, только один орудует в литературе, так сказать, антисоветчик слова, а второй — антисоветчик дела. Второй расстрелял парламент, а первый сладко причмокнул: добре, сынку, добре!

Наконец, как увязать слова Солженицына о том, что никого из нынешних отцов отечества не знает, с его постоянными уверениями, будто все двадцать лет отсутствия он внимательнейшим образом следил за всеми событиями в стране, и в Америке, в вермонтском поместье, лишь старилось в трудах его бренное тело, а вечно молодая душа пророка витала над просторами любимой отчизны от Мурманска до Кушки и обратно, от Калининграда до Курил и обратно?..

Вторую часть выступления Александр Исаевич посвятил себе. И тут мы услышали много удивительного. Так, он уверял, что когда был школьником младших классов, то его «учили отречься от родины, от веры, от отцов и матерей, от братьев и сестер, не помогать бедствующему, не пускать ночевать бездомного, гонимого». Ну, насчет веры правильно, учили. Даже Есенин говорил своей матери:

Вернее, была свобода антирелигиозной пропаганды. А сейчас, при полном расцвете демократии, ее нет абсолютно. Если в любой нынешний журнал от «Нашего современника» до «Каравана» сегодня явился бы Пушкин со своей «Сказкой о попе и о работнике его Балде» или с «Гаврии-лиадой», то его без разговоров спустили бы с лестницы. Тут и новые русские, и старые евреи, и древние патриоты — все заодно. Да, верно. Но кто учил бедного Саню Солженицына всему остальному, о чем он пишет? Назвал бы хоть одно имя, привел бы хоть единый примерчик. Ведь он все десять лет был в классе старостой и должен бы многое помнить.

Не меньшее удивление вызывают его слова о поре совсем иной, еще, говорит, «когда я жил в Советском Союзе, советская пресса не смела меня трогать». Это почему же? Потому, говорит, что «они боялись называть мое имя». Во-первых, это решительно противоречит им же сказанному буквально через несколько минут: «Пока коммунистическая власть держалась, обо мне можно было врать все, что угодно». Как объяснить такое противоречие? Увы, видимо, возрастом. Во-вторых, да неужто так боялись? Это кто же? Ах, сколь печально видеть Меч Божий, страдающий амнезией… Нет, Александр Исаевич, никто вас не боялся. И когда вы были здесь, и когда были там, о вас весьма неласково говорили очень многие, вплоть до таких великих имен, как Шолохов, Шостакович, Колмогоров.

Вот лишь краткие выдержки. К. Симонов: «Деятельность А.И. Солженицына приобрела неприкрыто антикоммунистический и антисоветский характер». Г. Товстоногов: «Шумиха, поднятая на Западе вокруг антисоветской книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», призвана помешать благотворным переменам в мире… Книга играет на руку сторонникам «холодной войны». Григол Абашидзе: «Солженицын давно вступил на путь предательства. Он облил грязью все, что дорого советскому народу». Петрусь Бровка: «Он никогда ничего не любил нашего, злейший из врагов, предатель». Академики, Герои Социалистического Труда Павел Александров и Андрей Колмогоров: «А. Солженицын чернит наш общественный строй, оскверняет память павших в боях Великой Отечественной войны, намеренно представляет жизнь советских людей в искаженном виде…. Таким нет места на нашей земле». Валентин Катаев: «Солженицын вступил в борьбу с Советской властью, которая велась методами «пятой колонны». С чувством облегчения прочитал, что наше общество избавилось от него». Народный артист СССР Борис Чирков: «Все граждане страны ждали решения о выдворении из страны отщепенца Солженицына». Митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим: «Солженицын печально известен своими действиями в поддержку кругов, враждебных нашей Родине, нашему народу». Народный артист СССР М. Царев: «Солженицын закономерно оказался в одном ряду со злейшими врагами советского народа… Свое отравленное перо он поставил на службу самой махровой реакции. Продажную душу свою он давно разменял на расхожие «сребреники» предательства и тем самым поставил себя вне народа…» Берды Кербабаев: «Очень хорошо, что он выдворен теперь из СССР». Вот такие были голоса. Где же тут боязнь? И не пахнет. Неужели Александр Исаевич ныне в таком состоянии, что ничего этого уже не помнит?

Ну, тогда еще несколько цитаток. Там были, увы, уже усопшие, а вот, слава богу, ныне здравствующие. Р, Гамзатов: «Он не столько боль выражает, сколько зло выплескивает, не столько переживает, сколько злорадствует… Он хочет подчинить своим злым замыслам добрые помыслы народа, судьбу и историю Родины… Лучшие художники слова всегда выражали недовольство собой. Он же недоволен народом, Родиной нашей… Пусть отправляется туда, где ему хорошо». Народный художник СССР 3. Азгур: «К людям, одержимым мерзкой злобой к советской власти, у меня только одно чувство — презрение». С. Михалков: «Солженицын с нашей земли снабжает Запад гнусными пасквилями, публикациями, клевещущими на нашу страну, наш народ. Он твердил заведомую ложь… Человек, переполненный яростной злобой, высокомерием и пренебрежением к соотечественникам». О. Гончар: «Обелять власовцев, возводить поклеп на революцию, на героев Отечественной войны, оскорбляя память павших, — это ли не верх кощунства и цинизма!»

Так говорили писатели разных республик, литератур, люди разных национальностей. «Нет! — шумел Солженицын на диком бреге Иртыша. — Ничего подобного не было! Они все дрожали от страха при одном моем имени!»

Что ж, сделаем еще несколько отрезвляющих инъекций. Анатолий Калинин: «Тот самый литературный Половцев, который в свое время получил образование на народные деньги в Ростовском университете, а ныне клевещет на автора «Тихого Дона» и его страну». Михаил Алексеев: «Пшел вон!>>… И наконец, еще один голос издалека, того, кто поначалу дружески приветствовал Солженицына — Михаила Шолохова: «Поражает — если можно так сказать — ка-кое-то болезненное бесстыдство автора… злость и остервенение… У меня одно время сложилось впечатление, что он — душевнобольной человек, страдающий манией величия… Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он, по существу, открытый и злобный антисоветский человек. И в этом и в другом случае ему не место в рядах Союза советских писателей».

Конечно, может быть, не все из ныне здравствующих решились бы повторить то, что они когда-то говорили о Солженицыне, но это уж дело их совести и мужества. Нам известен один даже такой персонаж, что не только отказывается от своих слов, но при этом еще и стыдит коллег. Это Сергей Залыгин. Но об этом ниже.

Итак, этот одноразовый патриот утверждает, что все жуть как боялись его, и парализованная страхом пресса не смела и пикнуть о нем. Но, с другой стороны, как мы видели, он клянется, что его страшно травили. Это как же могло быть? Он объясняет: «А делали так: на партийных семинарах, на закрытых собраниях, где меня нет и прессы нет (а зачем она, парализованная? — В.Б.), говорили: Солженицын был полицаем, Солженицын сдался в плен, Солженицын служил в гестапо». Надо полагать, что это говорили прежде всего на собраниях писателей. Я в ту пору часто на них бывал, но ничего подобного не слышал.

Но вот, продолжал оратор, времена переменились, и никто этого уже не говорит. «Продолжают одни бушины, как змеи, продолжают и сегодня… Этот Бушин продолжает врать свое. Он раньше уже нападал на «Матренин двор», еще раньше (бурные аплодисменты). Его в московских газетах печатают. Мало ему, он несет в «Омскую правду»…

Так и я стал незримым участником прекрасной встречи. И уж отмолчаться здесь никак невозможно, к этому обязывают аплодисменты, вспыхнувшие при моем имени.

Бушин-змея… И вот эта змея, говорит, еще когда нападала на «Матренин двор». Как нападают змеи? Известно: подкрадутся и хвать зубами, а там яд смертоносный. В большой статье о первых опубликованных произведениях Солженицына, которая появилась в воронежском журнале «Подъем» № 5 за 1963 год, я, гадюка, так и поступил с Матреной. Смотрите: «Несмотря на тяготы судьбы, Матрена не растеряла многих прекрасных черт своей души и характера. Она добра и приветлива, мягка и трудолюбива, не знает в жизни никакой корысти, никакого расчета, никакой зависти». Какова хватка у гадюки, а? Но мне этого показалось мало, и я еще глубже вонзил зубы: «Образ Матрены не сконструирован автором… Это — правдивый, взятый из жизни образ. Не сочувствовать Матрене, не любить в ней очень многое нельзя».

Раз такое дело, то приходится повторить, что, откликаясь на статью, Солженицын писал мне из Рязани 2 января 1964 года:

«Многоуважаемый Владимир Сергеевич!.. Хвалить того критика, который хвалит тебя, гада, — звучит как-то по-крыловски. Тем не менее должен сказать, что эта Ваша статья кажется мне очень серьезной и глубокой — именно на том уровне она написана, на котором только и имеет смысл критическая литература. Жаль, что из-за тиража ее мало кто прочтет…» и т. д.

Вероятно, позже Солженицын хотел бы переписать это письмо примерно так:

«Многоядовитый змей Бушин!

Хвалить того гада, который хвалит тебя, — звучит как-то по-крыловски. Тем не менее должен сказать, что эта статья кажется мне совершенно смертоносной — именно на том уровне написана она, на котором только и имеет смысл существование ядовитых гадов…»

К слову, о Крылове. У него есть басня, в которой расска-зывается, что Змея укусила клеветника и тут же, бедняжка, околела.

Примечательно еще и такое место в речи гостя: «Гитлер пошел против…» Тут Александр Исаевич замялся, ища слово. Против чего? Против кого? Помешкал и брякнул: «Гит-лер пошел против ветра времени…» То есть, как и Солженицын, против коммунизма, против социализма, который строился в нашей стране. Да, именно так иногда и говорил сам Гитлер, а чаще Геббельс, как ныне говорит и Солженицын, но из других заявлений, приказов и директив достоверно известно, что их целью была ликвидация СССР, России, уничтожение основной массы советского народа, пре-жде всего — русских, выселение остатков на северо-восток, в Якутию, что ли, куда ныне призывает русских переселиться и Солженицын…

В этом месте речи Солженицына я невольно подумал о присутствовавшей и выступавшей на встрече Лидии Иосифовне Чапыгиной. Неужели ей-то, дочери погибшего на фронте коммуниста, образованному человеку, не скрываю-щему своих коммунистических убеждений («И настаиваю на этом!»), неясно было из услышанного, сколь родственны не только разрушительные цели, но и метод демагогии Гитлера и оратора: «Я против коммунизма!»

Ведь до чего бойка была в своем выступлении! Как бесстрашно изобличала кагэбэшные глупости двадцатилетней давности! Что ж тут-то промолчала? Неужто не слышала, как во время речи Солженицына ее отец ворочался в гробу? Ну так и не жалуйтесь, не хнычьте. Ничего лучшего, чем встреча с «символом», вы не заслуживаете. Но уж так и быть, послушайте еще раз, что говорит Лимонов о вашем госте: «Когда-то его называли «литературным власовцем». Казалось, что несправедливо. Освобожденный от ореола «мученика», от хрестоматийного глянца, он таки предстает сегодня именно «власовцем», ибо, преследуя личные цели, он воевал на стороне противника против России несколько десятилетий. Причинивший в тысячи раз больше вреда, чем все предатели Родины, Гордиевские и Шевченки, вместе взятые, он, однако, не приговорен ни к чему, ни к какой мере наказания. И даже получил (за какую цену? даром?) землю, где закончено возведение ЕГО дачи. Церковь бы лучше построил… Как вы нам надоели, дачники у власти и около!..» Один из участников встречи выразил свои высокие чувства в рифмованной оптимистической инвективе, озаглавив ее «Они и Он»:

Круто! Но это о ком же? Да, конечно, о Горбачеве, Ельцине, Яковлеве, Чубайсе… Как лакали, так и продолжают лакать, уверенные, что Бога нет, а царя не будет. В тень убираться и не думают, тем более — о веревке.

Стишки вполне солженицынского уровня. И непонятно, для кого же крест готовят. Для Солженицына, что ли? Да нет же! Вот, поглядев размашисто окрест, Лужков выбрал для него пятикомнатную квартирку в помянутом правительственном домике, а Яковлев предоставил ему телеэкран, где Александр Исаевич мельтешит теперь чаще, чем в свое время Белла Куркова, дефективное дитя реформ.

Да, чисто солженицыкское графоманство, И опять непонятно, о каком труде речь — об «Архипелаге», о «Красном колесе»? И зачем освящать безрадостные дни? Раньше автор читал свое сочинение, надо полагать, только супруге, а тут вдруг — перед лицом мессии… Мне, к сожалению, неизвестно имя супруги омского сочинителя. Допустим, самое распространенное: Мария Ивановна. Тогда я предложил бы такой вариант последней строфы:

СОЛЖЕНИЦЫН КАК ЯВЛЕНИЕ РУСОФОБИИ

Отгремел, отгрохотал, отверещал над страной юбилей Александра Яковлева, мыслителя и оборотня в особо крупных размерах. 80 годков! «Жизнь, за которую не стыдно», — как сказал о нем один бесстыдник из «Новой газеты»…

Тут было организовано все: и выход за полгода до юбилея новой полугениальной книги «Сумерки» (до сих пор лежит в магазинах, звоните по телефону 229-64-83), и обильные публикации из этого большого сгустка ума в самых су-пер-гипер-экстра-прогрессивных газетах страны («МК» и т. п.), появились в тех же газетах восторженные похвалы ав-торов широчайшего диапазона — от бойкой газетной молекулы Марка Дейча до маститого академика Виталия Гинзбурга, свежайшего нобелевского лауреата, учинили и роскошное застолье в банкетном зале не ЦДЛ, не ЦДЖ, не Дома актеров, не Сандуновских бань, а самой Академии наук, где главным гостем, как я понял, был знаменитый своей черепной коробкой Вадим Бакатин, лучший друг американских налогоплательщиков, которым он выдачей секретов нашей разведки сэкономил 30 миллионов долларов. Это вам не миллион, который узник больной совести Ходорковский отвалил Библиотеке Конгресса США… И если понятно, почему на банкете не был Горбачев (Яковлев в своих «Сумерках» показал, какой это с юности хронический пустобрех) или тот же Ходорковский, то странно, почему на юбилей не явился из-за океана Олег Калугин, перебежчик из КГБ, друг Яковлева по учебе в Колумбийском университете США. Но уж телеграмку-то наверняка отбил: вспомни, мол, кореш, как вместе грызли гранит науки предательства и сделали порученное дело: я — здесь, ты — там…

Впрочем, замечены и другие странности в праздновании. Почему-то не состоялось торжественное заседание в Большом театре, хотя пригласительные билеты будто бы уже были разосланы; почему-то никакой орденочек или хотя бы медальку «За отвагу на пожаре», хотя бы «За спасение на водах» юбиляру не выдали; даже телеграммка от президента, говорят, не пришла, поскольку почему-то не была и отправлена… А после того, как президент отказался написать предисловие к сборнику о юбиляре, объявленному в «Новой газете» В. Оскоцким и С. Филатовым, кажется, сборничек и сдох на корню.

Впрочем, что бы мы ни говорили, а юбилей отгремел, отгрохотал, оттрепыхался и канул в Лету, откуда, как известно, возврата нету. И тотчас нагрянул новый грандиозный юбилей — 85-летие Александра Солженицына, мученика и гения опять же в особо крупных размерах. Связующим мостиком между этими двумя фиестами демократии могут служить незабываемые строки знаменитой статьи «Против антиисторизма» первого юбиляра, где он беспощадно поносит и гвоздит второго. Например: «Антикоммунизм изыскивает новые средства борьбы против марксистско-ленинского мировоззрения и социалистического строя (и то и другое автор до семидесяти лет обожал. — В.Б.), пытается гальванизировать идеологию «Вех», бердяевщину и другие, разгромленные Лениным реакционные, националистические, рели-гиозно-националистические концепции прошлого (которые автор с цитатами из Ленина в зубах до семидесяти лет громил. — В.Б.). Яркий пример тому — шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына, в особенности его романа «Август четырнадцатого». Этот роман — проявление открытой враждебности к идеалам революции, социализма (которые автор до семидесяти лет обожал. — В.Б.). Советским литераторам чуждо и противно поведение новоявленного «веховца» Солженицына». По этому противному мостику, построенному пламенным защитником социализма, и пошли дальше. Но сначала надо оглянуться на пять лет назад…

Если вспомнить, как отмечалось 80-летие Солженицына, то следует признать, что там было немало примечательного. Тогда первыми бухнули в колокола Альфред Кох и Эдвард Радзинский. Попозже к ним примкнул Вадим Кожинов. Альфред сделал это кратко, но энергично в своем памятном интервью корреспонденту радио Израиля. Помните? «Будущее России — сырьевой придаток. Далее — развал, превращение в десяток маленьких государств. Россия никому не нужна. (Смеется.) Для нее нет места в мире. Она только мешает. Как вы не поймете? Никому не нужна! Это обанкротившаяся страна. Аюбые методы хозяйствования тут бесполезны. Русские уже не в состоянии ничего сделать. Да, безрадостная картина. А почему она должна быть радостной? (Смеется.) Многострадальный народ страдает по собственной вине. Он по заслугам пожинает то, что плодил» и т. п. Ну, а если вы не верите всему этому, когда говорю я, ельцинский вице-премьер Альфред, то — «читайте «Архипелаг ГУЛАГ»! Читайте Солженицына!» Там, дескать, все это есть, только в другой упаковке. Весьма примечательны, например, и такие переклички: Солженицын, как рассказывает в «Архипелаге», когда у нас еще не было атомной бомбы, грозил соотечественникам: «Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросит вам атомную бомбу на голову!» (т. 3, с. 52); позже, находясь уже в США, он лакейски нахваливал ее: «Америка давно проявила себя как самая великодушная и щедрая страна в мире» («Русская мысль», 17 июля 1975); он умолял американцев: «Я говорю вам: пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши внутренние дела… Мы просим вас: вмешивайтесь!» (Там же.) Тема вмешательства и тема бомбы присутствуют у Альфреда тоже, но теперь, когда атомное оружие у нас давно есть, они, естественно, имеют у него несколько иную форму: «Для того чтобы отобрать у России атомное оружие, достаточно одной парашютно-десантной дивизии. Однажды высадить и забрать все эти ракеты к чертовой матери! Наша армия не в состоянии оказать никакого сопротивления».

И этого мерзавца, занимавшего, повторяю, пост вице-премьера страны, не только не привлекли к суду за оскорбление народа и родины, за провоцирование агрессии против них, но даже не было ни одного слова протеста или осужде-ни я со стороны официальной власти, а неофициально никто ему даже по выморочному рылу не врезал. И подонок по-прежнему фигурирует где-то в высших путинских сферах. Ну как после этого уважать нынешнюю власть? Кто на это способен?

А Эдвард, когда было рискованно, молчал о Солженицыне, как могила. Ни словечка не молвил ни при шумном появлении титана на литературном горизонте в 1962 году, ни при подписании в 1967 году коллективного письма к IV съезду писателей с предложением дать Солженицыну слово на съезде, ни при получении им в 1970-м Нобелевской премии, ни при его высылке из страны в 1974-м, ни даже при возвращении в Россию летом 1994-го, — все еще поджилки тряслись и в брюхе от страха бурчало. Но уж чего было бояться пять лет назад? И тут шустрый Эдик развернулся, и тут взвился и заголосил по телевидению. Чего стоила хотя бы одна только передачка о юбиляре 29 ноября 98-го года по каналу «Культура», где он сотрясал эфир: «Гений!.. Пророк!.. Меч Божий!.. Читайте Солженицына!.. Читайте «Архипелаг»!» С этим же пламенным призывом выступал по телевидению и Борис Немцов.

Человек меняет кожу

Но вот 3 декабря, уже совсем близко к юбилею, в «Советской России» в беседе с Виктором Кожемяко эстафету понес дальше Вадим Кожинов: «Солженицын представляет собой очень крупную личность XX века, в нашей стране — одну из самых крупных… Речь идет о личности, воплощающей в себе очень большое содержание… Это очень крупное явление. Трудно назвать другого человека…»

В доказательство грандиозности своего любимца у В. Ко-жинова такой резон: «На него «нападают» как патриотическая «Завтра», так и демократическая «Литгазета». Странный довод: взять хотя бы Чубайса. Кто на него только не нападает, даже, говорят, родная теща с ухватом. Даже Немцов горько пожалел, что во время последних выборов в Думу единомышленники не упрятали его в шкаф. И все это — свидетельство величия прохвоста? Кроме того, непонятно, о ка-ких «нападках» газеты «Завтра» можно говорить. Например, мое любое неласковое словцо о Солженицыне зам. главного редактора В. Бондаренко на протяжении многих лет решительно и любовно истреблял. Только один-единственный раз мне удалась преступная затея — в статье «Билет на лайнер», где речь шла о получении В. Распутиным постыдной солженицынской премии. Тогда меня почему-то поддержал главный редактор А. Проханов, который при обсуждении рукописи статьи сказал: «Я готов подписаться здесь под каждым словом». Но сейчас он говорит нечто совсем иное, о чем ниже.

А «Литгазета»? Не она разве не только отводила полосы под публикации и самого Солженицына, и похвал ему, да еще и учредила на своих страницах специальный цикл — «Год Солженицына», где млели в восторге множество первостатейных мыслителей антисоветского закваса от всем известного академика Дмитрия Лихачева, вскоре почившего в бозе, до мало кому ведомого Андрея Немзера. Правда, побывал на этих полосах и Владимир Максимов со своими суждениями такого рода: «Подлинно гениальные «Матренин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ» мирно соседствуют у Солженицына с весьма скромными литературными достоинствами «Августом четырнадцатого», основательным, но без подлинного блеска и размаха «Раковым корпусом» и «Лениным в Цюрихе». Что же касается «Красного колеса», то это не просто очередная неудача. Это неудача сокрушительная. Тут за что ни возьмись — все плохи. Историческая концепция выстроена задним умом. Герои — ходячие концепции. Любовные сцены — хоть святых выноси. Язык архаичен до анекдотичности. Такую словесную мешанину вряд ли в состоянии переварить даже самая всеядная читательская аудитория».

Коснувшись художественной стороны сочинений своего подзащитного, В. Кожинов заявил, что «это такая сложная вещь», такой тонкий вопрос — ну, тоньше, чем у комара! — что «сейчас решить его нельзя. По-настоящему это смогут сделать уже наши потомки». Да почему же, черт возьми? Вспомним, например, Пушкина. Когда ему было всего пятнадцать лет, то, прослушав только одно его стихотворение, классик тех дней воскликнул: «Вот кто заменит Державина!» Когда поэту было двадцать, другой классик подарил ему свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя». А когда Пушкин погиб, было сказано: «Солнце русской поэзии закатилось…»

И это не счастливое исключение. Надо признать, что судьба русских литературных гениев была в этом смысле гораздо отрадней, чем судьба наших гениев науки и техники. Тут достаточно вспомнить хотя бы одного лишь великого Д.И. Менделеева, которого так и не избрали в академики. Почему? А потому, что он неосмотрительно заметил: «Засилье в Академии инородцев, чуждых России, и русских, не знающих ее, — подлинное бедствие для русской науки».

Писатели же от Державина и Жуковского, Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Достоевского до Толстого и Чехова, Горького и Бунина, Блока и Маяковского, Есенина и Шолохова и еще дальше до совсем недавних дней, как правило, встречались восторженно, бурно и получали признание сразу. Стоит вспомнить хотя бы Андрея Вознесенского, который после того, как прочитал в отделе русской литературы «Литгазеты» Михаилу Алексееву, мне — его заместителю, и покойному Дмитрию Старикову свою поэму «Мастера», прямо-таки взмыл ракетой в литературное поднебесье с того космодрома на Цветном бульваре.

Наша литература, наши писатели в отличие от некоторых других не знали забытых и спустя сто лет откопанных имен, как, допустим, Франц Кафка. С какой же стати Солженицын должен быть исключением? Почему верно судить о нем как о художнике могут лишь далекие потомки? Тем более что никаких литературных изысков, загадок и тайн у него нет. Кроме разве что вопроса об авторстве «Архипелага ГУЛАГ», о чем мы скажем в другой раз. А тут можно напомнить, что и его появление с повестью «Один день Ивана Денисовича» сопровождалось отменным звоном по команде Хрущева.

Наконец, ведь и сам В. Кожинов за свою жизнь расхвалил, поддержал, распропагандировал немало писателей; некоторых, например, Николая Рубцова, именно он, мож-но сказать, сделал столь известным, что ему поставили три памятника. И при этом критик не говорил, что художественная сторона уж такое сложное дело, которое по зубам только далеким потомкам, а вот при разговоре о Солженицыне вдруг завел речь о сложности и о потомках! Странно…

А он продолжал свой псалом: «Солженицын как бы (!) возродил определенный статус русского писателя. Это выразилось, например, в многообразии того, чем он занимается. Он ведь не только писатель — он и публицист, и историк, и социолог». Вот именно «как бы»! Тут стоит вспомнить хотя бы лишь одного Евтушенко. Он тоже не только поэт, а еще и романист, и сценарист, и артист, переводчик, и кинорежиссер, и фотограф, и народный депутат, и помощник КГБ, а может, еще и «Моссада»… Не случайно же именно он воскликнул: «Поэт в России больше чем поэт!» И приходится признать, что далеконько Солженицыну с его статусом до Евтушенко с его статусом.

Но В. Кожинов не сдавался, бросал козырную карту: «Солженицын претендует и на роль пророка. Это характерно как раз для крупных фигур русской литературы». Ну правильно. Только у «крупных фигур» не совсем так. Пушкин, например, в своем «Пророке» создал обобщенный художественный образ поэта, который, конечно, включает и его лично. То же самое в «Пророке» Лермонтова. А Солженицын вопиет только о себе лично, а не о ком-то еще: «Я — Меч Божий!.. Я предсказывал!.. Я предупреждал!…» Без обиняков уверяет, что в него, в Александра Исаевича, в юности — сталинского стипендиата, вложил Господь свой замысел. И, согласно этому замыслу, он все совершил и все получил — от Нобелевской премии до дачи Кагановича в Троице-Лыкове. Есть и более веский довод о том, каков это пророк. Он же без конца пророчил гибель Западу от агрессивного Советского Союза. А что произошло ка деле?

В. Кожемяко напомнил собеседнику: «Солженицын и Сахаров олицетворяют в общественном сознании борьбу против советского государства. Их роль в разрушении государства очень велика». В. Кожинову возразить на это было нечего, но он пытается увести разговор в сторону: «Они в немалой степени были антиподами, полемизировали между собой». Это к делу не относится, полемизировать можно и с родной женой под одеялом. А что касается полемики между этими двумя «антиподами», то да, первый «антипод» писал, что коммунисты при Сталине уничтожили вроде бы 106 миллионов сограждан, а второй клялся, что и еще совсем недавно, вплоть до прихода Горбачева, уничтожали: в Афганистане расстреливали с воздухе своих солдат, попавших с плен. Его спрашивали: откуда он это взял? А я, говорит на голубом глазу, по радио слышал. По какому радио? «Не помню». Вот такая полемика.

В. Кожинов продолжал лукавить: «К тому же Сахаров был трижды Героем, создателем водородной бомбы, ближайшим сотрудником (!!!) Берии». Тут все — лапша высшего сорта… Во-первых, «Сахаров — ближайший сотрудник Берии» — что, был его первым заместителем в НКВД? До чего ж может дойти комбинация чувств человеческих… Во-вторых, да, Сахаров был трижды Героем, но ведь и Солженицын — нобелевский лауреат, что в западном мире, которому они оба служили, ценилось гораздо выше. А ворох других премий! В-третьих, да, молодой Сахаров принимал участие в создании водородной бомбы защиты родины от американской агрессии, а Солженицын в зрелые годы создал «Архипелаг», который сам считал «скосительным», т. е. пострашнее водородной бомбы для своей страны. Вот по этому пункту они действительно когда-то были антиподами, чего Кожинов не видел, но позже они сошлись на антисоветской дорожке. Все это дает содержательную пищу для размышления на тему их «полемики».

В. Кожемяко прямо-таки загоняет собеседника в угол: «Было очевидно, что рушится (вернее — рушат!) не только коммунизм, но и государство. Если Солженицын не видел этого, то какой же он мудрец и пророк? А если видел, но не остерег, не попытался предотвратить этот безумный процесс, тогда что это с его стороны?» Да, именно так: или — или. Приходится или пожертвовать званием заслуженного пророка республики, или признать горькую недоброкачественность кумира. Мы это и видели: Солженицын оправдал как неизбежное ельцинский переворот, расстрел парламен-та, убийство сотен мирных граждан и даже дал этому бандитизму против своего народа разукрашенное имя — Преображенская революция. Это уже настоящая злокачественность души.

Кожинов, как ему ни досадно, жертвовал званием пророка, но продолжал лавировать. Да, говорит, если даже согласиться (чего он никак не хочет), что Солженицын сыграл очень большую роль в разрушении государства, то «можно признать лишь то, что сыграл он ее объективно (подчеркнуто Кожиновым. — В.Б.), не стремясь к этому», т. е. не ведал, что творил. Но, боже милостивый, какая разница детям, намеренно убили их мать или по ошибке приняли ее за Старовойтову с сумкой, набитой долларами… И чушь это! Именно всей душой, всеми помыслами стремился.

Словом, в конце концов, вынужденный признать, что уподобление дорогого Александра Исаевича пророку, наделенному всеведеньем, еще менее правомерно, чем уподобление яичницы божьему дару, Кожинов уже сам стал приводить как бы в щадящей форме некоторые свидетельства этого. Например, говорит, что поначалу «Александр Исаевич чуть ли не приветствовал то, что у нас происходило…» Опять лукавство! Повторяю: восторженно приветствовал отставной пророк контрреволюцию! И тупой восторг его объясняется именно тем, что за поражением коммунизма его «вещие зеницы», пораженные куриной слепотой, не видели ничего, кроме благолепия, прежде всего для себя лично…

А уж дальше пошли у Кожинова прямые апелляции о снисхождении и милосердии. Например, Кожемяко возмущен: как же так, то Меч Божий превозносил Шолохова, слал ему восторженные письма, а в «Теленке» пишет о нем высокомерно и презрительно, да еще обвиняет в плагиате. Кожинов не отрицает этой подлости кумира, но, конечно же, у него оправдательное «объяснение этому имеется»: «Просто (!) в промежутке между двумя такими признаниями его убедили, что «Тихий Дон» — плагиат. Потому он на Шолохова так стал смотреть». Да кто же так «просто» смог убедить, вернее, переубедить этого «очень сильного человека с огромной волей», «одну из самых крупных личностей столетия»? И ведь не в пустяке же переубедили, не в том, допустим, что Бондаренко расторопней, чем Евтушенко, а в судьбе великой книги и ее гениального автора. Нет, никто его не переубеждал, он сам пытался переубедить всех.

Критик не нашел объяснения этому диву, но его желание хоть как-то, хоть чуть-чуть сделать своего идола поприглядней так велико, что он пустился уж совсем, как говорится, во все тяжкие: «Я вижу в этом такую охватившую человека страсть (благородное негодование по поводу мнимого плагиата. — В.Б.), что он сам не помнит прежних своих слов». Ну, дескать, впал в невменяемое состояние — амок, амнезия. Так можно и черного кобеля отмыть добела. Можно уверять, например, что Чубайса, у которого, по данным ЦИКа на 2002 год, в «Менатеп-банке» и в других кошелках лежат и размножаются 56 млн. рублей (а сколько долларов? Неизвестно),^[172] при виде, что коммунисты, давно похороненные им, живы-здоровы и продолжают бороться за спасение родины от миллионеров-кровососов и по-прежнему на втором месте в Думе, а его там нет, — Чубайса при этом схватила мозолистой рукой такая страсть, накатил такой амок, что он уже не помнит, кто ограбил русский народ с помощью ваучеров и озолотил главным образом своих соплеменников. И его неистовство, его амнезия тем более понятны — правда? — что ведь в Думе не оказались теперь и многие чубайсовы братья по разуму: ни ослепительно беспорочная Хакамада (В «Экс-по-банке» у нее 19 млн. рублей. И неужели долларов нет ни тысчонки хотя бы?), ни вопиющий умник Немцов (в «Альфабанке» около 12 млн.), ни грабитель первого призыва Гайдар (почему-то лишь около 5 млн., но зато — 2500 кв. м земли под Москвой), ни того же негодяя Альфреда (больше 7 млн.)… Что ж, допустим, и амнезия. Но это не спасет от скамьи подсудимых. При всех миллионах…

А что касается памятливости Солженицына, то ее можно сравнить только с его злобностью. К тому же он все конспектирует, копирует, фиксирует, датирует, что как раз в «Теленке» и можно видеть воочию.

Но Кожинов опять о том же и градусом еще выше: «Каждый сдвиг, который с ним происходит, настолько хмощный, в том числе эмоционально, что что-то из прежнего уже не помнит. Повороты у него настолько страстные, что он как бы (?) не помнит уже о прошлом». Опять тектонические явления, невменяемость и амнезия! Да, конечно, при очень большом старании и очень нежной любви к черному кобелю его все-таки можно отмыть и преобратить в мышку-альбиноску.

Тут В. Кожемяко напомнил, как льстиво Солженицын нахваливал невиданные в мире великодушие и щедрость США и как уговаривал, призывал, умолял американцев вмешиваться в русские дела. И это русский патриот?.. Хотите верьте, хотите нет, но Кожинов ответил на это так: «Что ж_; человек проявил слабость…» Ну, правильно. Как генералы Краснов и Власов, как президенты Горбачев и Ельцин… Но тут же критик присовокупил: «Мне кажется, что сейчас — в той или иной мере — он об этом сожалеет». В таких случаях говорят: «Кажется? Перекрестись».

Во-первых, нет никаких признаков, что у него шевельнулась хотя бы тень сожаления хотя бы за одну его ложь. А во-вторых, да если бы он и лоб расшиб в покаянии, сейчас это не Ихмеет ни малейшего значения и никому не нужно: игра-то сделана. Американцы поступали именно так, как он их пламенно призывал. Да, ныне он иногда мямлит, как спросонья: «Америка всемерно поддерживает каждый антирусский импульс… Западу нужна Россия, технически отсталая» («Россия в обвале», 1998). Но сейчас, говорю, это не имеет никакого значения, ни малейшего смысла, ибо игра сделана, а самого Солженицына никто не слушает.

Но Кожинов не знал устали в защите одноглазого и свирепого циклопа русской словесности: «Солженицын — человек увлекающийся». Да, конечно, и циклоп Полифем до того увлекался, что пожирал живых людей, вот и у Солженицына все увлечения почему-то полифемского характера — против живых и мертвых сограждан и притом в своих шкурных интересах. Не останавливался Кожинов и перед тем, чтобы привести и такие доводы: «Большой человек, и противоречия большие…» Так и Гитлера можно оправдать: ведь тоже не мелкая сошка. Нежно любил, дескать, свою собаку Блонди, но при этом истребил миллионы людей. Большое противоречие большого человека!.. Дальше: «Создав свой мир, Александр Исаевич стал как бы (!) его пленником». А кто вынуждал его создавать этот чудовищный русофобский мир? По чьему заказу он его создал? Не ЦРУ? И почему же стал пленником? Ему не раз и настойчиво предлагали покинуть этот поганый мир. Нет, нет, нет, «человек уже завершает восьмой десяток, трудно в таком возрасте резко меняться»… Да ведь ничто не мешало ему начать изменяться в сторону если уж не патриотизма, то хотя бы внешнего приличия плавно и мягко лет тридцать тому назад. К 80-ле-тию как раз созрел бы до спелости Починка, что ли.

И уж совсем жалобно: «Ведь речь же идет о человеке, а не о каком-то высшем существе». Вот так да! А разве Меч Божий это не «высшее существо»? Неужто это рядовой член профсоюза?

Когда же Кожинов привел и такие извинительные доводы, как «наивность» и «простодушие», то стало ясно, что он просто никогда не понимал, что это такое — Солженицын. Его наивность! Его простодушие!.. У Торквемады и Макиавелли того и другого было больше.

Однако было бы несправедливо утверждать, что известный критик так уж всегда и обелял Солженицына, так уж во всем и оправдывал, так уж каждый раз и взывал к снисхождению. Отнюдь нет, Кожинов — это все же не Бондаренко, иной раз он и попрекал любимого истукана. Вот читаем: «Кроме тех лестных слов, что я высказал по адресу Александра Исаевича, у меня много претензий к Александру Исаевичу». Вы слышите? Претензии! И много!.. «Главная претензия, пожалуй (уж главную-то надо бы определить твердо, а не предположительно. — В.Б.), вот в чем: взяв для своей деятельности такой широкий круг явлений, Александр Исаевич далеко не всегда ведет себя с должной ответственностью». О, господи! Что стоит за этими почтительно-туманными словами? «Вот, например, недавно он написал — и это имело определенное идеологическое значение, — что в Великой Отечественной войне погибли 44 миллиона наших солдат». Критик показал, что цифра эта, разумеется, ложь. Но ему, видимо, было невдомек, что, когда это имеет определенное идеологическое значение, когда ему выгодно, дорогой Александр Исаевич лжет, извращает любые цифры. Даже территорию СССР и численность его населения в одних случаях преувеличивает, когда заводит речь о нашей войне против «маленькой Германии», в других — преуменьшает.

Так, в «Архипелаге» писал, что к концу 41-го года под властью немцев было уже «60 миллионов советского населения из 150», т. е. потеряли, мол, в такой короткий срок уже едва ли не половину людских ресурсов. На самом деле наше население составляло тогда не 150, а около 195 миллионов. Так что вранье — на 45 миллионов. К тому же в 41-м году было перебазировано на восток 2593 промышленных предприятия, в том числе 1523 крупных, а также угнали 2,4 миллиона крупного рогатого скота, 800 тысяч лошадей, более 5 миллионов овец и коз, и вместе со всем этим хозяйством эвакуировалось более 12 миллионов населения (Великая Отечественная война. Энциклопедия. М., 1985, с. 802).

В другом месте Солженицын пишет о 1928 годе, о поре индустриализации: «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов» («Архипелаг», т. 2, с. 69). А на самом деле тогда население страны было около 150 миллионов, да и далеко не все же они попадали под «мешалку», оставалось многомиллионное деревенское население.

Как видим, в одном случае подзащитный истукан хотел сгустить краски путем уменьшения цифры, и он запросто уменьшил ее на 45 миллионов; в другой раз для той же цели надо было цифру увеличить, и он, не колеблясь, увеличил ее на 30 миллионов. Так что плюс-минус 30–45 миллионов для Жителя-Не-По-Лжи проблемы не составляет. Конечно, лжецов и клеветников в мире было и есть немало, но за все века ни один не сумел извлечь из своих любимых занятий такую циклопическую выгоду, как Солженицын. Тут нет ему равных…

Право, жаль Вадима Кожинова. Ведь он мог бы и 3 декабря 1998 года свой большой талант и обширные познания употребить на более достойное дело, чем отмывание добела черного пса мужского пола.

Однако из пятилетней дали пора вернуться в дни нынешние, к всенародному празднованию 85-летия живого классика. На этот раз Альфред и Эдвард молчали, видимо, язык проглотили, удрученные вышибоном из Думы их дружков во главе с Чубайсом. А первым почти за месяц до заветного денька выскочил вместо них на солженицынскую юбилейную арену, ударил колотушкой в барабан и тряхнул звонкими бубенцами, конечно же, Владимир Бондаренко. Сперва напечатал в «Завтра» статью «Солженицын против Марка Дейча». Заголовок явно неудачный. Ужасное снижение образа: титан схватился с каким-то пигмеем! Потом в своем «Дне литературы» напечатал эту же статью в расширенном варианте как передовую и под возвышенным заголовком «Солженицын как русское явление».

Бондаренко в роли Евтушенко

Иной раз достаточно одного жеста, фразы, даже оборота речи, чтобы понять человека. Вот единственный из всех обратился Никита Михалков к Путину со словами «Ваше высокопревосходительство!» — и весь он как на ладони, никаких дополнений не требуется: угодник, льстец, Молча-лин. Есть столь характерные оборотцы и у Бондаренко. Так, о тяжком жизненном пути одного своего героя он сказал: «двадцать лет его советчины». Умри, Денис! Больше ни слова. Перед нами густопсовый антисоветчик.

Тот же облик отчетливо виден в его нынешней статье, в которой такие советские слова и советские понятия, как секретарь горкома, секретарь обкома, член ЦК, чекист, коллективизация, употребляются только в неприязненном, даже во враждебном и бранном смысле, как, разумеется, и у Солженицына. Да еще критик призывает к покаянию потомков этих секретарей и «основателей российского марксизма». Вы подумайте: потомков! Помните, как самурайка Хакамада в телепередаче требовала от Зюганова тут же, сей момент отречься от Ленина как создателя Коммунистической партии и проклясть его или — совершить харакири? Но Бондаренко превзошел и Хакамаду: он требует покаяния не только от однопартийцев и потомков коммунистов, а даже от их однофамильцев! Вот ведь до какого мракобесия допер под руководством Учителя. Ну, давайте терзать теперь всех Распутиных — за старца Григория, всех Зиновьевых — за известного Григория Моисеевича, всех Власовых — за преда-теля-генерала… То-то веселая жизнь настанет. Глядишь, завтра Бондаренко и от меня потребует покаяния, поскольку моя фамилия лишь двумя последними буквами отличается от фамилии заокеанского буйного забулдыги…

И это еще не все… В противоположность сонму русских писателей от Новикова, Радищева и Пушкина до Чехова, Короленко и Бунина крестьянская беднота для Бондаренко — презренная «голь перекатная».

С чего бы великий поэт такого рода названия выдумал? И мужиков из этих-то деревень и презирает многоуспешный Бондаренко. А ведь к началу прошлого века перед Октябрьской револющией эта «голь» в русской деревне составляла 60–65 %, т. е. большую часть народа. И какое высокомерное презрение!

Я этого даже у Солженицына не встречал. С негодованием критик упоминает и о том, что эта «голь», видите ли, иной раз «пожары устраивала». Какие пожары? Вроде тех, что недавно случились в интернатах для больных детей в Якутии, а потом в Дагестане, где погибло в общей сложности полсотни детей, или вроде совсем недавнего пожара в общежитии Института им. Патриса Лумумбы, стоившего жизни тридцати восьми студентам? Нет, критик имеет в виду совсем другое, но стесняется, не хочет сказать прямо: пожары барских усадьб. Кто спорит, разумеется, крайне прискорбно, что жгли усадьбы, но ведь не по причине пиромании — это был безумный, стихийно выплеснувшийся ответ-месть за то, о чем писал хотя бы Пушкин в стихотворении «Деревня»:

Что, Бондаренко, это пропаганда сталинского Агитпропа?.. А ведь такой пропагандой сразу после революции занимался и Александр Блок, почти современник наш: «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок, не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью… Я знаю, что говорю». А что ты-то знаешь, Бондаренко?

Презрение к родной «голи» — это уж не только русофобия, а кое-что поохватистей: ведь «голь» — явление всемирное. Нетрудно представить себе, как Бондаренко скрежещет зубами, когда видит по телевизору, как антиглобалистская «голь» громит барские особняки и супермаркеты для богачей. Учитель воспитал ученика и может у него теперь учиться…

Между прочим, задавшись целью втемяшить читателям своего «Архипелага» мысль о благоуханной жизни крестьянства в царской России, Солженицын однажды процитировал первую половину пушкинской «Деревни», где говорится главным образом о красоте природы, о «шуме дубрав», о «тишине полей» да о любви стихотворца ко всему этому. А строки, приведенные выше, словно их и нет, Солженицын жульнически опустил, ибо они разоблачают его лживость и хлещут по физиономии лжеца.

И вот еще что примечательно. Семен Ефимович Солженицын, дед писателя, крупный землевладелец, богач, имел автомашину, когда во всей России их насчитывалось меньше дюжины. А отец, царский офицер, по словам самого сына, погиб в Гражданскую войну. Так что можно бы понять чувства внука к «голи перекатной».

Но у Бондаренко ни прадед, ни дед, кажись, не имели ни земель необъятных, ни уникальных машин, и у самого ни сожженной усадьбы, ни сгоревшей библиотеки тоже отродясь не было, полагаю, родом он из самой что ни есть «голи перекатной», а вот поди ж ты, — едва научился чирикать и уже, как отпрыск богача, эту «голь» и презирает, и осуждает беспощадно… Множество именно таких антисоветчиков и русофобов наплодили на нашу голову Горбачев, Ельцин, Швыдкой…

В жажде Бондаренко всюду присутствовать, во всем участвовать, о чем угодно толкнуть залихватскую речь и при этом быть всегда, везде, в любом происшествии первым, есть еще и нечто евтушенистое. Я об этом сказал бы даже так: Бондаренко — это Евтушенко в критике. Тем более что есть между ними и другие черты разительного сходства. Помните, как поэт всегда лез из кожи, чтобы его считали из перерусских русским? Очень любит, например, рассказывать о своей маме-киоскерше. Кто же газетная киоскерша, как не исконно русская! О папе, имевшем экзотическую фамилию Гангнус, распространяться не любит, точно как Жириновский, но божится (цитирую по буйной книге М. Дейча «Коричневые», с. 305):

«Ненавистен злобой» сказано, конечно, не очень по-русски, но — ладно, настоящий так настоящий. Словом, я поверил, ибо и сам не перс. Но он опять, да еще как! С завыванием, с посвистом:

Когда при явно неблагозвучной фамилии Пешков писатель берет псевдоним Горький, а Булыга — псевдоним Фадеев или Климентов — псевдоним Платонов, — это все понятно. Но спрашивается, зачем Евгений Александрович при такой замечательной фамилии, будучи великим русским патриотом, взял псевдоним Евтушенко?

Вот и Бондаренко уж так старается, чтобы и он сам, и его герой-юбиляр были в наших глазах из перерусских русские. Да никто и не против, но зачем уж так-то: «Все больше убеждаюсь, что Александр Солженицын был дан миру в XX веке как чисто русское явление. И в литературе своей, и в книгах своих, и в жизни своей». Кругом чисто и густо русский! Не уколупнешь. Как и критика. В подтверждение этого в статье (а в ней нет и двухсот строк) больше полусотни раз автор твердит: «Россия», «Русь», «русский народ», «русская нация», «русский человек», «русские люди», «русские ваньки», «русский мужик», «русский характер», «русское явление», «русский консерватизм», «русская литература», «народная (конечно же, русская) правда», «русский взгляд», «русская традиция». Да еще не просто Россия, а «нутряная Россия», не просто русские люди, а «нутряные русские люди», не просто «русский характер», а «чисто русский»… И все это прекрасными узами тесно связано с героем статьи, которого, следовательно, «на века вперед» дала миру «некая Божья воля» как чисто нутряное русское явление, а его «Архипелаг», конечно же, «ему предначертан свыше». «И изучать позже историю России, историю русского народа минувшего столетия будут через человеческие типы именно таких, как Александр Исаевич». Прекрасно! Второго подобного русака и не было в нашей литературе.

Но здесь надо заметить, что в одном направлении Бондаренко ушел гораздо дальше, чем Евтушенко. Тот не занимал важных литературных должностей, нельзя не согласиться с его признанием: «Я тоже делаю карьеру тем, что не делаю ее». А Бондаренко? Этот делает карьеру всю жизнь и везде: в «Дне» он главный редактор, в «Завтра» — замглав-ного, в «Нашем современнике», «Роман-газете» и «Российском литераторе» — член редколлегии… Едва ли ошибусь, если назову еще «Водный транспорт» и парочку-тройку жюри литературных премий. Ко всему этому еще и должность Евтушенко. Вот истинная-то голь перекатная… Зачем столько? Больше, чем у Сталина во время войны. Но то ж Сталин! И ведь при этом жалуется: «О, силенки мои немощные…» Видимо, объясняется такая жажда постов и должностей именно желанием иметь больше возможностей для защиты и прославления своего Учителя. Но, право, сбросил бы ты хоть половину своих должностишек. Ведь, поди, не везде и платят-то за них. И потом, надо же молодым давать дорогу, о будущем думать, а то и о куске хлеба для молодых, которым ты не платишь гонорар, плодя голь, а сам живешь широко, путешествуешь по всему свету и даже сыну дал образование в Англии — и все за счет ограбления авторов своего «Дня», в основном — русских.

Американский уровень Кублановского и русский уровень Розова

Но вернемся к вопросу об отношении «нутряного русака» к русскому народу. Народный поэт Грузии Григол Абашидзе негодовал: «Послушать его, так русский человек готов продать отца и мать за пайку хлеба. Он облил грязью все, что дорого советскому человеку» («Слово пробивает себе дорогу», М., 1998. С. 442. Но примечательно, что здесь выбросили первую фразу из публикации «Литгазеты» 23 января 1974 года, будто о русском человеке и речи не было у Абашидзе).

А Петр Проскурин судил не только об «Архипелаге» или «Как обустроить», а обо всем этом нутряном явлении в целом еще суровей: «В самой основе творчества Солженицына заложено зерно национального предательства… Он гнусно оклеветал русского человека, того пахаря и солдата, который не однажды пронес по странам Европы с великим достоинством меч освободителя… Нет нужды защищать русский народ от писателя, душа которого полна злобы к этому народу. Вполне закономерно, что человек, патологически ненавидящий наш народ, пришел к оправданию фашизма. И вполне естественно, что народ, спасший мир от фашизма, с отвращением и брезгливостью отторгнул от себя прислужника империализма» (там же, с. 478). Так говорил Петр Лукич, царство ему небесное…

Нельзя не вспомнить драматурга Виктора Розова, который признавался: «Очень мне нравились его ранние вещи… Но когда он стал политизироваться, я начал холоднее к нему относиться. А когда прочитал «Как нам обустроить Россию», я ахнул… Он первым призвал разрушить великую единую и неделимую Россию!» («Завтра», № 21, 1994).

А еще раньше вот что читали мы об этом у Юрия Бондарева, тоже не последнего писателя и минувшего столетия, и наших дней: «Не могу пройти мимо некоторых обобщений, что делает Солженицын в «Архипелаге» по поводу русского народа. Откуда этот антиславянизм? Право, ответ наводит на очень мрачные воспоминания, и в памяти встают зловещие параграфы плана «Ost»… Чувство злой неприязни, как будто он сводит счеты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в косности, беспринципности, в стремлении к легкой жизни, к власти… Солженицын, несмотря на свой возраст и опыт, не знает «до дна» русский характер…» («Слово пробивает себе дорогу», М., 1998, с. 451).

Кому же верить — этим многоопытным большим писателям или вездесущему Евтушенке в критике?

Еще в 1986 году Юрий Кублановский уверял в «Литературном курьере» (США), что авторы суждений о Солженицыне, подобных приведенным выше, просто «по недостатку интеллектуального уровня не способны слышать и понимать великого писателя современности». А вот он со своим уровнем все понимает! Как уютно жить с таким убеждением! Но ведь как это и старо, замызгано, банально…

Между тем у Бондаренко с его интеллектуальным уровнем то и дело натыкаешься на полное непонимание Солженицына по очень многим, даже частным вопросам. Вот он твердит о гордости писателя, величает его «горделивым старцем». Да вовсе не гордый он, а сатанински высокомерный, спесивый, самовлюбленный, однако и тут любит прикинуться ангелом. И в день юбилея уверял телесобеседника, что ему просто неведомо чувство гордости. «Как! — воскликнул изумленный журналист. — Вот получили вы Нобелевскую премию. Неужели не гордились?» — «Ничуть, — ответил старый лицедей. — Поехал и получил, только и всего». Можете себе представить, как негодовал он, прочитав назойливую хвалу критика своей «горделивости». А разве Бондаренко хотел огорчить старца? Наоборот…

А в статье о книге Солженицына «200 лет вместе» отметив, что сочинитель не упомянул в ней ни одно «высказывание на ту же тему» (о русско-еврейских отношениях) в журналах «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия», не назвал, в частности, ни «Русофобию» И. Шафаревича, ни выступления С. Куняева, — перечислив это, Бондаренко заявил, что такое умолчание о других авторах и русских журналах предпринято вовсе «не из желания показаться первым». О святая простота! О куриная слепота! О звенящая пустота!..

Но критик изо всех своих силенок опять о любимце: «Редко кому из приметных людей в столь разных обстоятельствах пришлось вживаться в народ и жить народом». Да, Солженицыну приходилось вживаться, ибо, по собственному признанию, был он существом книжным, за мамоч-киной спиной возросшим, не умевшим молоток на рукоять насадить. Но если сказать даже только о советских писателях, то нередко можно встретить среди них «приметных людей», которым не приходилось «вживаться в народ», ибо они дети народа, всегда были с ним, и без них «народ не полный». Смешно и сказать, что «вживались в народ» Есенин, тот же опять Шолохов, Платонов, Твардовский, Федор Абрамов, Николай Тряпкин, Василий Белов. А Шолохов не только жил с народом, но и в прямом смысле слова спас от голодной смерти десятки тысяч земляков, о чем свидетельствует его переписка в 1932 году со Сталиным. А кого спас Солженицын? Он даже школьных товарищей, даже родную жену заложил в 45-м году на допросе как людей, которые будто бы разделяли его ненависть к советской власти и к Сталину. Если было бы выгодно, он заложил бы и любого из своих обожателей да хвалителей, включая Бондарен-ку и Евтушенку.

Пушкин против Солженицына

Продолжая двигать дальше мысль об экстраординарной «русскости» своего кумира, критик призывает нас полюбоваться тем, какой он по-русски широкий, по-русски неуемный, по-русски всеохватный: «Александр Исаевич влезал за свою жизнь во все достаточно существенные исторические, политические и литературные переделки». Верно, влезал. Только никогда не спешил. Была на его веку, допустим, такая «историческая переделка», как Великая Отечественная война. И что же? Он влез в нее не в 41-м году, как миллионы его ровесников, а только в середине 43-го. И вылез из «переделки» не в мае 45-го, как все мы, а на три месяца раньше. Это в молодости. А в старости случилась еще одна «историческая переделка» — ельцинская контрреволюция. Пока шла борьба, он, сидя за океаном, не влезал, строчил свое бессмертное «Колесо» да изредка подавал соотечественникам мудрые советы, как обустроить Россию. А явился на родину лишь в 94-м году, уже когда контрреволюция победила, стало для негодяев и предателей сравнительно надежно и безопасно. Тут ему победители сразу и поместье дали, и дворец отгрохали, и сочинения рекой пустили.

Бондаренко — дальше о русской широте кумира: «Зачем было нужно ему — из каких выгод или расчетов — уже высланному насильно на Запад прославленному нобелевскому лауреату, вдруг восстанавливать против себя и Запад… Генрих Белль признал: «Он разоблачил не только ту систему, которая сделала его изгнанником, но и ту, куда он изгнан». Очень содержательно. Однако, во-первых, точнее было бы назвать Солженицына не «прославленным», а, как ныне говорят, «раскрученным». В самом деле, Хрущев раскручивал его как средство против Сталина, а Запад — против Советской России. Во-вторых, Белль ошибался, а ты, Бондаренко, лжешь его устами: подобно тому как гитлеровским воякам, среди которых находился в Крыму и Белль, не удалось одолеть Советский Союз и его армию, а только залили кровью нашу землю, так и Солженицын не разоблачил, а обол-гал, залил грязью и советскую систему, и нашу историю, и наш народ. Этому он посвятил тысячи и тысячи страниц своих рассказов, повестей, несъедобных романов, деревянных поэм, худосочных сценариев, злобных мемуаров. А где и когда он «разоблачил» Запад? Ну, немного побрюзжал в каких-то статьях, в выступлениях, причем это нередко тут же сопровождалось извинениями: «Я, может быть, вмешался или как-то коснулся их, простите…» Просит прощения только за то, что коснулся.

Но назови хоть один рассказик, допустим, созвучный бунинскому «Господину из Сан-Франциско», или повесть, подобную короленковской «Без языка», где этот Запад «разоблачался» бы твоим любимым идолом, как в этих произведениях. А ведь тут можно назвать еще много русских писателей — «разоблачителей» Америки, начиная с Пушкина. Тот еще когда писал, какая хмрачная картина предстала там перед «глубокими умами»: «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие: талант из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму… Такова картина Американских Штатов…» Стали они за минувшее время лучше? Нет, еще страшней и омерзительней, дабы во всем был у них comfort, — вот еще когда было пущено в оборот это липкое словцо…

А за Пушкиным последовала длинная вереница блистательных русских имен «разоблачителей» Америки, в отличие от Пушкина уже побывавших там и все видевших своими глазами: Короленко, Горький, Бунин, Есенин, Маяковский, Симонов… даже и друг мой Григорий Бакланов, который, правда, потом получил хорошие денежки от Сороса для своего «Знамени» и о США — больше ни слова…

Кого из них можешь ты, Бондаренко, представить со словами Солженицына на устах? Неужто тебе чудится, что Горький, изведавший там травлю, написавший о США очерк «Город желтого дьявола», мог сказать: «Америка давно проявила себе как самая великодушная и щедрая страна в мире»? Или тебе легко вообразить, как Есенин, автор «Железного Миргорода», взывает к американцам: «Вмешивайтесь в наши дела! Пожалуйста, вмешивайтесь как можно больше!» Или думаешь, что за хороший гонорар Маяковский мог бы припугнуть соотечественников: «Подождите, гады!.. Трумэн бросит вам атомную бомбу на голову!» И что сказали бы все эти писатели во главе с Пушкиным, вся русская литература о твоем драгоценном американском прихвостне?

И не морочь ты, Бондаренко, людям голову, что Солженицын восстановил против себя Запад. Подумаешь, какой-то русский еврей обругал его в «Новом русском слове» за будто бы антиеврейское высказывание… На самом же деле он был великой надеждой Запада, его агентом № 1. Где миллионными тиражами издавали его «Архипелаг» — в Персии? А Нобелевскую премию ему дал Запад или Восток? Он за ней в Стокгольм или в Пекин ездил? А кучу других премий ему в Африке выдали?.. Но это лишь одна сторона дела. Другая состоит в том, что, роскошно живя на Западе, он продолжал клеветать на свою родину и вместе с Сахаровым натравливал Запад на Россию, прямо, как мы уже отмечали, призывал лезть в наш дом, как можно быстрей и нахальней…

А уж говорить, что Солженицын не преследовал никаких выгод, не имел никаких расчетов хоть в чем-нибудь, может только человек, как В. Кожинов, верящий в его «наивность» и «простодушие», т. е. абсолютно не понимающий, с кем имеет дело: вся жизнь Солженицына, по его собственному признанию, «сеть замыслов, расчетов, ходов» («Теленок», с. 113). В «Новом мире» он создал настоящее «сыскное бюро» со своими агентами в лице Аси Берзер и кое-кого еще. Можно не сомневаться, что и похороны свои он спланировал и скалькулировал до последнего цента и последней секунды.

А сейчас критик уверяет: «Некая Божья воля заставила его поднять в своем творчестве все (!) главнейшие и острейшие проблемы русского народа». И почему ты, Бондаренко, ведь уже старый человек, до сих пор пишешь в расчете на идиотов? Ведь даже «Божью волю» вы замызгали. Вот и Алексей Шорохов заявляет: «Есть что-то промыслительное в явлении Кожинова для России…» И о Юрии Кузнецове — так же… А что касается «главнейшей проблемы» России, то все же знают, что она состояла в том, как устоять нам против Запада, а он, твой разлюбезный, был на его стороне и молился: «Господи, просвети меня, как помочь Западу укрепиться… Дай мне средства для этого!»

Поздновато, псаломщик

И опять с новой силой бросается критик в бой за своего идола: «Столетиями клевещут на русский народ… И войны-то выигрывал русский народ не умом, не талантом — так, трупами закидали немцев; и трудиться-то он не привык, все лишь баклуши бил; да и друг на дружку всегда русские доносят, всем завидуют… Весь (этот) перечень претензий к русскому народу ныне — в 85-летию Александра Исаевича — взвалили на него».

Ну, в отношении народа это не претензии, а клевета. А что значит «взвалили на него — обвиняют его в приведенной клевете на народ? Если именно это, тогда совершенно справедливо. Что мы победили немцев не умом, не талантом, а забросали трупами, громче всех голосили два таких же, как ты, Бондаренко, пламенных обожателя Солженицына — Владимир Солоухин и Виктор Астафьев. Первый всю войну прослужил в охране Кремля, второй, года полтора пребывая на фронте в должности ротного телефониста, доблестно бил врага телефонной трубкой. А взяли они эти победоносные трупы у своего же кумира. Ведь именно он писал, что маршалы наши — «колхозные бригадиры» (нашел чем укорить крестьянских детей, аристократ педи-кулезный!), что отступали мы по 120 верст в день, что вое-вали-то с «маленькой Германией» и т. п. О повальных доносах среди русских опять же долдонит в «Архипелаге» не кто иной, как он, русак № 1. Наконец, что трудиться русский человек не привык, писал в патриотической газете «Завтра» еще один, уже упоминавшийся пламенный почитатель и защитник нутряного русака — Вадим Кожинов: «Россия такая страна, которая всегда надеялась на кого-то: на батюшку-царя, на «отца народов», на кого угодно. Именно поэтому у нас чрезвычайно редок тип человека, который может быть настоящим предпринимателем. Либо это человек, который ждет, что его накормят, оденут, дадут жилье и работу, либо это тип, стремящийся вот здесь и сейчас что-то урвать для себя — чтобы не работать». Словом, захребетник, бездельник и паразит. И это не о какой-то группе или поколении народа, а именно о России в целом, о русском человеке во все века. Так что Солженицын породил целую школу своих защитников и последователей, в которой Бондаренко занимает первое место.

Сейчас он благородно негодует по поводу клеветы на народ, к которой Большой Русак будто бы не имел никакого отношения: «Невдомек мне, кто же такую огромную империю освоил (?), кто же Берлины и Парижи не по одному разу брал, кто же первым в космос полетел…» Верно, справедливо, только поздновато. Почти так думал еще и Лев Толстой, читая «Историю России» Соловьева, и Сталин — читая статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Но как же ты мог напечатать в газете, где работаешь заместителем главного, приведенные рассуждения В. Кожинова о русском человеке, о России? Почему промолчал? Разве тебе неведомо, как это называется?..

Бродский — великий русский поэт по версии Бондаренко

Дав Солженицыну общую оценку как неуемного русака № 1, критик затем предпринимает легкую пробежку по всей биографии юбиляра, рассказывая, как жизнь прожил нутряной писатель среди нутряных людей. Вот была война. Так что? «И в армии опять же… он служил не в высоких штабах и не корреспондентом в центральных газетах, а всего лишь командиром батареи звуковой разведки среди таких же нутряных русских людей». Очень прекрасно. Однако есть замечания.

Прежде всего откуда такое презрительное отношение к высоким штабам у человека, который сам-то служит в Генштабе газеты «Завтра»? А штаб — это ее мозг. Во время войны в Генеральном и в других штабах служили Г.К. Жуков, Б.М. Шапошников, А.М. Василевский, генерал армии A.И.Антонов и многие другие замечательные специалисты военного анализа и планирования, далеко превзошедшие в этом немецких коллег. Или Бондаренко знает, что они там в пинг-понг играли, как он в «Завтра»? Во-вторых, Солженицын и не мог оказаться в «высоких штабах» в числе руководителей, ибо он лишь в 43-м году окончил училище в звании лейтенанта. Кроме того, откуда это высокомерие по отношению к корреспондентам центральных газет? Ведь ими были и Шолохов, и Гайдар, и Твардовский, и Платонов, и Симонов, и сотни других достойных и талантливых писателей, из коих многие и головы сложили на фронте, как Аркадий Гайдар. Или Бондаренко знает, что они писали свои корреспонденции, не выходя из редакционного кабинета в Москве, как сам он пишет статьи и за себя, и за других, например, за Г. Зюганова?

Советую прочитать военные дневники Симонова. А заодно — хотя бы еще и его поэмы об Александре Невском, о Суворове, дабы впредь не бубнить на потеху публике: «Симонов — далекий от патриотизма писатель». Ведь так сказать мог только человек, который просто не читал Симонова и не знает, что это за фигура в советской литературе.

B. Бондаренко должен был выразиться иначе: «Симонов — писатель, далекий от моего сугубо лампадно-эмигрантского патриотизма». Это было бы верно.

Не обнаружив патриотизма у Симонова, Бондаренко, однако же, разыскал патриотизм в одном юношеском стихотворении Иосифа Бродского, и за это простил поэту все даже по собственному деликатному перечню — «ернические стихи о России, выпады против христианства, попытку уйти из русской культуры в американскую». Мало того, критик посвятил этому стихотворению целую статью под заглавием «Припадаю к народу», напечатал в своем «Дне» в виде передовой и там объявил Бродского «великим русским поэтом». Спасибо, а мы не догадывались. Статья кончается так: «Не менее великий русский поэт Юрий Кузнецов, сверстник Бродского, писал: «И священные камни Парижа, кроме нас не оплачет никто». Можно сказать, побратал через Париж, в котором Кузнецов, кажется, никогда не был… В чем тут дело? Похоже на то, что Бондаренко хочет вступить в Евросоюз, а его без таких статей не принимают.

Четыре или два?

А что касается командования батареей звуковой разведки, то долгое время этот командир говорил и писал об этом, например, в известном письме IV съезду писателей, несколько усеченно, называя себя «всю войну провоевавшим командиром батареи» («Слово пробивает себе дорогу», с. 215). Просто батареи — и все, естественно, думали, что это огневая батарея, а не звуковая, в которой нет ни одной пушки, а только приборы да циркули. Пробыл же Александр Исаевич на фронте не «всю войну», не «четыре года воевал, не уходя с передовой», как писал в другом документе, а с мая 43-го года до 9 февраля 45-го, т. е. меньше двух лет, и самую страшную пору войны он благополучно прокантовался в глубоком тылу то в обозной роте, то в училище.

Тут на выручку Бондаренко кинулась Анна Соколова в юбилейной «Литгазете»: «Сколько бы дней Солженицын на фронте ни пробыл, ему этого оказалось достаточно, чтобы навсегда осознать бесчеловечную сущность любых военных действий». Понятно? Любых! Заставь Анюту Богу молиться… Какое счастье, что, когда фашисты в 41-м напали на нас, вот такие юбилейные Анюты молчали или им затыкали рты, а то ведь они бы подняли вопеж: «Прекратите сопротивле-ние! Его сущность бесчеловечна!» А Солженицын говорил не о бесчеловечности войны, а выражал свое полное безразличие к ее исходу: «Ну и что, если победили бы немцы? Висел портрет с усами, повесили бы с усиками. Справляли елку на Новый год, стали бы на Рождество». Только и делов. Больше того, он «навсегда осознал» благодетельность не побед, а поражений. Посмотрите, говорит, на Швецию: как она расцвела после разгрома под Полтавой! Из истории Швеции он только и знает ее поражение под Полтавой да нынешнее благоденствие. Но не соображает, что Полтава-то была триста лет тому назад, после которой Швеция изведала великое множество бедствий, страданий, горя, в том числе — и новых военных поражений, а расцвела-то она не так давно, особенно — после того, как много позаимствовала из опыта нашего русского социализма.

Наконец, солженицынская «передовая» была такого своеобразного свойства, что он там без устали строчил стихи, рассказы, повести, ординарец их переписывал, и они рассылались по московским литературным адресам, а потом этот ординарец, нутряной еврей Соломин (после войны уехал в США) привез командиру из Ростова-на-Дону молодую супругу Наталью Решетовскую. Она вспоминала: «В свободное время мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета. Я стала переписывать Санины вещи». Какой во всем этом богатый материал для размышлений на любимую солженицынскую тему «Жить не по лжи».

Орденоносец Солженицын и Зоя Космодемьянская

Бондаренко может возразить, даже возмутиться: «А два боевых ордена на груди Александра Исаевича?» На это можно бы ответить посредством самого Солженицына. Он пишет в своем полубессмертном «Архипелаге», что на фронте звание Героя «давали тихим мальчикам, отличникам боевой и политической подготовки». Если уж так — Героя, то кому же давали несравнимые с этим ордена Красной Звезды и Отечественной войны второй степени, полученные им? Не иначе, как тем, кто служил в похоронных командах… Но нет, не можем мы хоть на минуту пойти следом за этим хлыщом. То, что он сказал о Героях, это обычная для него полоумная клевета на Красную Армию, на Отечественную войну. Это в одном ряду с его глумлением над Зоей Космодемьянской и Александром Матросовым, с издевательством над маршалами Жуковым и Коневым, с восторгами по адресу генерала Власова и с другими подлостями.

Оставил бы ты, критик, свой оглушительный барабан да уговорил бы неприкасаемого кумира отказаться хоть от ка-кого-нибудь единичного вранья, хоть в чем-то покаяться. Он же до сих пор остановиться не может. Вот уже и накануне своего 85-летия в ноябрьской книжке «Нового мира» бросил черную тень на своего верного служителя Вадима Борисова. А Вадим-то умер, его друзья говорят: не пережил обиды и оскорбления… Так что будь готов к тому, Бондаренко, что и тебя накроет он такой черной тенью еще при жизни.

О его орденах можно сказать еще вот что. Если человек сумел с целью приезда жены сварганить для нее фальшивые документы и получить армейское обмундирование как для военнослужащей, командировать к ней едва ли не за две тысячи верст ординарца и получить ее в свою теплую землянку с двуспальными нарами, и если все это сошло ему с рук, то ясно, что, с одной стороны, у него были разлюбезнейшие отношения с начальством, без которого проделать всю эту авантюру невозможно; с другой, нет никаких сомнений, что это такого разряда прохиндей, которому при тех же отношениях с начальством и орденочек-другой получить ничего не стоило. Марк Дейч, человек сокрушительного ума и зубодробительной эрудиции, пишет, что Солженицын получил ордена в ту пору войны, «когда награды раздавались всем подряд». Такой поры не было. Дейч не соображает, что тут он лишь соперничает в подлости с Солженицыным, уверяющим, что Золотые Звезды Героев давали «тихим мальчикам». К слову сказать, дядя В. Бондаренко как раз получил на войне Золотую Звезду, о чем племянник-патриот неоднократно с гордостью упоминал. Так вместо того, чтобы угодничать перед бесстыжим клеветником, дай же ему за родного дядю оплеуху! Увы… Деградация и разложение среди этих лампадных патриотов дошли до того, что даже за ближайших родственников не вступятся…

Литейщик Бондаренко, брат по труду

Как известно, с фронта Солженицына препроводили в Москву, в Бутырки. Красная Армия продолжала воевать без Александра Исаевича, в одиночестве… Есть веские основания полагать, что прохиндей в страхе перед войной, которая, по его убеждению, непременно начнется — и какая! — между СССР и его союзниками сразу после разгрома Германии, сам себя посадил. И то сказать, будучи офицером действующей армии, он в письмах друзьям и знакомым поносил Верховного Главнокомандующего, прекрасно зная, что письма просматриваются военной цензурой, о чем на конвертах ставился штамп. В какой армии потерпели бы такие действия в пользу врага во время войны? Юрий Мухин цитирует английского историка Лена Дейтона: «Женщина (во время войны), назвавшая Гитлера «хорошим правителем, лучшим, чем наш мистер Черчилль», была приговорена к пяти годам заключения» («Дуэль», N50, 2003, с. 6). Женщина и не в армии! А тут — офицер и на фронте.

И вот — заключение. Критик уверяет: «И лагерный срок Солженицын провел в основном, что бы ни писали его ниспровергатели, среди той же «нутряной России», каменщиком, литейщиком». Ну что заставляет тебя при таком-то оснащении лезть на рожон? Право, полное впечатление, что В. Бондаренко не читал не только Симонова, которого терпеть не может, как вся его компашка, но и обожаемого Солженицына, за которого хоть сей миг — в огонь и в воду.

Да, было время, когда Александр Исаевич изображал себя не только героем-фронтовиком, четыре года без роздыху то истреблявшим врага из пушек, то с винтовкой наперевес и с кличем «За Родину! За Сталина!» ходившим в штыковую атаку, но еще рисовал себя и рядовым трудягой-зэком, прошедшим в лагере все круги ада. Так, 30 июня 1975 года, выступая на большом митинге американских профсоюзов в Вашингтоне, он начал страстным воплем: «Братья! Братья по труду!..» И представился как истый троекратный пролетарий: «Я, проработавший в жизни немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим…» Немало — это сколько: лет двадцать? или десять? ну хотя бы семь-восемь? Ладно, пусть будет три годочка… Американцы внимали голосистому пролетарию, развесив уши, даже аплодировали, иные инда прослезились. Да, было такое время и такие гордые заявления кумира, но потом-то через болтливость самого страдальца выяснилось, что подлинная картина его пролетарского стажа выглядит несколько иначе. И он, конечно, сбавил тон. Но в дни юбилея опять взыграл, как молодой, — стал заливаться о том, какой он замечательный каменщик.

На самом деле большую часть срока он в буквальном смысле ПРОСИДЕЛ — за письменным столом.

В обеденный перерыв валяется во дворе на травке или спит в общежитии: мертвый час, как в пионерлагере. Утром и вечером гуляет, перед сном в наушниках слушает по радио музыку, а в выходные дни (их набиралось до 60. У Достоевского — три: Рождество, Пасха да день тезоименитства государя) часа три-четыре играет в волейбол и опять же совершает моцион. Вот такая каторга — с мертвым часом и волейболом, с моционом и музычкой, с трехразовым питанием, соответствующим всему этому. Вот только сауны не было. А самыми неразлучными товарищами Солженицына в заключении были не кандалы, как у Достоевского, а канцелярский стол, перо, чернильница и промокашка. В этом лагере, похожем если уж не на пионерлагерь, то на Дом творчества в Малеевке, где, впрочем, сауны тоже никогда не было, гигант мысли пробыл без малого три года, занимаясь сочинительством да читая книги, получаемые по заказу аж из Ле-нинки! Напоминание о такой каторге В.Бондаренко называет «клеветой на классика», ибо «Архипелаг» он, повторяю, явно не читал…

Но вдруг 19 мая 50-го года гения и пророка оторвали от письменного слова и без чернильницы, без промокашки отправили в Экибастузский особый лагерь, в края Достоевского. За что такая немилость? Молчит, не объясняет, вернее, дает путаные объяснения. Это наводит на мысль, что, возможно, ему надоело выполнять работу Ветрова и он заартачился.

В этом спецлагере титан художественного слова пробыл оставшийся срок. Он пишет: «В начале своего лагерного пути я очень хотел уйти с общих работ, но не умел». Не умел?! Да кто же тогда без конца витал в руководящих сферах — то замом, то завом, то начальником? А доктор Троицкий, знавший Достоевского на каторге, вспоминал, что тот «на все работы ходил наравне со всеми». И, напомним, в кандалах, которые узнику социализма и не снились.

Дальше узник сообщает, что в бригаде Боронюка появилась возможность стать каменщиком. «А при повороте судьбы я еще побывал и литейщиком». А также и столяром, о чем, видно, забыл, да еще паркетчиком. Наконец-то добрались мы до его пролетарских специальностей, по поводу которых плакали американцы и ликует Бондаренко. Но сроку-то сидеть оставалось меньше двух с половиной лет. Однако же свое приобщение к пролетариату Солженицын поспешил воспеть в гордом стишке «Каменщик».

Но, увы, оказывается, только шесть месяцев он проработал каменщиком. А дальше? Однолагерник Д.М. Панин в «Записках Сологдина» писал о тех днях: «На мое бригадирское место удалось устроить Солженицына». Что ж, опять? И это после возвышенных-то стихов в честь приобщения! Увы… Так что думать, будто универсал Солженицын овладел перечисленными профессиями основательней, чем профессией маляра, нет никаких оснований. Об одной из них Решетовская прямо писала: «Не судьба Сане овладеть столярным делом». А как литейщик он сумел-таки отлить себе… Что? Конечно же, столовую ложку, и притом большую. Но о колесах для тачки пишет, будто отливал их в вагранке (там же, т. 2, с. 90). Чушь! Вагранка существует для плавки металла, никакие отливки в ней немыслимы. Этого нельзя не узнать, проработав литейщиком хоть два дня. А вот с бригадирской должностью «Саня справляется, она кажется ему необременительной. Чувствует себя здоровым и бодрым».

На очередной руководящей должности пророк пробыл до января 52-го года, когда заболел и его положили в госпиталь, где после великолепно проведенной операции провел две недели. Так до сих пор ничего и не понявший Говорухин гневно обличал советскую власть: «И вот еще не выздоровевшего, слабого, с незажившим швом его посылают в литейный цех». Это вранье на уровне первоисточника. Послали Солженицына — уже не первый раз — в библиотеку. Между прочим работенка очень выигрышная для сексота: постоянное общение с самыми разными людьми. Но подумайте и о том: в лагере строгого режима — библиотека, выбор книг! А Достоевский писал, что в Омском остроге ничего не было, кроме Библии. Ну, разве еще «Дети 37-го года» Владимира Бондаренко.

Приходится констатировать: летом 1975 года, сотрясая атмосферу Америки воплем «Братья по труду!», Солженицын так же врал, как сегодня, спустя тридцать лет врут на просторах отечества его нобелевские Книги Жизни и он сам.

И очень характерно еще вот что. Постоянно, весь срок мечтая о начальственной или просто немускульной работенке и почти всегда добиваясь ее, Солженицын, смотрите-ка, сколь презрительно гвоздит других известных ему лагерников за то, что «цеплялись они: Шелест — за стол вещдоволь-ствия, генерал Тодорский — при санчасти, Конокотин — фельдшером (хоть никакой он не фельдшер), писательница Галина Серебрякова — медсестрой (хотя никакая она не медсестра)» (там же, т. 2, с. 342). Согласитесь, ничего подобного вы до сих пор не видели.

Гений и сексот

В. Бондаренко не понимает, что идет как по минному полю. Ведь каждый шаг может вызвать взрыв и оказаться смертельным. Вот пишет: «Александр Исаевич, Вы сами знаете, каких только фальшивок против России и русского народа не (!) сочиняли». Да, конечно, он знает, ибо сам занимался этим в поте лица своего. Ведь что такое «Архипелаг ГУЛАГ»? Колоссальная фальшивка-донос против России. Что такое «Стремя «Тихого Дона» И. Медведевой-То-машевской, в создании и появлении которого Солженицын сыграл решающую роль? Фальшивка-донос против Шолохова, великого сына русского народа. Он и автора сам разыскал где-то в Крыму для этой фальшивки, и написал со своей всегдашней многословной дотошностью и предисловие, и послесловие, и денег дал на издание.

Бондаренко тут же стелет соломки, надеясь пройти по ней: «Даже если Александр Исаевич за свою жизнь и наговорил, даже написал что-то лишнее, разбираться в том будущим историкам, как разбираются с Достоевским или Тургеневым, к примеру, но главное навсегда уже останется за ним — народная правда! Его вело высшее духовное чутье».

Как и В. Кожинов, В. Бондаренко уповает на потомков. Но зачем обременять их нашими заботами, когда перед нами живой писатель и есть возможность взять его за бороду и прямо спросить: Вы писали, что коммунисты истребили 106 миллионов сограждан. Это «народная правда» или грязная клевета? Ведь население страны за советское время возросло вдвое: примерно со 150 миллионов почти до 300. Ничего подобного не было за такой срок ни в одной европейской стране, как не было и нынешнего вымирания русских в год по миллиону на фоне вашего сытого благоденствия.

Вы утверждаете в «Архипелаге», что в 41-м году мы «отступали позорно по 120 километров день, меняя лозунги на ходу». Это вам в глубоком тылу продиктовало «высшее духовное чутье» или вы просто сдули у Некрича? Ведь сам Гитлер признавал, что немецкие войска никогда не преодолевали в день больше 50 километров, и то лишь в самом начале операции. А главный лозунг в первый день войны провозгласил В.М. Молотов: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» И этот лозунг мы ни на что не сменили, ни разу не отступили от него. Это вы на ходу меняли свои взгляды, замыслы и шкуру.

Вы писали все в том же «Архипелаге», что свою речь по радио 3 июля Сталин произнес сквозь слезы, «чуть не плача». Вот эта речь (включить запись). Укажите хоть одно место, где оратор сдерживал слезы. Может, вот здесь: «Великий Ленин, создавший наше государство, говорил, что основным качеством советских людей должна быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины…» И так безо всяких историков можно пройтись по всему насквозь лживому «Архипелагу», который, как божится Бондаренко, совершенно «необходим для дальнейшего развития русского народа». Вот заботник нашелся у русского народа. А Достоевский с Тургеневым тут совершенно ни при чем, ибо можно «разбираться» с их идеями и образами, даже ссорами, но они не клеветали на родину, а только прославляли ее. Но вот это я уж и не знаю, каким печатным словом можно обозначить: «Солженицыну и Шолохову быть бы близкими друг другу. Увы, судьба развела их. Жаль. Но так часто бывало в русской литературе. Примем как должное. Вспомнив хотя бы отношения Толстого и Тургенева, Достоевского и Гоголя, Маяковского и Есенина. Примиряет всех сама Россия…» О, господи, еще одна порция щирого сюсюканья о России, шагу ступить без этого не может. Прав Мандельштам: «Высоким штилем можно опошлить все». И опять: при чем здесь названные классики? Да, были между ними расхождения, трения, даже вражда, но нередко они имели частный, личный характер. Тургенев и Толстой поссорились по житейскому поводу. Но как художников они высоко ценили друг друга. Когда стало известно, что автор «Войны и мира» высказал намерение отказаться от дальнейшей литературной работы, уже больной Тургенев, несмотря на многолетний разрыв, написал ему письмо, умоляя продолжать творчество. Достоевский в образе Фомы Опискина намекал на Гоголя и на его «Выбранные места из переписки с друзьями». Конечно, в этом образе немало комичного и неприятного, но что за беда! И в те дни об этом знали немногие, теперь же кто помнит, кроме литературоведов? Тем паче что ведь он же, Достоевский, и говорил: «Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя в особенности!» Или: «Все мы вышли из «Шинели» Гоголя». Наконец: «Гоголь — гений исполинский, но ведь он и туп, как гений» (ПСС, т. 20, с. 153). До чего здорово! А в образе писателя Кармази-нова из «Бесов» — шарж на Тургенева. Говорят, это признавал сам Иван Сергеевич, но 8 июня 1880 года на пушкинских торжествах после знаменитой речи Достоевского он вместе со всеми кинулся к нему со слезами восторга и объятьями. Неласков был Достоевский и к Салтыкову-Щедрину, Грановскому, позднее — даже к своему крестному отцу Белинскому… Во всем этом нет ничего чрезвычайного — живая литературная жизнь… И Есенин с Маяковским были уж слишком различны по корням, по литературно-стилистическому направлению. Однако первый писал:

Это же восхищение. А дальше высказывалось справедливое и горькое сожаление: «поет о пробках в Моссельпро-ме». Но когда Есенин умер, у Маяковского застряло «в горле горе комом… Вы ж такое загибать умели, что никто на свете не умел…».

К тому же Тургенев не говорил, не писал, не издавал книги о том, что Толстой украл у Пушкина «Войну и мир», Достоевский не убеждал читателей, что «Мертвые души» списаны у Загоскина, Маяковский не доказывал, что «Письмо матери» Есенин сдул у Асеева. Наконец, ведь никто из них не писал о другом так, как болезненно злобный Солженицын. Шолохов встретил его появление приветливо, по словам Твардовского, даже просил поцеловать его. Но ведь творческое кредо новобранца, как известно, таково: «Отмываться всегда трудней, чем плюнуть. Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым». И начал очень умело плеваться. Действительно, сперва послал Шолохову письмо:

«Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря (1962 года), совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона». От души хочется пожелать Вам, успешного труда, а для того прежде всего — здоровья! Ваш Солженицын».

Обратите внимание: «Ваш», а чувство высокое и неизменное.

Но вот вышел «Теленок» и о том же самом дне, о той же самой встрече он там пишет: «Хрущев миновал Шолохова стороной, а мне предстояло итти прямо на него, никак иначе. Я шагнул, и так состоялось (!) рукопожатие. Ссориться на первых порах было ни к чему. Но и — тоскливо мне стало, и сказать совершенно нечего, даже любезного.

— Земляки? — улыбался он под малыми (!) усами, растерянный (?), и указывая путь сближения.

— Донцы! — подтвердил я холодно и несколько угрожающе».

О господи, этот донец, видите ли, еще и угрожал… И тут же: «Невзрачный Шолохов… Стоял малоросток и глупо улы-бался… На трибуне он выглядит еще более ничтожным». И не соображает в потемнении ума, что главное место Шолохова не трибуна, а письменный стол, что, впрочем, не ме-шало ему и с трибуны запускать ежа под череп и бюрократам министрам, и хвастунам политикам, и самолюбцам писателям.

Вот с какой черной злобой в душе писал, Бондаренко, твой Солженицын на другой день письмо Шолохову со свои-ми сожалениями, которые тому вовсе не были нужны при всей его «растерянности» от встречи с Мечом Божьим.

Еще плевок: «Мой архив и сердце мое терзали чекистские когти — именно в эту осень сунули Нобелевскую премию в палаческие руки Шолохова». Как, мол, это мыслимо: терзали мой архив, а кто-то в это время какие-то премии получал!.. Но ему и этого мало: не жалея средств и сил, начинает кампанию, чтобы убедить всех, будто Шолохов плагиатор.

И вот, зная все это, Бондаренко заявляет: «Вся сложность (!) взаимоотношений Солженицына и Шолохова на совести «советников». Какая сложность? Прохвост оклеветал великого писателя, и тот дал ему отпор — вот и вся «сложность».

Но Бондаренко еще и горько сожалеет, что гений и злобный прохиндей не были близки. Поистине это напоминает намерение «белую розу с черной жабой обвенчать». И не соображает, что, превознося прохиндея, объявляя его грандиозным русским явлением, берет на себя при этом ответственность за всю его клевету, в том числе и за «палаческие руки».

Но представьте себе, в своем пылком желании обвенчать русскую розу с русофобской жабой Бондаренко не одинок. О том, что венчание не состоялось, горько сожалеет Валентин Осипов. В книге, озаглавленной, конечно же, «Тайная жизнь Михаила Шолохова» (куда ныне на рынок без «тайны»!) он уверяет, что, хотя «Шолохов не признал политической праведности (!) отношения Солженицына к советской власти и истории» (сам-то Осипов признает «праведность» грязного клеветника России. — В.Б.), тем не менее, по его данным, венчание должно было состояться. Шолохов вроде бы уже приготовился, но «Солженицына почему-то не уберегли». Как так не уберегли? От чего?.. Оказывается, от клеветы на Шолохова, в частности, надо полагать, от приведенных плевков со страниц «Теленка», от плевка в виде того самого «Стремени» и т. д. В результате, говорит, писатели вовсе не по своей воле оказались по разные стороны баррикады, не в силу своих несовместимых убеждений, а выпала им судьба кем-то «повражденных (!) и поссоренных»: «кто-то недобрый Солженицына под руку — толк, толк, перо и клякснуло (!)».

Кто же толкнул? Да, видно, те же таинственные советники. А кто должен был беречь невинность Солженицына, остерегать от подлости — чья эго обязанность? КГБ, что ли? Или Союза писателей? Или МЧС? Но как бы то ни было, а Осипов прощает Солженицыну все эти подлости, более того: «Оправдываю (!) его по предположению (!), что он просто не мог знать биографии Шолохова». Оправдание по предположению — это супергуманно, но мы уже видели точно такое оправдание у Вадима Кожинова. И чтобы такой дока не знал биографию Шолохова? Он знает насквозь даже биографию Бондаренки…

Свою книгу В. Осипову следовало бы озаглавить не «Тайная жизнь Шолохова» (никакой тайной жизни писатель, конечно, не вел), а «Моя тайная жизнь». Действительно, как человеку удалось работать директором крупнейшего в стране издательства «Художественная литература», самому писать книги и при этом употреблять слова, смысла коих не понимает, — вот тайна так тайна!.. Приведу только один, но уж очень характерный пример. Вот он неоднократно упоминает смастаченную Солженицыным убогую книжонку «Стремя «Тихого Дона» и думает, что здесь «стремя» — известная деталь конной верховой упряжи. Так и главку озаглавил: «Не-докованное стремя», т. е. недописанная книга, о чем он, между прочим, сожалеет. И примеры из Даля привел: «Держать кому стремя. Спустя время, да ногой в стремя» и т. д. А ведь на той же странице у Даля мог бы видеть: «Стремя — стрежень реки, быстрина», т. е. основное течение. Именно этот смысл тут и имел в виду автор пасквиля: стрежень книги принадлежит не Шолохову, а Крюкову. Уж очень вопиет осиповское толкование слова «стремя» в книге о великом художнике слова, тем паче — о писателе-казаке. Счастье автора, что казак не видал его книгу…

В самый день солженицынского юбилея Бондаренко появлялся во всех выпусках новостей на канале НТВ рядом с Осокиным и кратко излагал главную мысль своей статьи: Солженицын — это супер-гипер-архирусское явление. А следом за ним возникал сам Александр Проханов, прославленный мастер высокого штиля и изысканных оксюморонов. Ему показалось мало роскошной статьи своего заместителя у себя в «Завтра» и у него в «Дне», захотелось внести личный вклад в юбилейное торжество и внес изумительной красоты жемчужинку элоквенции: «Пусть Александр Солженицын стоит высоко и грозно, как Александрийский столп!» Увы, жемчужинка с изъянцем: правильно, справедливо назвать Солженицына столпом, если — антисоветчины и русофобии, но Александрийский столп — это же маяк, и он стоял да светил отнюдь не грозно, а наоборот, дружески, а то и спасительно для моряков.

Ему непонятно!

Картина будет неполной, если мы не вспомним здесь еще статью В. Бондаренко «Александр Солженицын как лидер русского национализма» («День», № 6, июнь 1998). Критик обожает три слова: «лидер», «элита» и «премии». То у него в своих сферах Никита Михалков лидер, то Проханов, то вот Солженицын… Статья на всю полосу с портретами Учителя и ученика, а посвящена книге «Россия в обвале». Критик уверенно заявляет: «Все русские патриоты от генерала Макашова до Виктора Илюхина (что, разве это разные полюса русского патриотизма? — В.Б.) с небольшими частными отклонениями дружно подпишутся под всеми основными идеями этой книги».

С чего ученик это взял, почему говорит от лица всех патриотов, неизвестно. Мне, например, омерзительно поставить свое имя рядом с именем клеветника России. А главное, книга его от начала до конца напичкана идеями, которые давным-давно были высказаны и многократно обнародованы множеством авторов, в частности, и Зюгановым, и теми же Илюхиным да Макашовым и мной тож. А он по всегдашней склонности к плагиату изображает себя первопроходцем, открывателем Америк, как это было позже и в книге «Двести лет вместе», о чем уже говорилось. В самом деле, разрушены промышленность и сельское хозяйство, разгромлена армия, обескровлена наука, чудовищная преступность, страшный рост туберкулеза и сифилиса, идет вымирание народа, брошены наши соплеменники за рубежом, всюду ложь, показуха, жирует кучка сверхбогачей, ограбивших страну, и т. д. — вот о чем эта книга. Да мы уже пятнадцать лет твердим то же самое! А он явился из-за океана и вот — «Граждане, послушайте меня!» Это слова из давней блатной песенки. А дальше там так: «Ремеслом я выбрал кражу…» Вот именно…

Но даже не вещание критика от лица всех патриотов самое удивительное в его статье, еще интереснее то, что он говорит от своего имени: «Непонятно, почему главы из этой книги автор распечатал исключительно в газетах, где проповедуют прямо противоположное тому, что утверждается в книге», т. е. в «Новой газете», «где из номера в номер несутся вопли о русском фашизме», в «Общей газете», которую сам писатель считает «антирусским изданием» и еще в «десяти оголтело антирусских газетах».

Это критику непонятно. И он продолжает: «При этом ни «Русскому вестнику», ни «Литературной России», ни «Нашему современнику», ни «Москве», ни «Русскому дому», ни «Завтра», ни «Дню литературы», ни «Патриоту» главы из книги предложены не были». Ну почему? Почему же?

Какая перед нами тяжелая форма болезни… Да потому, милый критик, что у твоего «Дня» тираж, как ты утверждаешь, десять тысяч, а, пожалуй, и пяти нет, у других перечисленных рядом с ним изданий — того же примерно порядка. Ну, у «Современника» тринадцать тысяч. А перед тобой абсолютно аморальный циник, у которого, как сказал еще Твардовский, нет ничего святого, ему начхать на все, лишь бы тиражи были в сотни тысяч, в миллионы экземпляров. Но даже не это главное, а то, что написать он может все, что угодно, рука набита, но душой он с «Новой газетой», а названные тобой издания он презирает, не желает на глазах почтенной публики из той же «Новой» связываться с ними, мараться о них. Если бы не так, то ведь он мог бы одни и те же главы напечатать и в «Общей газете», и, допустим, в твоем «Дне» хотя бы из сострадания к его главному редактору, своему церберу. Ведь напечатал же он ответ Дейчу одновременно и в «Литгазете», и в «Комсомолке», но опять же не в «Завтра», не в «Дне».

Его презрение к русским патриотам ты еще раз подтверждаешь рассказом о приеме при вручении Солженицыным своей премии: «Вместо единения русских я увидел исключительно демократическую космополитическую тусовку, облизывающуюся на устриц и омаров… Ни Союза писателей России, ни «Нашего современника»… Были самые крутые демократы… Где же попытка единения русских, объявленная в книге?» Ему опять непонятно!

А ведь давным-давно мог бы все уразуметь.

И вот при всем этом Бондаренке не омерзительно. Он продолжает льнуть к Солженицыну, прославлять его, во всю прыть своих немощных силенок оборонять от обид. Да, видимо, это тяжелая болезнь, приведшая, как и Вадима Кожи-нова, к полному непониманию того, что есть Солженицын. С другой стороны, отношение Бондаренко к Солженицыну очень похоже на отношение руководства КПРФ к церкви. Они перед ней — мелким бесом рассыпаются, а она их в упор не видит. Они взывают: «Мы уповаем на помощь священнослужителей! Мы уповаем!..» Печатают в трех номерах «Правды» холуйские статьи своего идеолога Зоркальцева о рабской любви к ней. А из иерархов церкви за все время никто доброго словечка не сказал о коммунистах и прошлого, и нынешних дней. И опять приходится повторить: «О, святая простота! О, куриная слепота!..» Вот какую породу людей создала наша демократия: им плюют в лицо, а они целоваться лезут. Да посмотрись ты в зеркало, Бондаренко. У тебя на лице плевок твоего кумира!

Заветная мечта В.И. Ленина

В самый канун юбилея на страницах той самой «Новой газеты» (№ 92) я обнаружил статью только что упомянутого Юрия Карякина «И еще неизвестно, что он скажет». Вы должны знать Карякина. Своим воплем «Россия! Ты одурела!» по поводу избрания еще в первую Думу коммунистов он вошел в историю почти столь же прочно, как Альфред и Эдвард. А предложением ликвидировать Мавзолей превзошел самого патриарха, поскольку первым вылез с этим предложением, да еще с трибуны Съезда народных депутатов СССР, куда попал, представьте себе, от Академии наук.

Но все-таки я заглянул в его биографию: «Публицист, социолог, писатель… Родился в 1930 году в Перми…» Значит, восьмой десяток идет. В Перми семь вузов, в том числе университет, выбирай — не хочу, но юный пермяк и будущий ленинец почему-то предпочел университет Московский, а факультет — философский. Дальше: «Дед — участник русско-японской войны, Георгиевский кавалер…» При чем тут дед и его награды? У меня бабка была мать-героиня, но я же не сую это в нос читателям. А сам-то Карякин хотя бы два годика отслужил в армии? Непохоже. Ибо после университета была еще и аспирантура, а сразу после нее с 1956 года — непрерывное шествие по важным должностям в важных научных учреждениях и в очень важных редакциях: «Институт истории Академии наук… младший научный сотрудник… старший научный сотрудник… журнал «Проблемы мира и социализма»… «Правда»… замзавотделом… завотделом… Верховный Совет… консультант… референт…» О некоторых из этих учреждений, должностей я и слыхом не слыхивал, например: «Институт сравнительной политологии и проблем рабочего движения».

Или: «Высший консультационно-координационный Совет при председателе Верховного Совета Российской Федерации». Кого там Карякин консультировал, что он там координировал — бог весть! Можно себе представить, что это была за малина, что за лафа для разного рода столичных пермяков… А уж вершина всего — вице-президент русско-американского философского общества «Апокалипсис». Это вам не «Рога и копыта»! Аж зависть берет! Я бы тоже с удовольствием возглавил философское общество «Армагеддон».

Но вернемся к нынешней публикации Карякина. Он озаглавил ее явно неудачно: «Еще неизвестно…» Очень даже известно. Однажды Солженицын заметил: «Я никогда не успеваю жить». Возможно, но зато всегда успевает солгать. Так поступит и в очередной раз. У статьи есть и подзаголовок: «Дневник русского читателя». Первая запись в этом дневнике имеет помету: «Ноябрь 1962-го. Прага». Это время публикации «Одного дня Ивана Денисовича». Но почему русский читатель оказался в Праге? Что он там делал? Оказывается, в ходе служебного продвижения он в облике правоверного коммуниста трудился уже в помянутом коммунистическом журнале «Проблемы мира и социализма». Работка и тут была — не бей лежачего. Вместе с Александром Бовиным, Владимиром Лукиным и другими коммунистами этого пошиба он там шесть лет (1960–1965) на сорока языках полумиллионным тиражом на наши деньги учил граждан 145 стран, как строить социализм, как вообще нам жить и что такое хорошо и что такое плохо. Но вдруг именно там внезапно заобожал Солженицына, антисоветчика № 1.

Желание совместить то и другое однажды привело его к такой мысли: «В своем завещании В.И. Ленин высказал страстную жажду надежды (так в тексте. — В.Б.) на людей со следующими четырьмя качествами: во-первых, они ни слова не скажут против своей совести; во-вторых, никому не поверят на слово; в-третьих, ни в какой трудности признаться не побоятся; в-четвертых, не побоятся никакой борьбы за поставленную цель… Мне кажется, что А.И. Солженицын как раз принадлежит к таким людям…» Короче говоря, Ленин мечтал о Солженицыне! Пожалуй, такое заявление вполне может заменить справку из психдиспансера…

Суть первой дневниковой записи Карякина в том, что он обнаружил у Солженицына «на малюсенькой «сотке» бумаги такую же «гущину», «глубину» и «простор», что и у Достоевского. Очень прекрасно. Но почему все эти замечательные слова в кавычках? Писатель должен понимать: это похоже на издевку. А кроме того, по прошествии времени хорошо бы дополнить «гущину» и «глубину» размышлением о том, почему сей кумир так ненавидит Достоевского. По его словам, великий писатель ужасно любил «разодрать и умилить». А как он высмеивает его каторгу! Просто глумится. Вот уж я, говорит, хлебнул лиха, а там, говорит, арестанты в белых штанах ходили, — уж куда дальше такой благодати! Для него царская каторга — что для Остапа Бендера вожделенный Рио-де-Жанейро, где, по его представлению, все ходят в белых штанах. Я ему сказал однажды: «Неужто не знаете, что ведь в ту пору и в походы, и в бой солдаты ходили в белых штанах. Что ж, вольготно они жили?» Не поверил! И не желает принять в расчет, что Достоевский всю каторгу в кандалах отбыл, а сам, как уже отмечалось, — то бригадиром, то учетчиком, то нормировщиком, то начальником смены, то библиотекарем, а то и вовсе бездельничал, корпел над своими рукописями.

Вторая запись помечена так: «Ноябрь 1964-го. Рязань». Тогда Солженицын жил там. Значит, русский читатель взял отпуск в своих коммунистических «Проблемах», оставил «на хозяйстве» вместо себя Бовина и примчался в гости к Достоевскому наших дней. Любовь зла… Может быть, привез в подарок шеститомник Маркса и Энгельса.

Но вскоре Ленин и весь марксизм были тайно отринуты и прокляты, а Солженицын превознесен до небес как опаснейший враг отечества: «За чтение «Архипелага» людям давали «срокА…». Ишь ты, «срокА». Можно подумать, что сам изведал их, потому так именно привык говорить. Но когда и кому дали «срокА»? Назови хоть одного! Безграмотный «Архипелаг» халтурно издал в Париже Никита Струве в самом конце 1973 года, в брежневское время. Кто же в те беззубые годы мог за чтение получить «срокА»?

И вот мы видим, что после шести лет сидения в пражских «Проблемах» Карякин, естественно, вполне созрел для московской «Правды», для ЦК КПСС! Он еще и тут уже без Бовина и Лукина, но, кажется, вместе с Гайдаром, корча из себя ленинца, поучал нас уму-разуму. Однако в 1968 году его вдруг вышибли из партии. Такого рьяного служаку — за что? В справочнике «Кто есть кто в России» (М., 1993) твердо сказано: «За доклад об Андрее Платонове». Ну, это очень похоже на срока за чтение «Архипелага» и на расстрелы за хранение ленинского «Письма к съезду», о чем скажем дальше. А еще вспомните Баклушина из «Мертвого дома» Достоевского. Тот уверял, что его сослали на каторгу за любовь. Но, видя, что ему не верят, после некоторого раздумья добавлял все-таки, что пламенной любови, видимо, по причине ревности сопутствовало убийство одного немца, и жаловался: «Ну посудите, можно ли ссылать на каторгу из-за немца?» Надо полагать, в платонической любви Карякина к Платонову тоже был свой немец.

Дальше уже беспартийный социолог, просто пермяк счел полезным напомнить нам, что еще 2 июня 1989 года с трибуны съезда он обратился к Горбачеву с просьбой вернуть советское гражданство «человеку, который первым призвал себя и нас не лгать, — великому писателю земли Русской, великому гуманисту Солженицыну… Вы нашли общий язык с Тэтчер, Бушем, Рейганом, папой римским… Неужели мы не найдем общий язык с Солженицыным… Потомки нам не простят, если мы не сделаем этого».

Дались им эти потомки… Но какой пафос! Однако надо бы пояснить: ну, призвал себя великий гуманист не лгать, и что из этого получилось, каков итог? А что касается призыва к другим не лгать, то неужто Карякин только лет в сорок-пятьдесят впервые услышал это от Солженицына? Да где он рос, кто его родители? Меня лично еще в пору нежного детства учила не лгать родимая матушка. Помню даже из той поры стишок про девочку, которая разбила чашку, хотела свалить это на кого-то другого, но потом застыдилась:

Когда мне читали такие стишки, Карякина мама, как видно, читала своему отпрыску третий том «Капитала», да еще на немецком языке. Вот и плоды на старости лет…

А где были Эдвард, Альфред и Вольдемар?

Кстати говоря, выступление Карякина на съезде пода-но так, что можно подумать, будто он был первым, кто поставил вопрос о возвращении Солженицыну гражданства. На самом деле больше чем за год до этого журнал «Книжное обозрение» напечатал статью Елены Чуковской и затем в трех номерах за 1988-й год провернуло целую кампанию. Кто с просьбой, а кто и с требованием «Даешь Солженицына!» там выступили Герой Социалистического Труда Виктор Астафьев, лауреат Ленинской премии И. Шафаревич, историк Н. Эйдельман, протоиерей А. Мень, критик В. Оскоц-кий из ВПШ, доктор исторических наук, член «Мемориала» Я. Этингер, писатель В. Лазарев, знаток кремлевских жен Лариса Васильева и немало других менее известных сограждан. Я не цитирую эти восторженные или гневные письма довольно уже далекого прошлого по той причине, что достаточно полное представление о них дает свежайшая статья Бондаренко, о которой шла речь, — это в том же возвышенном духе. Понятно, почему среди авторов 26 писем не оказалось тогда ни Эдварда, ни Альфреда, но где же был наш Вольдемар, бесстрашный враг голи перекатной? Видимо, все-таки еще не дозрел тогда и он, еще поджилки тряслись…

Правда, редакция предоставила слово и нескольким противникам всей затеи. Так, работник собеса А. Аржанни-ков из Свердловска вопрошал устроителей кампании: «Зачем понадобилось из отщепенца, пусть и наделенного литературными способностями, лепить «творца подлинного искусства»?» Рядовой колхозник из Ростовской области В. Золотов советовал: «После того, что Солженицын написал о русской нации, его на выстрел нельзя допускать к СССР… А Нобелевскую премию он получил за то, что плевал в лицо своей родине». Фронтовик И. Крюков из г. Клинцы Брянской области добавлял: «Требования издать у нас в Союзе произведения Солженицына и тем более возвращения ему гражданства являются оскорблением участников войны и осквернением памяти тех, кто отдал свои жизни в боях за родину». Как видим, мнение безвестных людей не совпадало с высказываниями известных писателей, что приведены выше. А Карякину и тут не надо бы тянуть на себя одеяло первопроходца…

Далее пермский воспитанник пражских «Проблем социализма» напоминает, чтоб не забыли, что 31 января 68-го года на литературном вечере в ЦДЛ он заявил: «Я должен сказать о гениальном писателе нашей страны Александре Исаевиче Солженицыне, сказать тем людям, которые вешают на него сейчас всевозможные ярлыки: не спешите!» Не совсем понятно, почему именно он должен был сказать. Кто его уполномочил? Главный редактор «Правды», что ли? А кроме того, уже кое-кто из мыслителей к этому дню сказал нечто подобное.

Дальше: «Посмотрим еще, где будет он и где окажетесь вы через 10–20 лет». Двадцать лет назад Александр Исаевич пребывал на своем ранчо в США, катил «Красное колесо». И десять лет назад пребывал все еще там же, в штате Вермонт на ранчо, обтягивал свое «Колесико». А теперь прошло уже 35 лет. Имея в запасе на всякий пожарный случай поместье в заморском штате, ныне он обитает на роскошно перестроенной даче Кагановича в Троице-Лыкове под Москвой и, сохраняя резвость духа, сочинил там еще несколько трудов, в частности нетленку под названием «Лет двести и все вместе». По поводу этого нового труда ввязался в рукопашную схватку с Марком Дейчем. Дожил, докатился… От борьбы против великого Сталина, против русской сверхдержавы до потасовки с евреем Дейчем, который ведь не мог ничего другого, как только во взаимном клинче измазать соплями.

Ну, а те, кто «вешал ярлыки», в большинстве своем, увы, ушли туда, откуда нет возврата. Но ради исторического интереса можно кое-какие ярлычки напомнить.

Не ярлыки, а диагноз

Если начать с ушедших, то вот что писали, например, те, кого мы проводили в последний путь не так давно или совсем недавно — Сергей Залыгин и Анатолий Ананьев, Василь Быков и Расул Гамзатов: «Поведение таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный и общественный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства и призывающих Запад продолжать политику «холодной войны», не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения».

Отдельно о втором из отщепенцев Гамзатов сказал еще так: «За раздраженностью Солженицына кроются злоба и ненависть, в литературу он пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу, к строю, народу, государству».

Украинец Олесь Гончар: «Солженицын принял роль поставщика злобной клеветы на свою родину. Дойти до того, чтобы обелять власовцев, возводить поклеп на революцию, на героев Отечественной войны, на самоотверженную борьбу советского народа, оскорблять память павших — это ли не верх кощунства и цинизма?»

Белорус Петрусь Бровка: «Теперь уже ясно, он не заблуждается, он никогда не любил ничего нашего, он злейший враг издавна, он предатель».

Грузин Ираклий Абашидзе (однофамилец цитированного Григола): «Мало я видел таких наглецов, как Солженицын. Нет, большое терпение у нашего правительства, что терпит такого негодяя! После того, как видел его несколько раз на секретариате, я убедился, что это мерзавец».

Владимир Максимов вспоминал о торжестве в Доме литераторов по случаю 75-летия пророка: «Я поразился: Солженицына воспевали Бурбулис и Александр Яковлев, Григорий Померанц и Валентин Оскоцкий, Владимир Лукин и Александр Минкин… Не дав мне слова, меня сразу же облил грязью бывший идеолог марксизма Юрий Карякин… Мне стало страшно… Все их юбилейное сборище было омерзительно… Мы не простим Солженицыну аплодисментов над трупами тысяч расстрелянных русских патриотов и ждем его извинений за поразившее всех одобрение ельцинской кровавой клики…» («Завтра», № 21, 1994).

Таких высказываний уже ушедших писателей разных советских республик и разных национальностей можно привести еще много, но мы опять не обойдем и ныне, слава богу, здравствующих.

Сергей Михалков: «Солженицын — человек, переполненный яростью и злобой, пренебрежением и высокомерием к своим соотечественникам». Опять же прежде всего — к русским.

Владимир Карпов: «Да, были предатели на войне. Их толкали на черное дело трусость, ничтожность душонки. Но есть предатели и в мирное время — это вы, Сахаров и Солженицын! Сегодня вы стреляете в спину соотечественникам».

Михаил Алексеев: «Оскорблена совесть миллионов… Брошен поганый плевок и в живых, и на священные могилы тех, кто спас мир… А жирный же кусок, заработанный низким предательством, рано или поздно встанет у него поперек горла».

Чингиз Айтматов: «Если мы хотим по-настоящему выступать на мировой арене, то давайте следовать пути Горького и Маяковского, а не Пастернака и Солженицына».

Давид Кугультинов: «Герострат был, Солженицын есть. Но Герострату не платили за поджог храма. Солженицын берет. Однако даже замутненный злобою разум его должен бы понять, что пытающийся вдунуть жизнь в червивую залежь фашизма всегда кончает всенародным презрением».

Валентин Распутин считает Солженицына «победителем и одновременно побежденным. Победителем в борьбе с коммунизмом и побежденным вместе с втоптанной в грязь Россией. В том и другом он принял деятельное участие… Его война против коммунизма перешла в войну против национальной России» («Завтра», № 21, 1994). Александр Рекемчук: «Злобный клеветник…»

Литературовед Петр Николаев: «К истории прикоснулся своими нечистыми руками Солженицын…»

Это все были высказывания и оценки литераторов. Из других приведу только два. Митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим: «Солженицын печально известен своими действиями в поддержку кругов, враждебных нашей родине, нашему народу». И наконец, последнее: «Подобных людей никогда не мучил жгучий стыд за подлость и предательство, ибо у них никогда не было чувства родины, гражданского долга перед народом… Миллионы людей не только у нас, но и за пределами СССР с удовлетворением воспримут сообщение о лишении Солженицына советского гражданства и выдворении его из нашей страны». Так писал в «Правде» Герой Советского Союза Василий Бондаренко. Уж не дядя ли нашего Владимира Григорьевича, о котором упоминалось? Но если даже только однофамилец, немедленно кайся за него, Бондаренко: ты же именно к этому призываешь однофамильцев отвратительных для тебя коммунистов. Да, да, все это не ярлыки, а глубокий, всесторонний диагноз.

Если вам, Карякин, этого мало, то возьмите книгу «Слово пробивает себе дорогу», вышедшую в издательстве «Русский путь» в 1998 году. Почти все приведенные выше высказывания о Солженицыне взяты оттуда. Там его высокоинтеллектуальные, по шкале Кублановского, почитатели В.И. Глоцер и Е.Ц. Чуковская (внучка писателя) собрали и дотошно разложили по полочкам необъятное множество этих высказываний в полной уверенности, что они лишь выгодно оттеняют супер-гипер-архигениальность их кумира. Ну еще бы! Никто ж из авторов этих высказываний не дотягивает до интеллектуального уровня Бондаренки — Кублановского — Карякина…

Впрочем, не обошлось без некоторых досадных изъятий. Так, в объемистой книге (500 страниц!) не нашлось места для приведенной выше оценки Шолоховым произведений и самой личности Солженицына: «Поражает какое-то болезненное бесстыдство…» Или вот еще более объемистая книга (620 страниц!) «Кремлевский самосуд», вышедшая еще в 1994 году в издательстве «Родина». Там неутомимые добытчики А.В. Коротков, С.А. Мельчин и А.С. Степанов под руководством В.Н. Денисова сгребли еще больше интересных бумажек, но тоже сумели обойтись без Шолохова.

Юрий Карякин выходит вперед

Как можно было уже видеть, особенно шибко критика пленяет писатель вот чем: «С себя, с себя он начинает покаяние, а потому-то неотразимо убедительным и становится его призыв к покаянию». Да, Солженицын любит порой разодрать на себе рубаху и завопить так, например: «При другом повороте судьбы я мог бы стать правой рукой Берии! Мог бы!..» И — в слезы… Но это слишком абстрактно, гипотетично. А вот в конкретной подлости, в том, допустим, что при допросе оклеветал своих школьных и институтских друзей как антисоветчиков, — в этом ни признаться, ни покаяться он не желает. Мало того, когда оклеветанный им школьный друг Кирилл Симонян пристыдил его уже на свободе за клевету, он с великой досадой воскликнул: «Ах, жаль, что тебя тогда не посадили!» («Архипелаг», т. 1, с. 144). А история с «Тихим Доном»? Или ее не было, Карякин? Уж после смерти-то Шолохова, после того, как найдена рукопись книги, как можно было хотя бы не признаться в своем гнусном вранье! Куда там… Вот истинное лицо этого праведника-покаянца. Он скорее язык себе отрежет, чем мы услышим от него: «Виноват, православные еще в молодости бес попутал. Всю жизнь врал напропалую, аспид…» И Карякин еще стыдит сограждан за то, что они не следуют призыву уникального лжеца: «Пушкин каялся, Толстой каялся, Чехов… А этим — «не в чем!» А еще стоят со свечкой в храме…» Это о Ельцине и Путине, что ли?

Собратьев Карякина из яковлевского Отдела пропаганды Твардовский, морщась, умолял: «Над ухом не дышите…» А ведь этот, дитя «Проблем социализма», не над ухом, а встал перед глазами и вопит: «Кайтесь!» Нетрудно заметить, что громче и назойливей всех требуют покаяния от нас именно оборотни: Солженицын, академик Лихачев, вот этот специалист по проблемам социализма и подобные им. В пропаганде писаний своего кумира Карякин превосходит Эдварда, Альфреда и Вольдемара, вместе взятых, доходит до категорического заявления, что без «Архипелага», ну просто «нельзя, безнравственно вступать в наш мир». Что значит «вступать в мир» — о новорожденных, что ли, речь? Или о выпускниках средних школ? Или, наконец, о новобрачных? В фашистской Германии вступившие в брак молодожены обязательно должны были тут же купить «Майн кампф». Как видно, Карякин мечтает, чтобы и у нас в обязательном порядке покупали «Архипелаг» то ли родители новорожденных, то ли выпускники школ, то ли новобрачные. Что ж, я полагаю, нынешняя однопартийная Дума может поддержать такое новаторское требование. Но как быть с теми, кто уже вступил «в наш мир» через карякинское «нельзя», т. е. не прочитав «Архипелаг»? Ведь это огромное, подавляющее большинство народа. Трудно представить себе нормального человека, который добровольно прочитал бы эту тягомотину в полторы тысячу страниц, эту «книгу-монстр», как назвал ее Лев Копелев, сидевший вместе с Солженицыным. Я лично в свое время осилил ее только на спор — за три бутылки армянского коньяка «Арарат» (по бутылке за каждый том). А всех, кто не читал, пожалуй, надо сажать в лагеря строгого режима — правда, Карякин? — и не выпускать до тех пор, пока не прочитают великую книгу и не сдадут экзамен по ней. Опасаюсь, что будет много смертельных случаев по причине умственного истощения. Но что делать!

А между тем Карякин уверяет, что ему известен «один американский юноша», который прочитал все три тома «Архипелага» и не умер, а так восхитился автором, что сделал его портрет. Этот портрет купил «один американский полковник» и подарил его одному обожателю Солженицына, а обожатель поехал в Вашингтон и отдал портрет одному Лукину. И тот повесил его при входе в одно посольство, где по недосмотру или скорее по замыслу предателя Шеварднадзе он был тогда послом. Правда, висел портрет, кажется, недолго…

Ю. Карякин и К. Маркс

Где Солженицын, там всегда не только злоба, клевета, но и напроломное вранье, невежество. Вот Карякин уверяет, например: «Пожалуй, никогда еще первое произведение безвестного доселе автора («Один день») не производило столь всеобщего и оглушающего и просветляющего впечатления». Как это возможно — одновременно и оглушить (от этого ж в глазах меркнет) и просветлить? Но дело не в этом. Критик, занятый круглосуточным штудированием Маркса, просто не слышал о том, например, какой литературной «бомбой» для всей Европы явились в 1774 году «Страдания молодого Вертера», автор которых был без малого в два раза моложе безвестного досель глушителя-просветителя. Говорят, Наполеон прочитал «Вертера» столько же раз, сколько Сталин смотрел «Дни Турбиных»… А поэма «Руслан и Людмила», автор которой был больше чем в два раза моложе безвестного доселе? Она же вызвала бурю! А даже не напечатанная в «Новом мире» многотысячным тиражом, но лишь рукописная «Смерть поэта» 23-летнего Лермонтова?.. И заметьте, правдолюб Карякин, что гениального Лермонтова за это стихотворение сослали на Кавказ под чеченские пули, а вашего нудного пророка выдвинули на Ленинскую премию. Ну да, к огорчению на том свете Ильича (он же, как помним, мечтал о Солженицыне), премию не дали, но и выдвижение совсем не то, что чеченские пули… Наконец, вспомним рассказ «Макар Чудра», наутро после публикации которого опять же не в столичном «Новом мире», а в тифлисской газете «Кавказ» 24-летний Максим Горький проснулся знаменитым… Вы хоть о чем-нибудь из всего этого слышали, Карякин?

Он продолжает: не столь давно обожаемый им «Ленин так ненавидел Достоевского, так ненавидел…» Как — так? Как Солженицын — Шолохова? И сварганил книжицу, где говорилось, что «Преступление и наказание» Достоевский украл у Виктора Гюго? Или писал о его «палаческих руках»? Или, пользуясь своей властью, запретил в 1921 году юбилейные мероприятия в Москве и Петрограде по случаю 100-ле-тия со дня рождения писателя? Или распорядился прекратить издание начатого еще в 1914 году 23-томного собрания его сочинений? Или приказал снести флигель на Божедом-ке, где писатель родился? Или писал на него злые эпиграммы, как Тургенев?.. Ничего же этого не было. Ленин просто не любил Достоевского, и в этом был далеко не одинок. Это писатель сложный, трудный, противоречивый. Например, его не любили Тургенев, Щедрин, Чехов, он был «антипатичен» Чайковскому, Бунин терпеть его не мог. А ведь никто из них и Маркса не читал и не состоял ни в РСДРП, ни в РКП(б) и не числился в «ленинской гвардии». Да ведь и сам Достоевский кое-кого терпеть не мог. После знакомства с Тургеневым писал о нем брату: «Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет — я не знаю, в чем природа отказала ему. Наконец, характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе». А по прошествии времени — нечто совсем иное: «Он по самой своей натуре сплетник и клеветник» и т. д.

И вот, говорит Карякин, ненавидя Достоевского, «Ленин так беззаветно любил Нечаева». Речь идет об известном С.Г. Нечаеве (1847–1882), единомышленнике Бакунина, создателе тайного общества «Народная расправа», прибегавшего в своей деятельности к обману, провокациям, шантажу и даже убившего по обвинению в измене члена общества студента И.И. Иванова. Он был осужден на 20 лет и умер в Алексеевском равелине Петропавловки.

Маркс и Энгельс посвятили Нечаеву и нечаевщине большую статью в своей работе «Альянс и международное товарищество рабочих» (Сочинения, М., 1961, т. 18). Разбирая воззвания и прокламации Бакунина и «его агента» Нечаева, они писали: «Все это чистая галиматья… Полное отсутствие идей выражается в такой напыщенной галиматье, что нет возможности передать ее, не ослабив комичности… Эти безмозглые людишки, говоря страшные фразы, пыжатся, чтобы казаться революционными гигантами. Это басня о лягушке и воле» (с. 398).

И вот одну из этих надутых лягушек, осужденных не только лично Марксом и Энгельсом, но и Первым Интернационалом, и поколениями русских коммунистов, уверяет знаток рабочего движения, Ленин любил так беззаветно, как он, знаток, — Солженицына. Как же проявилась эта порочная любовь? Ленин написал о Нечаеве хвалебную статью? Нет. Имя Нечаева даже не встречается в Полном собрании его сочинений. Или распорядился поставить Нечаеву памятник в Петрограде на месте памятника Петру? Или хотя бы велел выбить его имя среди девятнадцати имен революционеров от Кампанеллы до Плеханова на памятнике-обелиске, открытом 7 ноября 1918 года в Александровском саду у Московского Кремля? Или хотел переименовать город Карягино, что был тогда в Азербайджане, в Нечаевск?.. В ответ мы можем услышать: «Если Ленин мечтал о Солженицыне, то как он мог не любить Нечаева!»

Ю. Карякин и В. Ленин

Карякин не может отвязаться от упомянутой темы «сро-кА» и продолжает ее так: «В 20-х годах, когда на Западе напечатали так называемое «Завещание Ленина», оно было объявлено «буржуазной фальшивкой» — даже Троцким! А потом — «троцкистской (?!)», за одно хранение которой… давали уже не «срокА», а — расстрел». Ну, и кого расстреляли — дедушку Бовина? бабушку Лукина?

А кто, когда назвал этот документ «буржуазной фальшивкой»? Троцкий, говоришь? Вот что он писал 1 сентября 1925 года в журнале «Большевик» № 16 на стр. 68 о книге американского коммуниста М. Истмена «После смерти Ленина»: «В нескольких местах книжки Истмен говорит о том, что ЦК «скрыл» от партии ряд исключительно важных документов, написанных Лениным в последний период его жизни (дело касается писем по национальному вопросу, так называемого «завещания» и пр.); это нельзя назвать иначе, как клеветой на ЦК нашей партии. Из слов Истмена можно сделать тот вывод, будто Владимир Ильич предназначал эти письма, имеющие характер организационных советов, для печати. На самом деле это совершенно неверно. Владимир Ильич со времени своей болезни не раз обращался к руководящим учреждениям партии и ее съезду с предложениями, письмами и пр. Все эти письма и предложения, само собой разумеется, всегда доставлялись по назначению, доводились до сведения делегатов XII и XIII съездов партии и всегда, разумеется, оказывали надлежащее влияние на решения партии, и если не все эти письма напечатаны, то потому, что они не предназначались их автором для печати.

Никакого «завещания» Владимир Ильич не оставлял, и самый характер его отношения к партии, как и характер самой партии исключали возможность такого «завещания». Под видом «завещания» в эмигрантской и иностранной буржуазной и меньшевистской печати упоминается обычно (в искаженном до неузнаваемости виде) одно из писем Владимира Ильича, заключавшее в себе советы организационного порядка. XIII съезд партии внимательнейшим образом отнесся и к этому письму, как ко всем другим, и сделал из него выводы применительно к условиям и обстоятельствам момента. Всякие разговоры о скрытом или нарушенном «завещании» представляют собой злостный вымысел и целиком направлены против воли Владимира Ильича и интересов созданной им партии». Вот, Карякин, беги к Троцкому и поспорь с Львом Давидовичем. Да не забудь прихватить с собой Учителя.

А из приведенного текста Троцкого следует, что прежде всего Карякин фантазирует, будто в 20-е годы «завещание» было напечатано на Западе. Оно там лишь упоминалось «в искаженном до неузнаваемости виде». Хотя в ту пору появлялось немало антисоветских фальшивок: в Париже — «Письмо Бухарина», на которое А. Яковлев до сих пор не может налюбоваться и нарадоваться; в Лондоне — «Письмо Зиновьева» и т. п. Кроме того, Карякин врет, будто позже «завещание», правильнее сказать «Письмо к съезду», было объявлено «троцкистской фальшивкой». Дело в том, что в мае 1924 года делегаты XIII съезда партии — а это 1164 человека — были ознакомлены с «Письмом». А в декабре 1927 года XV съезд — 1669 делегатов — принял решение приложить его к стенограмме и еще полностью опубликовать в «Ленинском сборнике». В соответствии с этим «Письмо» было помещено в съездовском «Бюллетене» № 30. В общей сложности на этих съездах было около 3 тысяч делегатов. Они «Письмо» Ленина видели своими глазами, слышали своими ушами или даже имели его текст в «Бюллетене» или в «Ленинском сборнике». Там мог прочитать «Письмо» кто угодно. Как же после этого, Карякин, «Письмо» можно было объявить «троцкистской фальшивкой»? Ну, назови ты нам того идиота, который на это решился.

Из приведенных фактов следует, что Карякин, естественно, морочит людям голову и там, где лепечет о расстреле за хранение «Письма», т. е. «Ленинского сборника» или «Бюллетеня» № 30. Уму непостижимо! Человек с юных лет состоял в партии, работал в важнейших кохммунистических изданиях, пользовался одним туалетом с академиками, но ничего не слыхивал обо всей этой истории! И вот теперь ворошит дохлятину 80-летней давности, сто раз опровергнутую, и подает ее как сенсацию. Типичнейшая по осведомленности фигура демократа…

Ю. Карякин и И. Сталин

И дальше все такая же историческая дохлятина: «Где была наша всемирно-историческая отзывчивость, когда Сталин с Гитлером делил Польшу?» Но ведь прежде надо бы спросить: «Где была Франция, где была Англия, когда Гитлер кромсал Польшу?» Они же обязаны были в силу государственных договоров немедленно прийти на помощь. Вместо этого отмобилизованные войска восемь с лишним месяцев сидели за линией Мажино и ждали с нетерпением, когда Гитлер двинется на СССР. Очень похоже, что Карякин и не слышал, что агрессию против Польши немцы задумали давно, не знает, что в первый же день войны, 1 сентября 1939 года, президент И. Мосьцицкий бежал из Варшавы, 5 сентября бежало из столицы в Люблин все правительство, а 16 сентября, бросив на произвол судьбы свой народ, оно удрало в Румынию. Что нам оставалось делать? Ждать, когда Гитлер, к радости Карякина, захватит всю Польшу и выйдет на рубеж, с которого начал свое нашествие Наполеон? 17 сентября Красная Армия перешла границу и взяла под защиту от фашистского захвата восточную часть страны, входившую до 1917 года в состав России и населенную белорусами да украинцами, — в этом тогда и проявилась наша всемирно-историческая отзывчивость. Так что успокойтесь, Карякин, не нервничайте, не сучите ножками: тогда был не раздел Польши, а возвращение России тех земель, которые в 1920 году, пользуясь нашей слабостью, поляки урвали у нас, как незадолго до своего краха в 1939 году, приняв участие в разделе Чехословакии, они с разрешения Германии урвали Тишинскую область, за что Черчилль назвал Польшу гиеной.

Но он опять свое: «Где была наша всемирно-историче-ская отзывчивость, когда Сталин присоединил Прибалтику?» Да ведь это тоже совсем недавняя часть Российской империи, которую захватила бы Германия! Вот ведь какую породу русских людей вывели Солженицын, Горбачев и Ельцин: они были бы довольны, ликовали бы, если и всю Польшу и Прибалтику получили бы немцы, а мы в это время устроили бы читательскую конференцию по сочинению Карякина «Самообман Раскольникова». Вам, сочинитель, хоть кого-то жалко? Или и тут ликуете?.. И все это мы слышим от воспитанников «Проблем социализма» и Солженицына в дни, когда у них на глазах американцы по своей прихоти бомбят далекие от США страны, арестовывают президентов, свергают неугодные им режимы.

Какой еще один замечательный ученик у Солженицына!..

Всегда впереди!

Руководящие и газетные коммунисты очень неравнодушны к Александру Исаевичу. Вспомните… Когда изгнанник пребывал еще в США, тов. Зюганов уверял нас, что он никакой не антисоветчик и не коммунофоб, это, мол, грешок молодости, а теперь он великий патриот, и ничего больше. Есть основание подозревать, что сам лидер коммунистов Солженицына не читал, а уверенность в его патриотизме внушил Геннадию Андреевичу не кто иной, как наш неутомимый Бондаренко: ведь Зюганов был одно время членом редколлегии «Дня», участвовал в его мероприятиях, а Бондаренко порой даже писал за него, насыщая державномарксистский текст похвалами своим литературным друзьям. Однажды, прочитав такую статью, я сказал Проханову: «Неважно сочинил Бондаренко за Зюганова». Он ответил: «А Зюганову нравится». Еще бы! Его Бондаренко представил таким знатоком современной литературы…

А вспомните, что сделал Солженицын, едва летом 1994 года припожаловав из Америки во Владивосток. Первым делом позвонил коммунистке Светлане Горячевой и пригласил ее в гостиницу побеседовать. Та бросила все свои прокурорские, все домашние дела и сломя голову помчалась. Потом напечатала об этой незабываемой встрече умильную статейку. Вот когда Президиум ЦК или кто-то из его секретарей должен бы взыскательно побеседовать с партдамой: с какой, дескать, стати ты полетела, как на помеле, по первому звонку этой вражины да еще потом в газете слюни пускала? Но никто не побеседовал. Как можно, если сам тов. Зюганов видит во вражине большого патриота и ничего больше!.. За Горячеву взялись лишь после того, как она отказалась выполнить несуразное решение ЦК, требовавшее от нее и от других коммунистов покинуть пост главы думского комитета. Еще Суворов говаривал: «Каждый солдат должен понимать свой маневр». А этот «маневр» понять было невозможно: зачем, ради чего добровольно оставлять с таким трудом завоеванные высоты, дающие повышенные возможности влияния, связи, транспорта и т. д.? Члены ЦК убежденно отвечали: «Во имя Устава! Он один для всех!» Они так и не поняли до сих пор, что есть вещи поважнее любых уставов — живая жизнь, реальная ситуация, конкретная обстановка. Даже в армии, даже в боевой обстановке разрешается не выполнять преступные приказы. Это решение ЦК наносило прямой ущерб партии. Как же его назвать? Только капитулянтским или отзовистским тут ограничиться нельзя.

Между тем гигант мысли, организуя по пути митинги, триумфально приближался к Москве, как некогда Наполеон, бежав с острова Эльба, приближался к Парижу. В эти дни, а именно 21 июля 1994 года, «Правда» предоставила слово доктору политических наук Д. Ольшанскому, который объявил: «Солженицын играет роль отца нации, патриарха России» (Это при живом-то патриархе! Как он это воспринял? — В.Б.). Вот и представьте себе, поднимутся регионы, по которым проедет великий писатель, и скажут: «Хотим в президенты Александра Исаевича! Мы его видели, руку жали, мы ему верим и на него надеемся…» Но, увы, как показало время, вопреки предсказанию доктора наук Ольшанского регионы почему-то не поднялись, не рявкнули «Хотим Солженицына!..». Отец нации припожаловал в столицу, Лужков его облобызал, а «Правда» ласково прошептала на первой полосе: «Здравствуйте, Александр Исаевич…»

6 июля 94-го года кинорежиссер Станислав Говорухин, ставший депутатом Думы, предложил пригласить Солженицына после его путешествия по стране выступить на заседании Думы. Предложение отклонили. Говорухин вроде бы успокоился. Но тут возник депутат И. Братищев, профессор. Он настоял на повторном и притом непременно поименном голосовании. А против поименного наши депутаты, наши отцы Отечества никогда не могли устоять. И тот, кто только что голосовал «против», теперь в страхе, что будет зачислен в сталинисты, трусливо проголосовал «за». Предложение приняли. Поступок Говорухина понятен: он такой же, как Солженицын, оголтелый и неграмотный антикоммунист, да еще и автор приторного фильма о нем. Словом, человек старался за своего. Но Братищев!.. Ведь он же коммунист и, надо полагать, согласовал свое непустячное предложение с зюгановской фракцией, которую, судя по всему, не смущает, что антикоммунист и антисоветчик № 1 поднимется на трибуну благодаря только их, коммунистов, стараниям.

Непостижимо! Неужто им, думским коммунистам, мало, что уже давно, а особенно последние десять лет, их все об стол да об стол физиономией, и главнейшую роль в этом играет именно он, кого они пригласили. Неужто мало им тех коммунофобских и антисоветских бредней, что читали они у Солженицына, и оплеух, от него полученных, и теперь позарез нужно им все это еще и услышать с государственной трибуны собственными ушами, еще и схлопотать новую затрещину.

Гораздо полезней было бы пригласить вам тогда не Солженицына, а артиста Михаила Ульянова. Он когда-то прекрасно прочитал по радио весь «Тихий Дон». Это было незабываемо. Так вот, пусть бы он, мастер художественного слова, в счет покаяния за свои грехи последних десяти лет с чувством, с толком, с расстановкой прочитал бы для ваших тугих ушей письма Шолохова о Солженицыне. Хотя бы вот эти строки:

«Прочел Солженицына «Пир победителей» (пьеса в стихах) и «В круге первом». Поражает, если можно так сказать, какое-то болезненное бесстыдство автора… Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле да еще виршами такими примитивными, каких избегали даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего. Все командиры русские и украинец либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди. Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга? Или только персональными стараниями автора? Почему осмеяны солдаты-русские и солдаты-татары?

Почему власовцы — изменники родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит pi роман «В круге нервом».

У меня одно время сложилось впечатление, что Солженицын — душевнобольной человек. Что он, отсидев некогда, не выдержал тяжелого испытания (Шолохов не был осведомлен об истинной тяжести испытания. — В.Б.) и свихнулся… Если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.

Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том, и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза писателей исключить».

Так писал великий писатель в 1967 году. В последующие годы болезненное бесстыдство, «злость и остервенение», лживость и наглость Солженицына только возросли. Спустя два с лишним года после шолоховского письма его из Союза писателей исключили. Но когда ельцинский режим полностью оправдал его, присудил Государственную премию и принялся усиленно уговаривать вернуться в Россию, свободолюбивые и гордые руководители Союза писателей, так высоко чтущие Шолохова, что даже учредили и премию в его честь, тоже отказались от всех упреков Солженицыну, извинились перед ним за свое былое тупоумие и стали умолять вернуться в лоно Союза писателей.

8 октября 1994 года «Правда» приветствовала сию грандиозную викторию ленинизма восторженной передовицей «Скажите в Думе свое слово, Александр Исаевич!». В статье, чтобы потрафить возвращенцу, злобно проклинался Сталин и превозносились мужество и «истинная русскость» титана. А кончалась статья так: «Верится, что вы скажете России слово правды, объединяющее всех честных людей труда».

И вот с бородой под Достоевского, во френче под Керенского резвой походкой марксиста-футболиста Бурбулиса взбежал Солженицын на высшую в державе трибуну и, то заглядывая в бумажку, то, обуреваемый скорбью и гневом, закрывая глаза и ударяя себя ладонью по лбу, произнес долгожданную впередсмотрящими коммунистами речь. Что же он сказал?

На первый взгляд может показаться, что это был заурядный, надоевший всем литературно-патриотический треп, как сказал в газете «Завтра» мой добрый приятель Николай Анисин. Ну, в самом деле, вроде бы все тут было давно знакомо, до оскомины известно, до зевоты банально, до судорог избито.

Начать хотя бы с того, как обильно и проникновенно говорил оратор о своих неусыпных трудах на благо родины и о своей пророческой прозорливости: «Я четыре года назад говорил и повторяю сегодня… Я отмечал… Я неоднократно повторял…. Я предупреждал… Я посвятил этому много выступлений… Я за расцвет культур всех наций… Я находил ключ…» Как старался человек! Ну, просто из кожи лез в своем заокеанском поместье. И чего добился? А ничего. Не послушались учителя и пророка. Именно тут оратор первый раз закатил глаза и шлепнул себя ладонью по лбу: «Я издали наблюдал это — сердце разрывалось!»

И на великом пути своем из вермонтского поместья в Троице-Лыково, что в правительственной зоне Подмосковья, тоже не знал народный печальник отдыха: «Я ехал и видел… Я встречался… Я столкнулся… Я насмотрелся… И везде говорил… Я везде отвечал… Я везде спорил… Я везде отрицал…» Каков же итог? Опять не хотят слушать! Ну, что делать с этими тупыми соотечественниками? И вот уже нынешние дни. Прекрасно, роскошно новое поместье, но… «Я брал цифры и видел… Я прочел… Я думаю… Я рассматриваю… Я сознаю… Я не вижу другого выхода… Я не могу скрыть огорчения!..» Тут он, оратор, еще разок врезал себе по лбу и присовокупил: «Я больше всего хотел бы сказать о будущем…» И так без конца: я… я… я…

Оратор якнул раз тридцать или сорок. Что ж, неплохой результат для закрытых помещений. Но сегодня нас этим уже не удивишь: за двадцать лет отсутствия Солженицына выросло новое поколение незаурядных мастеров этого вида спорта. Например, не так уж давно А. Собчак и Д. Волкого-нов показывали более высокие результаты. Словом, ничего нового, несмотря на все старания.

А взять сам язык, каким была произнесена речь. Как известно, Солженицын считает себя великим знатоком русского языка и очень любит упрекать других в отсутствии чутья к нему. Но, боже милостивый, сам-то как говорит и пишет! Мне уже приходилось отмечать это. Дело у него доходит до элементарного непонимания смысла иных русских слов и неправильного их употребления. И вот, будучи полным глухарем, он самоуверенно поучает других.

Все это мы видели и в его думской речи. По поводу выражения «субъект федерации» Солженицын язвительно воскликнул: «Великолепное слово!» Учитель не понимает, что это специфический термин, который, конечно, неуместен в поэме о любви, но имеет полное право на существование в сфере государственно-правовой, административной. Такой же глухаризм писатель обнаружил, встретив аббревиатуру ГПУ (главное правовое управление). «Надо же настолько потерять чувство языка!» Это, мол, совсем рядом с ОГПУ. Правильно. Но при чем здесь чувство языка? Тут простое совпадение, каких встречается немало, и порой гораздо более разительных. Был, скажем, Александр Пушкин и есть Александр Солженицын. Был Владимир Красное Солнышко и есть Владимир Жириновский. Был поэт Борис Пастернак и есть Борис Немцов. Что из таких фактов следует?

Когда-то Владимир Солоухин, единомышленник Солженицына, сильно гневался по поводу сокращений и аббревиатур в современном русском обиходе. Фи, говорил он, какая гадость все эти ГАБТ, МХАТ, МГУ… (ОГПУ, НКВД, КГБ он осторожно обходил). И видел в этом неуважение советской власти к русскому языку. Как жаль, что тогда никто и этого народного печальника не спросил: читал ли он церковную литературу, хотя бы церковный календарь, и что означают там, допустим, «еп» или «ап»? Оказывается, «епископ» и «апостол». А «св.» или «сщмч»? Оказывается, «святой» и «священномученик». Ну, а что такое, наконец, аббревиатурка БМ, столь похожая на БМП — боевая машина пехоты? Оказывается, «Божья Матерь». Так что не по тому адресу метал Солоухин свои пламенные стрелы гнева, совсем не по тому.

Стыдя других за отсутствие чувства языка, свою речь оратор, как это у него водится, обильно насыщал речениями такого рода: «…экономическая самостоятельность масс… народные массы в шоке»… «в массах белорусского народа… наилучший профессиональный элемент»… «реализовывать в действии потенциал народной энергии»… «миграция ущемляет коренное население в имущественных объектах»… «я контактировал». Да это же русскоязычный Чубайс или Гайдар! Это Бурбулис! Старовойтова! Новодворская!.. Ну, мыслимо ли вообразить Шолохова, Леонова, Твардовского, пи-щущих или произносящих «Я контактировал…»?

Или вот: «эллипсоид власти». Газетные грамотеи тут же подхватили: «Эллипсоид! Эллипсоид!» Ах, как выразительно! Да почему? Ведь это тело, образованное вращением эллипса вокруг одной из двух его осей. В первом случае получается нечто вроде огурца, в другом — вроде репы. Что тут может напомнить власть, ее строение? Разве не больше подошли бы конус или пирамида власти?

А рядом с этими «эллипсоидами», «элементами», «объектами», «функциями», «компетенцией», «контактами» в речи красовалось нечто, по убеждению оратора, кондоворусское: «мы все на прогляд», «внагон слали письма»… Как корова на льду.

Дело здесь в том, что своего языка, как, допустим, у трех помянутых выше классиков советской литературы, у Солженицына никогда не было. Поэтому, не получив с детства собственной прочной языковой базы, он очень восприимчив к разного рода языковым веяниям, к моде. Так, в 20 — 30-е годы у нас, о чем уже говорилось, были в большом ходу сокращения слов: нацмен, нарком, краском и т. п. Это веяние долго сказывалось в языке Солженицына. Мы у него то и дело встречали: стройучасток… хоздвор… цемзавод… зам-дир… военлет… и т. п. Видимо, недавно прочитал «Пирамиду» Леонова. Там колоритнейший персонаж старый циркач Дюрсо частенько говаривает так: «Когда деньги и здоровье кончаются немножко раньше жизни, это создает некоторое неудобство…», «Под шумок сойдет немножко мистики…», «Сбоку виден немножко красный фонарь» и т. п. Вот и в думской речи Солженицына мы неожиданно услышали: «Мы с ним еще будем немножко консультироваться… Я немножко прочту… Стало немножко восстанавливаться…»

Ко всему этому следует добавить, что ведь иные места речи и уразуметь-то мудрено. Сказал, например: «У земства наиболее широкая компетенция внизу. Но оно (земство) растет вверх, до всероссийского уровня, хотя тут компетенции и функции его уменьшаются…» Ясно? Земство растет, а компетенции его уменьшаются. Как видно, ничего тут не поняв, другая газета опубликовала такой вариант этого пассажа: «У земства наиболее широкая компетенция внизу, но она (компетенция) растет кверху до всероссийского уровня, хотя тут компетентные функции ее (компетенции) уменьшаются». Понятно? Не земство растет, как в первом варианте, а его компетенция, и уменьшаются при этом не компетенции и функции земства, а компетентные функции самой компетенции. О, господи! И он нас учит…

Или: «Власть государственная не может вообще никогда быть источником народной жизни». Покажите мне хоть одного человека, который думал бы, что Ельцин и Черномырдин источники его жизни. Еще об этом же: «Правительственная власть не должна распространяться на области, где свободное дыхание людей и их самоопределение». Ах, до чего красиво! Но что такое «свободное дыхание» и где оно есть, а где нет? Скажи внятно и четко. Нетушки… Небезопасно. Боже милостивый, и он еще язвит о «советском обморочном сознании»! Это и есть образцы именно обморочного сознания.

Едва ли Александр Исаевич посетует на то, что я так много внимания уделил языку его выступления. Ведь язык — его конек, его любимейшая тема, область, в которой он считает себя абсолютным чемпионом, как Юрий Власов когда-то в тяжелой атлетике.

Языковым чудесам и фантазиям в речи Солженицына, как всегда, успешно сопутствовали не менее красочные чудеса и фантазии иного рода — биографические, исторические, философские и т. д. Начать хотя бы с собственного жития. Уверял, например, вспоминая 1945 год, будто ему лично «было понятно уже тогда, что коммунизм обречен». Но М. Розанова, писательница-эмигрантка, на встрече в Литературном институте недавно сказала: «Мне кажется, Александр Исаевич живет в вымышленном мире… В эмиграции он выпустил статью, которая называлась «Скоро все увидим без телевизора». Это была статья о грядущей победе коммунизма во всем мире. Одним из его тезисов в эмиграции был «Третья мировая война уже проиграна коммунистам». Вот его политические воззрения тех времен».

Тех времен! То есть 70—80-х годов. Что же сказать о 45-м? Те чудаки, которые читали «Архипелаг ГУЛАГ», может быть, помнят рассказ автора о том, как тогда, в заключении, он храбро сражался со священником Дивничем в защиту марксизма-ленинизма.

В страхе перед победой коммунизма во всем мире Сол-женицын-эмигрант делал все, что мог, дабы как можно больше помешать этому все-таки или хотя бы отсрочить. Призывал американцев вмешиваться в наши дела, лгал, фальсифицировал, проклинал, поносил… Не мог удержаться от этого и в думской речи: «большевистские десятилетия… семьдесят лет вымарывания… советское обморочное сознание…» Но, как всегда, концы с концами у лжеца не сходятся, тут же сам себя и опровергал, вынужденно упомянув о том, что «падают наша передовая и блистательная наука, наше образование, медицина». Откуда же они взялись, передовые и блистательные, за семьдесят лет вымарывания и обморока? Ведь то ли уже не соображает, как выглядит при этом разглагольствовании, то ли так развратила его безответность коммунистов.

Надо, однако, признать, что на думской трибуне Солженицын вел себя приличнее, скромнее по отношению к коммунистам, чем во время путешествия из Владивостока в Москву.

Так, коснувшись проблемы преступности, террора, он обвинил всех в неспособности бороться с ними и воскликнул: «А Столыпин в 1906 году вот такой же начинавшийся хаос, вот такой же вихрь безумной преступности остановил в пять месяцев!» Во-первых, хаос был в стране вовсе не «вот такой же»: существовало единое и гораздо более обширное государство с четкими, твердыми границами, была сильная дисциплинированная армия, а у власти хотя тоже нередко находились бездарности и ничтожества, взяточники и предатели, но не столько же их было, как ныне! Во-вторых, ну как можно выставлять здесь Столыпина за блистательный образец, как героя борьбы с преступностью, если даже сам он, председатель Совета министров и министр внутренних дел, двенадцать раз подвергался покушениям и в конце концов (Лев Толстой предупреждал его об этом в письме) был убит. И притом не в темном лесу, а в императорском теат-ре в присутствии самого царя и всей его свиты. Смешно же утопленника выдавать за чемпиона мира по плаванию и призывать учиться плавать не у кого другого, а именно у него.

Много столь же возвышенных, как о Столыпине, слов услышали мы о земстве. О, говорит, вы не знаете, что такое земство! Это такое дело! При нем, говорит, в России не было никакого лихоимства, ни малейших злоупотреблений, вот введем мы его, и «никакая коррупция не станет у нас возможна… Земство — единственная возможность реализовать в действии потенциал народной энергии, сознания и силу народа… Весь путь земства впереди». Вот так же Хрущев говорил о кукурузе: посеем мы ее всюду — и настанет коммунистический рай! У кукурузы великое будущее!

Но подобно тому, как в Архангельской и Вологодской областях ничего не вышло с кукурузой, так в конце концов рухнуло и земство: «Большевики земство раздавили». Да, но при этом они лишь завершили дело, начатое царями: «Увы, уже в петербургский период земство начали подавлять. И сильно подавили». Почему — оратор не объяснил. А о большевиках сказал: «раздавили как самого вредного себе соперника». И тут пора сказать о том, какой же смысл вкладывает оратор в это слово. Сперва определил так: «Земство — это термин, который существует много веков. Земство — это совокупность всех людей, живущих на данной земле». И что же, вот эту многовековую «совокупность всех людей» сначала цари, петербургские сановники, а потом большевики давили, давили и, наконец, раздавили? Нет, оказывается, о многовековом земстве сказано лишь для пущего посрамления большевиков, а конкретно оратор имел в виду всего лишь местное самоуправление, введенное, как известно, «Положением о земских губернских и уездных учреждениях» 1 января 1864 года, о котором он умолчал. Учреждения эти, как писал в записке на имя царя министр внутренних дел Ланской, имели ясной и твердой целью «вознаградить дворян за потерю похмещичьей власти» в результате отмены в 1861 году крепостного права. Вознаградить и, следовательно, усилить с их стороны поддержку царизма. Посредством имущественного ценза им была предоставлена привилегия на выборах. В результате как в уездных земских собраниях, так особенно и в губернских дворяне, землевладельцы составляли абсолютное большинство. Позже, в 1890 году, когда дворянство несколько обеднело, имущественный ценз при выборах в уездные земские собрания был дополнен сословным, что еще более укрепило положение там дворянства. Естественно, что такие учреждения революцию 1905 года ассигнуют значительные средства для борьбы с крестьянским движением, просят центральную власть об усилении репрессий, о присылке войск, о принудительном взыскании с крестьян недоимок и т. п. А после Октябрьской революции эти славные учреждения энергично содействовали контрреволюции. Так, осенью 1918 года на своем съезде в Киеве представители «Земско-городского союза» признали генерала Деникина, приветствовали интервенцию и т. д. Словом, земство оказалось не «вредным соперником» советской власти, а лютым врагом ее. Что же в этом положении оставалось делать большевикам, если они хотели сохранить свою власть? Они поступили точно так же, как теперь по тем же соображениям Ельцин поступил с советами. И вот Солженицын, умалчивая о разного рода драматических обстоятельствах, предлагает восстановить земские учреждения. При этом — ни слова о том, как они будут формироваться. Путем цензовых выборов? Или прямым назначением из Кремля? Ясно, что в обоих случаях они станут не «вредными соперниками», а верными друзьями нынешнему режиму, его цепными псами. И «Правда», даже не задумавшись об этом, не задав себе никаких вопросов, а слепо веря, видно, одному из своих авторов, что перед ней «отец нации», на другой же день после его выступления в Думе возгласила устами одной своей штатной коммунистки: «В земствах спасение России». Не менее того.

А в последующие годы коммунистические газеты время от времени чесали в затылке: «Наш или не наш Солженицын?», «С нами или не с нами Александр Исаевич?» И тут главными их советниками были Рой Медведев да тверской мыслитель Владимир Юдин, профессор, конечно. Первый из них прославился тем, что, будучи евреем, оправдывает немецких фашистов: уверяет, будто они лишь потому уничтожали советских военнопленных, «что правительство Сталина отказалось признать подпись России под международной конвенции о военнопленных, из-за чего (!) не шла помощь советским военнопленным через Международный Красный Крест, и обречены они были умирать от голода в немецких лагерях». Какое благостное представление о фашистах: будь подпись, и все было бы о’кей! Да ведь стояли же подписи не то что под многосторонней коллективной конвенцией, а под двумя межгосударственными договорами, причем один из них — «о дружбе». И какие подписи! Министров иностранных дел. И как договоры подписаны были! При личном участии лидеров обеих стран. В Кремле. И что, остановило это немецких фашистов от нападения на «друзей»? Этот историк не знает, что у фашистов, у Гитлера была сознательная цель — физическое истребление русских. И не только от голода гибли в немецком плену наши люди — их и просто расстреливали, оставляли в поле на морозе, морили в душегубках. И это не слышал историк? А чего ж Красный Крест евреев не спас? Ведь большинство из них даже оружия в руки не брали, военнопленными не были. Но попробуй скажи этому историку, что погибли не шесть, а пять миллионов его соплеменников, — какой он визг поднимет!.. Невежественные и лживые статьи Медведева, объявлявшего «Архипелаг» «величественным произведением» великого писателя, даже «одной из самых великих книг XX века», перепечатывались «Правдой» в 1989–1990 годах из зарубежной прессы пятнадцатилетней давности. То, что вместе с Солженицыным этот Медведев еще и клеветал на Шолохова, не смущало газету. Так ей не терпелось своим тогда многомиллионным тиражом просветить читателей.

Второй из авторитетов газеты, тверской профессор, вольготно разметавшись на двух полосах, страстно убеж-дал: «Ведь Солженицын наш, русский, писатель-патриот! Русский!» Правда, следуя директиве Горбачева о плюрализме, через три недели напечатали на четвертой полосе и статью покойного Бориса Хорева «Я не верю Солженицыну».

Одна из книг Н. Решетовской о Солженицыне называется «Обгоняя время». Очень точное заглавие! Да, вся мерзость нынешнего времени — пещерный антикоммунизм и малограмотная антисоветчина, злобность и лживость, цинизм и нахрап, религиозное ханжество и предательство — все это уже давно было явлено миру в образе Солженицына.

Наталья Светлова и Лиля Брик

Мадам Н.Д. Светлова давно уже освоила совокупную профессию редактора, комментатора и пропагандиста своего родного титана. Помнится, женам других титанов — ни Наталье Николаевне, ни Анне Григорьевне, ни Софье Андреевне, как и другим, — даже в голову не приходило освоить эту совокупность. Ну, конечно, некоторые вели дневник, кое-кто воспоминания оставил, но вот так впрямую заниматься разъяснением да пропагандой — этому, пожалуй, после незабвенной Лили Брик сподобилась только Светлова.

Может быть, одна из наиболее примечательных акций такого рода — беседа Светловой на страницах «Известий» еще 26 мая 1992 года с Константином Кедровым. Она тогда явилась из-за моря-окияна с целью «найти загородный дом». Ну, пустующих домов под Москвой, чтоб не хуже вермонтского монрепо, кажется, не много. Вот мадам и металась: «Пока мне не удалось найти загородный дом…» Но времечко и для душевной беседы выкроила… Вы можете спросить: «А кто такой Кедров?» Что ж, пожалуй, надо рассказать…

В конце прошлого года я собственными ушами слышал по телевидению, что Константин Кедров вместе с академиками Гинзбургом и Абрикосовым выдвигался на Нобелевскую премию. Я офонарел… Как это? Как это? За какие подвиги?.. Вероятно, то было сообщение из разряда тех, что не так давно прошло по НТВ: умер ленинградский писатель Даниил Гранин. И даже покойника в гробу показали, мерзавцы, и рыдающих родственников, и скорбящих друзей-товари-щей. А оказалось, что это похороны академика В.И. Гольдан-ского. Даниил же Александрович, член КПСС с 1942 года, жив-здоров, отметил свое 85-летие, и да продлят небеса его годы… Тогда на НТВ всем заправлял Евгений Киселев, и этот случай может служить выразительным эпиграфом ко всей его работе: он же только тем и занимается, что и в прямом и в переносном смысле хоронит тех, кто жив в сознании народа (Ленина, Сталина, Дзержинского), и воскрешает мертвецов (Николая Второго, Колчака, Ельцина).

Бодался наш теленок с вашим кедром

Так вот, Кедров — сотрудник «Известий». Возраст? Думаю, между сорока и семьюдесятью пятью. Национальность? Кедровая у него национальность или еловая. Образование? Конечно, высшее, но это на нем никак не сказалось. Где живет? Разумеется, в Москве, да еще и на улице с таким красивым названием — Артековская, но — в курной избе, т. е. в такой, в которой нет ни дымохода с трубой, ни водопровода, ни электричества. Так и пишет: «Как жили в «курной избе», так и продолжаем в ней жить». («Расплата за победы». («Известия», 9 сент.,1992).

Тут мифический нобелиат, пожалуй, выказал с предельной полнотой всю свою умственную и нравственную суть. Чего стоит хотя бы такой афоризм: «Стремление делить мир на «наших» и «не наших» отбрасывает нас далеко за пределы даже XIX века». Далеко и даже! То есть, видимо, куда-нибудь в XIII–XV века, что ли. Вот, мол, в те дикие времена были «наши» и «не наши», а после все чудесно преобразилось — куда ни плюнь, везде «наши». И так до сих пор. Здесь Кедров по мере сил помогал кремлевским и думским коллегам, которые тогда без устали твердили: «У России никогда не было и, главное, нет сейчас никаких врагов. Все нас любят да желают нам добра, и только». И в дружеском упоении выдавали Западу наши военные секреты, дарили отменные куски морского шельфа, молчали при появлении американских военных баз на сопредельной еще вчера нашей территории. Странно, что при таком убеждении ни сотрудник «Известий», ни его собратья не обратились к США со словами укора: «Друзья, что ж вы колошматите то Сербию, то Ирак, а раньше — то Корею, то Вьетнам? Это же «наши», то есть «ваши». Стыдно, господа! И еще придумали какие-то «страны-изгои». Позор! Вы же не в XIII веке живете».

Кедров бодается с Достоевским

Замечательную мысль об абсолютном отсутствии в мире «не наших» тов. Кедров подкрепляет так: «Хорошая мать не может любить своих детей выборочно, одних дольше, других меньше. Русская интеллигенция никогда не откажется от всемирной любви ко всем народам. (Она их мать? — В.Б.)

Об этой любви сказал Достоевский на пушкинских торжествах». Замечательно! Только Достоевский, в отличие от нашего оратора, отродясь не допускал лестной мысли, что русская интеллигенция — «хорошая мать» всех народов мира, и в пушкинской речи говорил главным образом о русском человеке, о русском народе в целом, именно о его всемирной отзывчивости и одновременно — о «сбивчивой и нелепой жизни русского интеллигентного общества, оторванного от народа, от народной силы». Наконец, да, писатель горячо и убежденно призывал тогда к «жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому!» Но с 8 июня 1880 года, со дня той речи минуло уже почти 125 лет, а что мы видим? Военные вторжения сильных стран на землю слабых, террористические акты, восстания и бунты, угрозы и проклятия… Так что из попытки ссылкой на Достоевского подкрепить свою великую мысль о торжестве всеобщей любви, к сожалению, пока ничего не получилось.

Но, как ни странно, хотя Кедров уверяет, что с XIII века в мире кругом одни только «наши», он признает, что иногда случались войны. Мало того, вспоминая недавнее прошлое, пишет: «Уже не в былом вражеском окружении входим мы в цивилизованный мир». Выходит, «не наши»-то в цивилизованном мире раньше имелись в количестве, достаточном для окружения великой страны социализма, и вот теперь вдруг исчезли. Не зашел ли здесь у мыслителя ум за разум?

И с каким негодованием пишет он в связи с этим о своей родине: «Со времен Петра вся Россия только и делала, что ишачила на военную машину. Это неизбежно приводило нас к соблазну решать все проблемы только силовыми методами». Именно это и приводило? Не поставлена ли здесь телега впереди лошади? А как поступали другие правители? Если ограничиться только петровским временем, то любопытно узнать у ишачащего в «Известиях» журналиста, например, о том, каким ветром занесло Карла XII во главе многотысячного войска из уютного Стокгольма на землю нынешней Белоруссии, а потом — под Полтаву. Не хотел ли он на чужой земле решить свои проблемы силовым методом? Молчит ишачащий.

600 туда и 30 обратно

Слушаем его дальше: «Мы называли победами военные кампании, где погибало до двух третей архмии, а священная столица подвергалась полному разграблению и сожжению». Здесь он имеет в виду, но не решается назвать Отечественную войну двенадцатого года. Мы, дескать, должны считать ее не победой, а поражением, поскольку проиграли по очкам: Москва была разграблена и сожжена, а Париж не пострадал. Но ведь есть, дружок, и другие показатели. Вот читаем: «Шли войска Наполеона сначала туда, потом обратно». Словно речь о парадном марше. А на самом-то деле двунаде-сятиязычная армия Наполеона насчитывала тысяч 600 штыков, когда шла «туда», а «обратно» шла уже не армия, а тысяч 30 сброда, которому в дамских шубах и стариковских валенках удалось улизнуть после разгрома на Березине, когда великий полководец бросил их и укатил в Париж. Гениям это можно. А потом не спеша русские и в Париж притопали. Могли бы в отместку за Москву и спалить его, но вместо этого даже от своей доли контрибуции начисто отказались, получив за это прозвище «жандарма Европы».

А в каких же это кампаниях, между прочим, у нас «погибало до двух третей армии»? Ведь в статье нет ни одного примера. Восполним пробел хотя бы в отношении уже упомянутых сражений. 28 сентября 1708 года у деревни Лесная под Могилевом наше войско из 14 тысяч человек под командованием самого Петра потеряли 1100, а корпус Левенгауп-та, шедший на соединение с Карлом XII, потерял из 16 тысяч половину. И Левенгаупт явился к своему королю в сущности без войска. Недаром Петр назвал победу при Лесной «матерью Полтавской баталии». А что было под Полтавой?

Русских погибло 1345 человек, шведов — 9234. Да еще вместе с кучей генералов в плен попал сам главнокомандующий Реншельд, заменивший короля из-за его болезни. А тот со своей больной ногой бежал в коляске и не слышал тоста царя Петра на победном пиру за учителей шведов, давших нам урок под Нарвой за пять лет до этого. Хотя бы два таких примера должны охладить пыл любого клеветника русского оружия, но, увы…

Граф изящной словесности и плебей пера

Просвещая нас насчет эпохи наполеоновских войн, Кедров, естественно, обратился к Льву Толстому, и вот, говорит, что мы видим в его «Войне и мире»: «Идут русские солдатики, — говорит, — по полям Европы, поют бравые солдатские песни и вдруг затихли. Еще бы не затихнуть: крыши крестьянских домов крыты не соломой, а черепицей, все сияет чистотой, крестьяне одеты нарядно, веселы и румяны. Сравнили солдаты эту жизнь со своей и задумались». Помните рассказ Е. Евтушенко о том, как одна советская девушка, впервые оказавшись за границей, увидела в магазине шестнадцать сортов колбасы и, не успев задуматься, как задумались кедровские солдатики, грохнулась в обморок. Приведенный рассказ — того же пошиба. А уж если изобретенные солдатики действительно задумались, то, я думаю, прежде всего о том, почему крестьяне так нарядно одеты и веселы, когда по их земле идет чужая армия.

Во второй части первого тома «Войны и мира» есть такие строки, которые, как видно, и разбудили фантазию «известинца»: «11 октября 1805 года один из только что пришедших в Браунау (Австрия) пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали, на нерусский народ, с любопытством смотревший на солдат), полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в середине России».

Что ж получается? Русские солдаты у Толстого есть, местные крестьяне есть, черепичные крыши есть, а разинутых ртов, выпученных глаз и оторопи, пресекшей солдатскую песню, нет, — это все личный вклад пролетария пера Кедрова в творчество графа изящной словесности Толстого.

Впрочем, дальше есть эпизод, в котором солдаты одной роты на марше поют и даже пляшут: «Барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песен-ников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то невидимую драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:

«Сени новые мои…» — подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками…» Да, «весело и бойко» идущая рота пела, а кто и плясал. Где ж тут оторопь? Но вдруг на словах

песня оборвалась. Что, солдаты вдруг увидели черепичные крыши и в восторженном изумлении все-таки проглотили языки? Да нет, просто на этом писатель закончил главу, поставил точку. Только и всего. Вот какие фокусы проделывает с Толстым дворовый из газеты «Известия».

В защиту Окуджавы

Но это для него не предел. Смотрите, что он вытворяет дальше: «После такой пирровой победы (где мы теряли две трети армии, а иных он не знает, их не было. — В.Б.) поднималась неистовая пропагандистская кампания, заставляющая следующие поколения забыть о цене победы. Значит, нам нужна одна победа, «одна на всех, мы за ценой не постоим». Кто же вел эту пропаганду — царское правительство? советская власть? Кому принадлежат приведенные слова? Почему их автор не назван? А потому, что это слова песни к фильму «Белорусский вокзал» режиссера Андрея Смирнова, ставшего ныне свирепым демократом, а написаны они и вовсе кумиром демократов, которому они уже и памятник сгоношили, — Булатом Окуджавой. И вот, очень часто негодуя по поводу приведенных строк, представляя их чуть ли не важнейшим положением советской военной доктрины, собратья Кедрова никогда не указывают, откуда эта песня и кто ее сочинил.

И дальше утаивая имя автора, конспиратор продолжает: «Вдумывались ли мы в смысл этих слов? «За ценой не постоим» — значит, не жалеем ни своей, ни чужой жизни. А ведь надо жалеть». Да, жалеть надо. И во время Великой Отечественной Сталин неоднократно давал строгие указания на сей счет или устраивал разносы оплошавшим в этом деле командующим фронтами и армиями, о чем можно прочитать хотя бы в моей недавней книге «За родину! За Сталина!». Правда, говорить о том, что наравне со своей жизнью надо жалеть в бою и чужую, особенно когда сражение идет под стенами твоей столицы или на Волге, — так легко говорить об этом может лишь человек, никогда пороха не нюхавший, а ныне сидящий в кабинете «Известий» с мягкой мебелью и рассуждающий о великом гуманисте Солженицыне. Тем не менее, окружив немцев под Сталинградом, наше командование во избежание с обеих сторон напрасного кровопролития дважды предлагало им добровольную сдачу. И так было во всех последующих окружениях вплоть до берлинского.

Но тут я должен защитить песню, которую так часто пинают олухи демократии. Известно, что у русского грузина Окуджавы были проблемы с русским языком. Он писал, например: «я увидел стог с сеном… пистолет распластался на ковре… ты должен мне большое спасибо вставить… они развлекались то сном, то беседой… тоскливый вой свисал с потолка» и т. п. И неудивительно, что поэт, видимо, не чувствовал, что торговое словцо «цена» не очень-то здесь уместно. Лермонтов в своем знаменитом «Бородино» писал, в сущности, о том же. Но как!

Что это значит? Да то же самое: за ценой не постоим.

Но в то же время ведь по сюжету фильма это песня некоего отдельного десантного батальона, идущего на боевое задание. Так вы чего ж хотите, кедровый умник, чтобы солдаты шли в бой и напевали что-то вроде этого:

Вы в армии-то служили? Присягу принимали? В советской присяге, которую принимали герои этого фильма, были такие слова: «Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для полной победы над врагом». В сущности говоря, Окуджава написал песню — за что ему наверняка многое было отпущено — в полном соответствии с нашей присягой, но — чуточку неуклюже.

Я не знаю текста нынешней присяги, но надеюсь, там не сказано: «Я всегда готов по приказу Рабоче-Касьянско-го правительства…»

Разносчик смердяковского бешенства

Кедров неутомимо продолжает приспосабливать великое имя для оправдания своих смердяковских взглядов: «Лев Толстой после севастопольской кампании пришел к выводу, что зря проливали русскую кровь не только в севастопольской кампании, но и в войне 1812 года». Ну, точно же смердяковщина! Зачем, дескать, было проливать кровь, т. е. сопротивляться вражескому нашествию. Покорили бы культурные французы и англичане некультурных русских, и замечательно было бы! Но где, когда сказал это Толстой? Неизвестно. Ни цитат, ни ссылок у Кедрова и тут нет. Подумал он хотя бы о том, как, почему при такой смердяков-ской философии Толстой, спустя несколько лет, сел писать грандиозную эпопею о войне 1812 года, где главный герой — русский патриотизм.

В чем дело? Откуда в наше время в стране, пережившей фашистское нашествие, субъекты с такими взглядами? Уж не тогда ли еще, в 92-м году, проникли в «Известия» коровье бешенство или куриный грипп со смердяковским осложнением?

Нет, тут бешенство и смертельная болезнь иного рода, и разносчик их не несчастные буренки, не бедные хохлатки, а нобелевский лауреат Солженицын. Да, это он свихнул мозги кедровым мыслителям своей проповедью бесполезности и даже вредности побед в войне. Помните, он уверял, что ничего страшного, если, напав в 1941 году на СССР, победили бы немецкие фашисты: «Сняли бы мы портрет с усами, повесили бы портрет с усиками. Справляли елку на Новый год, стали бы справлять на Рождество». Только и делов. И привел в пример Швецию: смотрите, как она расцвела после поражения под Полтавой! Будучи хроническим верхоглядом и фальсификатором, он делает вид, будто Полтавская битва — дело недавнего прошлого. А ведь после нее прошло триста лет, и за это время Швеция изведала еще немало поражений, бедствий, утрат, а расцвела-то она совсем недавно и главным образом благодаря тому, что многое умно позаимствовала из опыта нашего социализма. Но кедровые шишки подхватили за Солженицыным и пишут статью «Расплата за победы» и голосят: «Победили бы немцы, мы еще и баварское пиво пили бы!» Может, и дали бы тебе немцы глоток перед тем, как отправить в душегубку. Далее журналист развивает весьма популярную среди кедровых орехов мысль о России, о русской истории как о «черной дыре», как о ее несуразной исключительной никчемности среди цивилизованных народов: «В Европе любая военная победа, реформа, революция что-нибудь да приносила местному населению (так он именует народ. — В.Б.). Расширялись права личности, отдавалась земля крестьянам, оживлялась промышленность. У нас же, что победа, что поражение, что революция, что реформа не оставляют никакого следа. Как жили в «курной избе», так и продолжаем жить в ней».

Господи, ну откуда такие берутся? Ведь не слепой, не глухой, высшее образование имеет и, конечно, гуманитарное. И неужели никогда не слышал он о такой, например, реформе в цивилизованной Англии, в результате которой «овцы съели людей», как говорили сами англичане? Или о такой победе в Германии, которая привела к власти Гитлера? Или о такой революции на его родине, что проложила ей путь в сверхдержавы мира?

Кто лишил детей Кедрова витаминов?

И очень им хоца изобразить своего Учителя продолжателем великих умов. Смотрите: «Солженицын, пройдя сквозь ад Второй мировой войны и сталинских лагерей (помните этот ад? — В.Б.), остался верен идеалам Льва Толстого и Достоевского. А ведь как можно было озлобиться на отдельных людей и на целые народы…»

Нет, ни на кого не озлобился, остался ангелом. Прекрасно! Но перед нами не только продолжатель, а и корректировщик великих умов: «…во взглядах Толстого были и крайности и иллюзии, которых у Солженицына уже нет». Исправил классика, превзошел! Но и это не все. «Пусть обвинят меня в мистицизме, — пишет дальше «известинский» подпевала, — но я верю, что душа Достоевского и Льва Толстого как бы продолжила свою жизнь в судьбе Солженицына. Закалившись в адском пламени XX века, она обрела еще большую духовную мощь». Ну, во-первых, у классиков была не одна душа на двоих, а у каждого своя. А кроме того, вы только подумайте: «мощь» Солженицына превосходит «мощь» Толстого и Достоевского, вместе взятых.

Круто! За такие открытия надо не обвинять в мистицизме, а приглашать без очереди и бесплатно в санаторий для полоумных.

Особенно если принять во внимание еще и то, что в советской истории ему все омерзительно, все наши дела и деяния ему ненавистны. От имени «истинных патриотов» он негодует: «Вечный лозунг большевиков — «Превратим Россию крестьянскую в Россию индустриальную!» Какое зверство учинили большевики — лишили беднягу удовольствия жить в благоуханной России Николая Второго и тем самым не позволили ему вслед, допустим, за повестью «В овраге» Чехова или «Деревней» Бунина взбодрить что-нибудь и свое о прелестях деревенской России при Ельцине.

Но тут надо заметить, что приведенный лозунг был вовсе не вечным, а временным, ибо к двадцатилетию советской власти СССР вышел в промышленном отношении на первое место в Европе и на второе в мире, и страна стала индустриально-колхозной.

«Мы семьдесят с лишним лет кормили молоха своими жизнями! — вопиет кормилец, каким-то образом сохранивший свою жизнь для «Известий». — Чтобы остановить эту машину смерти, мы отдали государству все свои сбережения, лишили детей витаминов». Тут у оратора ум опять зашел за разум: во-первых, свои сбережения он не отдал, а у него их принудительно отобрали, и сделал это не «советский молох», а «машина смерти» под названием Гайдар, эта же «машина», а не большевики, лишила кедровых детишек витаминов и кедровых шишек.

«Хватит гигантов и новостроек!» — снова взывает мыслитель. Но снова невпопад! Никаких гигантов и новостроек давно уже и нет, они закончились с советской эпохой. Если, конечно, не считать новые дворцы для богачей.

А дальше уже просто приступ бешенства из-за того, что на площади наших городов выходят люди «все с теми же красными флагами, с портретами Сталина, с эмблемой серпа и молота, весьма похожей на свастику». Это уж, как говорится, в глазах струя… Привет от Новодворской!

И что же в итоге? А вот: «Прислушаемся же наконец к Солженицыну!» К нему не прислушались даже два как бы умнейших человека страны — Ельцин и Путин, с которыми он душевно чаевничал. С какой же стати прислушиваться другим?

И вот с такой-то кедровой шишкой тогда в 92-м году и решила побеседовать мадам Светлова, приехавшая, как уже сказано, чтобы найти в Подмосковье жилье для семьи титана: «А.И. не может и не хочет жить в городе. Нужно искать что-то за городом. Я в глубокой растерянности. Купить дом — для меня задача очень трудная». И побеседовала Н.Светлова с шишкой не один раз, а дважды и обстоятельно — уж так совпали их взгляды и чувства, так они понравились друг другу.

Прежде всего следует отметить такое кардинальное изречение мадам: «Население все еще очень плохо представляет глубину и масштабы зверств коммунистического режима. Некоторые все еще думают, что это лишь отдельные мрачные эпизоды великого и правого дела, и никак не могут понять, что только зверства и были». За такую поддержку темы «черной дыры» Кедров, поди, был готов расцеловать заморскую собеседницу. А уж как, думаю, ликовала та же Новодворская!..

Дескать, вот ведь до чего тупое население, а! Уж сколько лет ее любезный супруг из кожи лезет, объясняя всему миру, что при коммунистах ничего, абсолютно ничего, кроме зверств, не было и быть не могло, а они, болваны, не понимают!

Не соображают, что разгром трех походов Антанты и вышибон с родной земли цивилизованных англичан да куртуазных французов, свободолюбивых американцев да улыбчивых японцев вместе с их содержанками — Деникиным да Красновым, Колчаком да Врангелем, — было не чем иным, как высшей категории зверством коммунистов! Как и победа над немецким фашизмом — ведь сколько бедненьких оккупантов наколошматили! А можно было просто попросить их вежливо, и они — ведь европейцы же! соплеменники Гёте! — они от Москвы, от Сталинграда ушли бы восвояси. Так нет, погнали несчастных до самого Берлина, и еще там били, мордовали зверюги…

Неспособно это безмозглое быдло сообразить, что превращение в кратчайшие сроки отсталой страны в великую сверхдержаву — это тоже сверхзверство коммунистов.

Они ликвидировали безграмотность, открыли народу доступ к высотам культуры, науки, творчества да еще создали лучшую в мире систему медицинского обслуживания, а в школьном деле дошли до обязательного для всех среднего образования — какое людоедство! Взять хотя бы драгоценного супруга. В 1952 году у него в животе объявилась какая-то шишка. Его немедленно оперировали, удалили что-то и через две недели он был здоров. И это где? В лагере, в неволе. Вот какая медицина, какие врачи были у нас даже там! Да, но ведь при этом резали ножом по живому телу — разве это не зверство! А потом, живя в Казахстане, в поселке Кок-Терек, Солженицын опять занедужил. И вот несколько лет он регулярно ездил в Ташкент, в онкологический институт, где его снова обследуют, лечат, пестуют… И он не платит за это ни копейки. Ни-ни! Каков итог? Спустя чуть не полвека супруга констатирует: «Его здоровье почти чудесное, и работоспособность очень высока. Работает 14 часов ежедневно, это почти двойной рабочий день. И так уже много лет. Стало быть, здоровье позволяет». Но в чем же хоть тут коммунистическое зверство, мадам? Не удивлюсь, если она ответит: «Да как же! Проклятые коммуняки вынуждали человека ездить в Ташкент, в другую республику. Уж не могли зверюги создать онкологический центр в поселке Кок-Терек, чтобы Саня мог туда пешочком ходить».

А сколько перетерпела мадам сама от коммунистов! Бесплатно получила высшее образование, бесплатно имела квартиру, ничего не заплатила за пятидесятилетнего чужого мужа, ни копейки не взяли с нее за трехразовое пребывание в родильных домах ни в 70-м, ни в 72-м, ни в 73-м годах и даже за границу выслали за государственный счет… На такое зверство способны только коммунисты!

За что Солженицын получил дачу КГБ

Мадам делится радостью с собеседником по поводу того, что этот зверский «коммунизм рухнул!». Но тут же остерегает: «Не в том смысле, что его больше нет на нашей земле. Он рухнул как идея, как строй, но как реальный образ жизни огромного числа людей, он, конечно, будет еще долго… Однако будет легче, чем раньше… Мы все-таки выбираемся из бездны». Ах, как ошиблась супруга титана! Идея-то жива. Как можно убить идею? Она в головах и сердцах. А рухнул-то именно «реальный образ жизни» с его бесплатными квартирами, образованием, медициной, с твердой уверенностью в завтрашнем дне, постоянным ростом населения, как и благосостояния его, с чувством безопасности и другими замечательными, невиданными в мире общественными благами, что в итоге вызывало у «населения» гордость за свою страну. Вот недавно президент Путин был в Ленинграде на праздновании 60-летия ликвидации блокады и встречался там с ветеранами. Так одна старушка, увешанная орденами, взмолилась: «Верните нам хотя бы советскую медицину!» Но ничего он сделать не может…

Теперь вместо перечисленных благ все видят на улицах нищих, бездомных, в стране свирепствуют такие болезни вплоть до сибирской язвы, о которых давно уже забыли, больше десяти лет идет вымирание народа, повсеместно царят ложь, обдираловка, похабщина… Такой писатель, как Ерофеев, может ляпнуть по телевидению на всю страну: «Идите вы в зопу!» — а такой эстрадник, как Борис Моисеев, свою голую зопу показывает Галине Вишневской по тому же телевидению. И никто не смеет их вышвырнуть или хотя бы врезать по вывеске. Это и есть, мадам, не что иное, как погружение в бездну, в которой, оказывается, вам «легче, чем раньше». Но если, например, у Александра Исаевича, не дай бог, опять объявилась где-то шишка или трещина, то пришлось бы готовить кругленькую сумму для лечения. Это для таких, как вы, конечно, не проблема, но все же…. А во что вам, кстати, обошлось учение трех сыночков в США?

Но мадам продолжала ликовать: «Теперь нет тотального владения телом и душой граждан!» Поскольку, мол, уже нет коммунистов, которые тотально владели телами и душами всех, в том числе и моим прекрасным телом, и моей возвышенной душой.

Да еще добавила: «Буквального подавления властью уже нет!» Судя по всему, она была уверена, что «буквального» нет и не будет. И то сказать, откуда взяться, если, принявший ее президент «был очень гостеприимен, живо пересказал свой телефонный разговор с А.И. Подтвердил, что двери для возвращения А.И. открыты». Мало того, мадам пришла к выводу, что «Борис Николаевич озабочен положением в стране, сердце у него болит…». Какое большое и чувствительное сердце… Почти как у ее супруга.

Это было сказано в июле 92-го года. А всего через год с небольшим сей гостеприимный и болящий сердцем за страну кремлевский выкормыш прибег к такому виду «буквального подавления», что после этого мадам пророчица должна бы замолчать навсегда, — он расстрелял парламент и тысячи своих сограждан. Супруг искательницы загородного дома оправдал кровавую бойню: «Закономерный и естественный шаг». Вероятно, именно после этого для титана нашелся подходящий загородный дом. Говорят, это бывшая дача Кагановича, а позже — председателя КГБ генерала И. А. Серова. Для лагерного сексота Ветрова более заслуженного обиталища и не сыскать. Но все-таки по своей всегдашней бдительности Солженицын еще два года сидел за океаном, выжидал, высматривал, принюхивался… Интересно, не являются ли по ночам владельцам перестроенного дома тени его прежних обитателей…

Любовь с ножом за голенищем

Много интересного узнали мы из беседы о самом великом супруге. Например, оказывается, все три тома «Войны и мира» он одолел в десять лет «и с того момента был захвачен толстовской композицией…». Кто из вас, читатели, знал в десять лет, что такое композиция романа, отзовитесь. Правда, в октябре 47-го года, когда ему было 29 лет, будущий титан писал из лагеря своей первой жене Наталье Решетовской: «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку», И — ни слова о композиции. Странно…

В ответ на вопрос, есть ли у ее супруга любимые поэты, Светлова пропела серенаду: «Солнечно любимый им поэт, всегда присутствующий в его жизни на всех уровнях — ив творческих, и бытовых, каких угодно, просто не выходящий из его жизни, как разлитая, все пронизывающая субстанция, — это Пушкин… Живой Пушкин-поэт, пушкинское начало, пушкинское мироощущение — это то, рядом с чем, в лучах чего, в химии чего А.И. ощущает себя счастливым».

Странно, очень странно: Если, допустим, Достоевский любил Пушкина, так это все видят: имя поэта не раз и не два встречается в его произведениях, он много стихотворений знал наизусть и любил их читать вслух, причем, читая «Пророк», оледнел и от волнения иногда не мог дочитать, наконец, чего стоит знаменитая «Пушкинская речь», произнесенная по случаю открытия памятника поэту… Вот уж действительно «все пронизывающая субстанция». А тут? Где, когда Солженицын добром вспомнил о Пушкине? Может быть, Светлова имеет в виду строчку, шулерски вырванную из пушкинской «Деревни», с помощью чего ее супруг пытался доказать, как замечательно жили в России крепостные крестьяне? А как понимать его прокурорское обвинение Пушкина в том, что, дескать, в поэме «Цыганы» он «похваливал блатное начало»? Наконец, Солженицын однажды заявил, что «у Пушкина можно гораздо больше почерпнуть, чем у Евтушенко», — уж не это ли великая похвала солнечно любимому поэту?

Правда, тут же Светлова заявила: «Но самый любимый его писатель, кого с юности и по сегодня А.И. ощущает своим старшим братом, — это Михаил Булгаков». Вдвойне странно. Во-первых, так кто же «самый» — Пушкин или Булгаков? Во-вторых, почему же он о «Белой гвардии» презрительно бросил: «Поддался неверному чувству…» А когда журнал «Москва» впервые напечатал роман «Мастер и Маргарита», Солженицын прямо-таки взбеленился и обозвал сотрудников журнала мерзким словом «трупоеды». О самом романе отозвался с отвращением: «Распутное увлечение нечистой силой… Евангельская история, как будто глазами Сатаны увиденная». Ничего себе комплименты старшему братцу…

Пушкин и вышибала

Тут уместно вспомнить, как жена нахваливает «энергию, плотность и взрывную силу» языка своего мужа. Примеров почему-то не приводит, а ведь их сколько угодно. Вот, допустим, с какой энергией навешивает он имеющие явно взрывную силу плотные ярлыки на живых и мертвых советских писателей: «деревянное сердце», «догматический лоб», «ископаемый догматик», «видный мракобес», «главный душитель литературы», «вышибала», «авантюрист»… Какая энергия! Так это и есть «пушкинское мироощущение»?

Еще? Полюбуйтесь: «лысый, изворотливый, бесстыдный», «дряхлый губошлеп», «ничтожный и вкрадчивый», «трусливый шкодник», «склизкий, мутно угодливый», «о, этот жирный! ведь не подавится», «морда», «ряшка», «мурло», «лицо, подобное пухлому заду». Какая плотность мысли и чувства! И мадам видит здесь «солнечное пушкинское начало»? Еще: «гадливо встретиться с ним», «слюнтяй и трепач», «жердяй и заика», «проходимец», «эта шайка», «их лилипутское мычание», «карлик с посадкой головы, как у жабы», «дышло тебе в глотку! окочурься, гад!». И явленную здесь «взрывную силу» нам следует считать «пушкинской субстанцией»?

А сколько энергичных ярлыков позаимствовано из мира зоологии: «кот», «отъевшаяся лиса», «сукин сын», «хваткий волк», «широкочелюстной хамелеон», «яростный кабан», «разъяренный скорпион», «пьявистый змей». Рядом с таким непотребством голая зопа Моисеева по телевидению выглядит милой шуткой. Да ведь отсюда-то все и пошло… Приведя часть этого болезненно мизантропического перечня, Михаил Лобанов воскликнул: «И это пишет человек, считающий себя художником и христианином!» А Светлова еще и уверена в том, что автор этих непристойностей, адресованных конкретным лицам, может быть «объединяющей силой». Или она не читала чудную книжечку «Бодался теленок с дубом», откуда все это взято? Правильно сказал Виктор Розов: «Дуб-то здесь сам автор, а власть — поисти-не теленок». Я уточнил бы: автор — дикарь с дубьем, а теленок уж до того беспомощен, что хоть плачь.

Думаю, что сам Солженицын не виноват в навязанной ему любви к Пушкину и Булгакову. Просто мадам Светлова прослышала, что ныне существует некий «джентльменский набор» любимых писателей, без которого в литературной среде нельзя показаться: Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Булгаков, ну и, конечно, Пушкин. Вот она и объявила, что ее великий супруг без этого примерного набора тоже не может жить.

Биографию классика надо знать всем, супруге — особенно

Наконец-то мы добрались до недавнего интервью Н. Светловой в «Родимой газете», которую прислал мне о. Михаил.

Здесь мое внимание привлекли два места. Отвечая на вопрос «Есть ли система чтения у Солженицына?», Светлова сказала: «Систему выделить затрудняюсь. У некоторых писателей он читает произведения всех периодов жизни, а у некоторых, например, у Леонида Леонова, его интересовал именно «Вор». Очень любопытно! Это первое.

А второе вот это: «Многое он читает как бы вдогонку собственной жизни. В юности читал беспрерывно, но затем попал на фронт еще совсем молодым человеком… воевал всю войну… потом — лагерь, ссылка…» Так что пришлось «нагонять то, что из-за диких условий жизни было пропущено». Дикие условия? Тут есть о чем подумать…

Начать хотя бы с того, что на фронт Солженицын попал хотя и молодым, но не совсем и гораздо старше других: ему было почти 25 годочков, за плечами — Ростовский университет и два курса московского ИФЛИ, работа в школе да еще военное училище. Я, например, как и миллионы моих сверстников, оказались на фронте в 18 лет, почти сразу после окончания школы, т.с. лет на семь моложе, и за плечами — почти ничего, кроме десятилетки.

Во-вторых, воевал он отнюдь не «всю войну», которая длилась почти четыре года, а меньше двух лет: первые-то два года, самые страшные, с их отступлениями, окружениями, с приказом «Ни шагу назад!», с рывком, наконец, вперед, — эти два годочка Александр Исаевич благополучно прожил в глубоком тылу: сперва преподавал школьникам астрономию в Морозовске недалеко от родного Ростова; потом, будучи призван в армию, служит в Приволжском военном округе подсобным рабочим на конюшне обозно-гужевого батальона; после этого — Кострома, военное училище, его окончание и долгая формировка дивизиона в Саранске; и вот лишь теперь — фронт, батарея звуковой разведки. Это — май 1943 года. Через несколько месяцев Солженицын каким-то образом получает отпуск и приезжает в Ростов. А в мае 44-го к нему в землянку ординарец доставил из Ростова любящую супругу Наталью Решетовскую. Об этом последнем любопытном факте биографы писателя как русские (например, Виктор Чалмаев и Петр Паламарчук), так и зарубежные (например, француз Жорж Нива) почему-то стеснительно умалчивают.

На фронте или в доме творчества?

А условия на фронте были у Солженицына такие, как уже отмечалось, что он там не только много читал, но еще больше писал. Н. Решетовская вспоминала о своем гостеваний там у мужа: «Мы с Саней гуляли, разговаривали, читали». Известно даже, что именно он читал: «Жизнь Матвея Кожемякина» Горького, книгу об академике Павлове, в журналах — пьесу А. Крона «Глубокая разведка», «Василия Теркина» Твардовского… Двум последним авторам хотел даже написать: первому — «приветственное письмо», второму — «одобрительное письмо».

Побывавший у него на батарее школьный друг К. Вит-кевич писал 9 июля 43-го года Решетовской в Ростов: «Саня сильно поправился. Все пишет всякие турусы на колесах и рассылает на рецензии». Что за турусы? Это, как пишет Решетовская, рассказы и повести «Лейтенант», «В городе М.», «Письмо № 254», «Заграничная командировка», «Речные стрелочники», «Фруктовый сад», «Женская повесть», «Шестой курс», «Николаевские», да еще стихи, да еще 248 писем одной только жене и неизвестно сколько другим родственникам, друзьям, знакомым, а писать коротко Александр Исаевич не любит и не умеет… Так что — целое собрание сочинений, включая два-три тома писем! А куда рассылал свои сочинения? Константину Федину, Борису Лавреневу, профессору Тимофееву Леониду Ивановичу, школьной подруге Лидии Ежерец для продвижения. Между прочим, двое последних были моими преподавателями в Литературном институте. Лавренев прислал ответ герою-фронтовику. Вот так-то обстояло дело на фронте.

Аенинка и Бетховен на службе у ГУЛАГа

А в заключении? Тут уж свидетельствует сам Александр Исаевич. Вот арестовали его, доставили в Москву, и оказался он в Лубянской тюрьме. И свидетельствует: «Библиотека Лубянки — ее украшение… Диво: раз в десять дней придя забрать книги, библиотекарша выслушивает наши заказы!.. Книги приходят. Их приносят столько, сколько в камере людей. Многолюдные камеры выигрывают» («Архипелаг», т. 1, с. 224). Что же Солженицын читает? Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова, Мережковского (там же, с. 222)… Этих авторов и на воле-то сыскать тогда было трудно. А в спецтюрьме № 1, в «шарашке», где Солженицын просидел большую часть срока за письменным столом, книги можно было заказывать аж в Ленинке, в главной библиотеке страны. Кроме того, заключенные могли получать книги и от родственников. Так, тетя Нина прислала будущему гению два тома «Физической химии» Бродского, тетя Вероника — четыре тома Даля, жена слала шоколад (в каких количествах, неизвестно. Возможно, что бочками)… «Здесь, — вспоминала Решетовская о «шарашке», — в полной мере открылся ему Достоевский. Он обращает мое внимание на Ал. К. Толстого, Тютчева, Фета, Майкова, Полонского, Блока. «Ведь ты их не знаешь», — пишет он мне и тут же добавляет: «Я тоже, к стыду своему». (И не узнал бы, если не посадили бы. — В.Б.)

С увлечением читает он Анатоля Франса, — продолжает Решетовская, — восторгается книгами Ильфа и Петрова «12 стульев» и «Золотой теленок», зачисляя авторов «в прямые наследники Гоголя и Чехова». Регулярно читает Даля…» Так что за годы на фронте и в лагере Солженицын необычайно обогатил и расширил свои литературные познания. А простодушная Светлова, видимо, по его рассказам уверяет: «Читать было некогда и достать желанные книги негде». Вот Достоевскому действительно достать было негде, и все годы каторги он не держал в руках ни одной книги, кроме Библии. Приходится сделать досадный для мадам вывод: Наталья Алексеевна знала биографию своего мужа лучше, чем знает она, пытаясь «приукрасить» ее, биографию-то, путем приписки не имевших место трудностей и ограничений. К ело-ву сказать, сам-то Солженицын после того, как его уличили в «приписках» и умолчаниях, давно оставил это нехорошее, особенно в его возрасте, занятие, а вот жена, поди ж ты, такой разгон взяла, что никак остановиться не может.

Но литературой духовная пища завтрашнего пророка в заключении не ограничивалась, сколь ни была она обильна. А музыка! «Пользуясь возможностью слушать радио, — пишет Решетовская, — Саня начинает усиленно пополнять свое знакомство с музыкой». После отбоя надевал наушники и слушал многие вещи (они перечисляются) Бетховена, Шумана, Чайковского, Скрябина, Рахманинова, Хачатуряна… (стр. 81). Слушал и передачи «Театр у микрофона», например, мхатовский спектакль «Царь Федор Иоаннович». Ведь тогдашнее радио не имело ничего общего с нынешним швыдковским убожеством и похабщиной. Так что можно сказать, что в заключении Солженицыну удалось закончить ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), в котором он проучился лишь два года. Но мало того, пророка всегда тянуло на сцену. Пытался даже поступить в театр Юрия Завадского, когда он гастролировал в Ростове. Но, слава богу, Юрию Александровичу удалось отбить натиск и тем самым уберечь советский театр. Зато в лагере Солженицын развернулся! Был непременным участником всех концертов художественной самодеятельности. Особенно любил читать монолог Чацкого:

В карете он увез бы собрание своих сочинений, но, увы, карету никто не подавал… Приняв во внимание все сказанное, только и можно оценить, чего стоят слова Солженицына, произнесенные в 70-м году в стокгольмской ратуше: «На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их — обрывистым, обмерзлым из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть…» А не ближе ли к правде была бы картина такая: вот идет он, сексот Ветров, поднявшись от лагерного канцелярского стола, а в одной руке у него — четыре тома Даля, в другой — два тома «Физической химии» Бродского да чемоданчик со своими рассказами, повестями, пьесами, стихами, за спиной приторочен радиоприемник, а за щекой — шоколадка…

После всего этого нельзя не изумиться: перед нами, можно сказать, с молодых лет неистовый книгочей, страстный меломан, эрудит, и вдруг — «вышибала», «душитель литературы», «дышло тебе в глотку! окочурься, гад!». Уж не говорю о том, что он употребляет слова, смысла коих не понимает. Впрочем, читайте об этом в книге выше. Объясняется сей феномен старинной поговоркой: не в коня корм, А к Н.Д. Светловой не будем так уж строги, ибо в биографии ее мужа трудно разобраться даже родной жене: ведь он в рассказах о всей своей жизни, начиная с детства, то пускает нам пыль в глаза, то мозги пудрит, то вешает лапшу на уши. И все с одной целью: покошмарней размалевать советское время.

Разобраться во всем этом очень трудно. И потому не будем строги к Наталье Дмитриевне, ставшей жертвой буйного многоглаголания своего великого супруга. Не будем строги…

Сергей Залыгин, оборотень первой гильдии

Удивительные вещи пишет в «Советской России» профессор К. Качановский из Хабаровска. Например, о Сергее Залыгине: «Это был патриот России и человек свободомыслящий». Что ж, прекрасно. Только почему-то во время Великой Отечественной войны, пребывая в замечательном солдатском возрасте, будущий Герой Социалистического Труда предпочел свой патриотизм проявить не на фронте с оружием в руках, а в должности гидролога в Сибири. Может, здоровьем был слаб? Так ведь почти до ста лет дожил.

Дальше: «Будучи главным редактором «Нового мира», он не боялся идти «против ветра». Он опубликовал «Архипелаг ГУЛАГ», «Раковый корпус» и «Красное колесо» Солженицына». Непостижимо! На страницах «Советской России» говорится о публикации сочинений антисоветчика № 1 как о доблести… Но что же это за «ветер», против которого будто бы бесстрашно шел Залыгин? Откуда он взялся? Hy_f правда, случилась некоторая задержка с публикацией «Архипелага», не тут же шестнадцать энтузиастов патриотизма во главе с Валентином Распутиным и Натаном Эйдельма-ном кинулись к Генеральному секретарю Горбачеву, советником коего Распутин тогда был, с гневным протестом (Жорж Нива, «Солженицын», с. 28), и в августовском номере журнала за 1989 год печатание этой энциклопедии антисоветской лжи началось. Неужели профессор уже не поМнит, что это было за время, куда дул тогда «ветер». Напоминаю: во всех журналах и газетах, на телевидении и на радио уже сидели ставленники Яковлева, и во многих журналах, включая «Наш современник», напропалую печатались бесчисленные сочинения графофила Солженицына. А Горбачев с трибуны Всесоюзного съезда народных депутатов объявил его великим писателем. Так что Залыгин не шел «против ветра», а на всех парах мчался, подгоняемый в спину этим «ветром». Поэтому смешно читать: «Он никогда не был перевертышем». Уважаемый профессор не понимает, что говорит. Залыгин — типичный оборотень, один из самых выразительных образцов этой породы. И тем более мерзкий, что ведь был уже в возрасте не Собчака или Немцова, — ему подкатывало под восемьдесят. Отвратителен вид старца, задрав штаны бегущего за юными лжедемократами и даже обгоняющего их. Приведенные автором его похвалы советской власти относятся к 1986 году, но настал 1989-й, и мы узнали совсем другого Залыгина — неутомимого пропагандиста антисоветчины. Он занимался ею и в 1990, и в 1991 годах, а в 1992-м, надо полагать, что именно за это (за что же еще!) вдруг стал академиком сперва Российской, а тотчас и Нью-Йоркской Академии наук.

В позапрошлом году стараниями научного издательства «Большая Российская энциклопедия» и какого-то еще «Рандеву-АМ» выпущен биографический словарь «Русские писатели XX века» (главный редактор и составитель П.А. Николаев, тоже академик). Как вы думаете, читатель, кому посвящена там самая обстоятельная и пространная статья — Горькому? Блоку? Маяковскому? Алексею Толстому?

Бунину? Шолохову?.. Нет, Солженицыну. Как вы думаете, кто ее написал — Коротич? Радзинский? Бакланов? Евтушенко? Наконец, Немзер?.. Нет, ее написал Герой Социалистического Труда американский академик Залыгин. Как вы думаете, есть ли в его статье критические соображения, хотя бы отдельные критические замечания? Нет ни единого. Сплошные восторги! Словарь был подписан к печати 27 марта 2000 года, а 19 апреля, то есть через три недели Герой Сергей Павлович, видимо, надорвавшись на этой статье, преставился. Статья прежде всего производит комическое впечатление дотошным набором точных дат, не имеющих никакого литературного значения. Например: «27 апреля 1940 года С. женился на студентке Н. Решетовской…» «В 1951 году Решетовская развелась с С. и вышла замуж за другого…» «2 февраля 1957 года С. и Решетовская вновь заключили брак…» «15 марта 1973 года С. развелся с Решетовской…» «20 апреля 1973 года С. оформил брак с Н. Светловой…» «Сыновья писателя Ермолай, Игнат и Степан завершают образование на Западе…» Да какое мне до всего этого дело! По крохоборской дотошности видно, "что в составлении статьи принимал активное участие сам писатель, о чем, кстати, прямо и сказано в предисловии, но вполне возможно, что он сам написал всю статью. С него станется… Но коли под статьей стоит имя Залыгина, все претензии — к нему.

Но главное, конечно, не в этом. Главное — вся статья оголтело хвалебна и лжива. Начиная с утверждения, что «отчество Исаевич — результат милицейской ошибки при выдаче паспорта в 1936 году». Во-первых, непонятно, почему С. выдали паспорт лишь в 18 лет, если все получают его в 16? Во-вторых, что, в восемнадцать шустрый юнец не понимал разницу между отцовским именем Исаак и придуманным Исаем? Уж если затронут этот вопрос, то надо бы еще сказать, что да, отец был Исаакий, дед Семен, а прадед Ефим. Но вместо этого читаем: отец Исаакий — «выходец из старинной (!) крестьянской семьи». Понятно, что такое старинный дворянский род, как, например, у Пушкина, — трехсотлетний. А вот в роду Ленина дворянство пошло только от его отца в связи с награждением действительного статского советника Ульянова орденом св. Владимира. А крестьянские роды все старинные: ведь крестьянами русские люди были от рождения, а не в результате царской милости.

Дальше: «Мать не могла устроиться на хорошо оплачиваемую работу из-за «соцпроисхождения». Чушь. Мой отец, будучи царским офицером, мог «устроиться» главным врачом больницы. А всего лишь жена царского офицера не могла? Она была стенографисткой и хорошо зарабатывала, и никакой другой работы не искала, ибо другой специальности не имела.

Дальше: «Несмотря на постоянные материальные трудности, С. в 1936 году окончил школу и поступил в Ростовский университет». Какие трудности? Вранье. С. прекрасно жил за спиной трудолюбивой матери.

Залыгин: «18 окт. 1941 С. призван в действующую (!) армию рядовым (ездовой)». Двукратное вранье. Во-первых, попал он не в действующую армию, а в Приволжский военный округ, который был тогда глубоким тылом. Во-вторых, служил он не ездовым (для этого надо уметь с лошадью управляться, что ему и во сне не снилось), а рабочим на конюшне: задавал корм лошадям, убирал навоз и т. д.

Герой Соцтруда: «В нояб. 1942 С. окончил артучилище в Костроме и направлен на фронт». Вранье: на фронт направили только в феврале 43-го, а попал туда лишь в мае. Американский академик: «Во время выполнения боевых заданий С. неоднократно проявлял личный героизм». Уточним: командуя батареей звуковой разведки, С. имел дело только с приборами да расчетами — о каком «личном героизме» можно тут говорить? Дальше: «С. награжден орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды». Как ни странно, это правда, да еще он уверяет, что ему недодали орден Красного Знамени. Но, во-первых, на фронте в конце войны такими, как у него, орденами награждали и начальников банно-прачечных отрядов, и командиров похоронных команд. А почему нет? Делали необходимое дело. И нередко с риском для жизни. Во-вторых, клевета С. на Красную Армию и его восхищение генералом Власовым, как и фашист-скими оккупантами, автоматически лишили его этих наград, и в надлежащий час матрос Железняк их у него отберет.

«9 февраля 1945 года арестован за непочтительные отзывы об И.В. Сталине в переписке со школьным другом Н.Д. Виткевичем». Многократное вранье посредством эвфемизмов и умолчания. Во-первых, это были не «непочтительные» отзывы, а гнусные оскорбления. Во-вторых, Сталин был не школьным другом, а Верховным Главнокомандующим. В-третьих, дело было не когда-нибудь и не где-нибудь, а на войне в действующей армии, и С. был не американским наблюдателем, а офицером этой армии. В-четвертых, свои письма с оскорблениями Сталина С. рассылал по многим адресам, а не только Виткевичу. В-пятых, ему было прекрасно известно, что письма с фронта просматриваются военной цензурой, и потому есть основания считать, что это была сознательная провокация с целью избежать дальнейшего пребывания на фронте, поскольку он считал, что «заканчивается война Отечественная и начинается война революционная», т. е. война между Советским Союзом и США, Англией, Францией. В-шестых, С. получил 8 лет лагерей и большую часть срока отбыл в санаторных условиях с выходными, праздниками, с мертвым часом после обеда, волейболом, чтением книг, слушанием музыки, сочинительством и т. п., а Виткевич, которого он втянул в эту переписку, огреб все 10, которые он отбыл в весьма суровых условиях Магадана. Наконец, в-седьмых, сам С. давным-давно, еще пребывая во Франции, признал, что арестовали его и срок он получил совершенно справедливо. Угодливый старец обо всем этом умолчал.

«В лагере С. работал чернорабочим, каменщиком, литейщиком». Опять! Это любимое солженицынское вранье. Он работал ими считанные дни, недели, самое большое — месяц. А все остальное время — сменным мастером, т. е. надсмотрщиком, нормировщиком, бригадиром, библиотекарем, даже переводчиком с немецкого, который он не знает, мечтал еще и объявить себя фельдшером… А как он работал?

Достоевский писал о своей каторге: «Отдельно стоять, когда все работают, как-то совестно», С. же без малейшего оттенка этого чувства признается, что нагло филонил («Архипелаг», т.2, с. 176). И ждал, когда оборотень Залыгин объявит его пролетарием, а профессор Качановский похвалит за это Залыгина. Единственная профессия, которую С. прекрасно освоил в лагере, имела название «сексот Ветров».

Дальше: «раковая опухоль в желудке»… Как в желудке? А вот Жорж Нива, который упоминается в статье Залыгина как большой французский знаток жизни Солженицына, пишет про опухоль в паху (с. 14). А это очень похоже на грыжу. Такой и диагноз есть: паховая грыжа. К тому же этот Жоржик заметил: «Ткань, иссеченную при биопсии, отправляют на анализ, результаты теряются» (там же). Странно. Чего бы им теряться?

А ведь Жоржика невозможно заподозрить в недоброжелательстве к С. Полюбуйтесь только, что он наворачивает: «Солженицын, как великий русский эмигрант XIX века Герцен…» «Он подлинный ученик Достоевского…» «Мож~ но сравнить Солженицына с великим Толстым…» «Как и Толстой…» «Как и у Толстого…» «Это приближает его к великим мастерам «на все времена», таким, как Гете и Толстой…» «Как у Бальзака…» «Роман «Красное колесо» по размаху равен «Человеческой комедии» Бальзака…» «Данте нашего времени…» «Новый Данте…» «Это полифония Данте…» «Когда-нибудь будут говорить о веке Солженицына, как говорят о веке Вольтера…» «Бетховенская мощь его искусства…» «Пьеса «Олень и шалашовка» выстроена по шекспировской схеме…» «В нем есть чго-то сократовское…» «Он — Марк Аврелий ГУЛАГа…» «У Солженицына, как у святого Павла…» «Он как Антей..» «Апостол…» «Десница Бога…» «Аятолла Хомейни…» и т. д. Согласитесь, невозможно допустить, чтобы человек такой эрудиции и прозорливости путал желудок и пах и не отличал рак от грыжи.

«Н. Решетовская, сотрудничавшая с властями, выпустила книгу, направленную на дискредитацию С». Во-первых, что значит «сотрудничавшая»? Все граждане так или иначе постоянно сотрудничают с властями. Все дело в том, кто как сотрудничает. С. сотрудничал тайно под кличкой Ветров. И ничего дискредитирующего в книге Решетовской нет. Да потом еще и переделала книгу из «В споре со временем» на «Опережая время». А дискредитировать этого человека больше, чем сам он обгадил всю свою жизнь ложью и клеветой, шкурничеством и злобностью, просто невозможно.

Дальше: «12 февраля 1974 года писатель был арестован, выслан и лишен советского гражданства». Тут Залыгину следовало добавить: «к моей великой радости». Ибо еще 31 августа 1973 года в «Правде» было напечатано письмо группы писателей, в котором, в частности, говорилось: «Поведение таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства и призывающих Запад продолжать политику «холодной войны», не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого осуждения и презрения». Это письмо беспартийный Залыгин подписал вместе с членами партии Айтматовым, Бондаревым, Марковым, Рекемчуком, Симоновым, Шолоховым, Чаковским и другими. Что власти оставалось делать, когда с такими письмами во многих газетах выступали сами писатели? Она пошла навстречу Залыгину и другим Героям и лауреатам: выслала Солженицына, освободив таким образом авторов этих писем от тяжкого чувства презрения. И потом, так ли уж дорожил Солженицын российским гражданством? Ведь А. Зиновьев, например, и другие сразу вернулись в Россию, как только стало возможно, а его целых пять лет уламывали вернуться самые высокопоставленные лица: сначала глава правительства Силаев, потом президент Ельцин, за ним — Новодворская умоляла….

В 1989 году корреспондент «Московских новостей», полагая, как профессор Качановский, что беседует с человеком, всю жизнь идущим «против ветра», сказал Залыгину, который, став главным редактором «Нового мира», тотчас решил печатать там «Архипелаг»: «Наверно, неуютно сейчас чувствуют себя люди, которые с таким рвением, так злобно травили Солженицына…» И что же Залыгин? Не моргнув глазом, американский академик ответил: «Я бы не стал их вспоминать. Такой был у них тогда кругозор, такая идеология…» У них — это у Шолохова, Симонова, Айтматова… А он, Залыгин, подписывая гневные письма, никакого отношения к этой идеологии никогда не имел: «Меня всегда (!) поражала эта грандиозная личность» («МН», № 29, 1989, с. 13). И слаще репы он ничего не едал… Дальше: «В 1976–1994 С. жил в небольшом имении недалеко от г. Кавендиш (штат Вермонт, США)». Что значит небольшое имение? Шесть соток? На самом деле — 20 гектаров. И до сих пор остается собственностью Солженицына по ту сторону океана, и в этом его уникальность, неподражаемость его творческого облика. Второго подобного писателя у нас не было за всю тысячу лет нашей литературы.

«Все эти годы С. напряженно работал над 10-томной эпопеей «Красное колесо». Следовало добавить: «…которую ни в Америке, ни в России, ни в Западном полушарии, ни в Восточном никто прочитать не смог по причине ее полной несъедобщины».

«27 мая 1994 С. вернулся в Россию. В настоящее время живет в Москве». Следовало добавить: «Получил от Ельцина небольшое имение — бывшую дачу Кагановича с участком в пять гектаров».

«29 мая 1997 С. избран действительным членом Академии наук» (по отделению литературы и языка)». Следовало добавить: «…вместе с А.Н. Яковлевым» (по отделению невежества и клеветы).

«11 декабря 1998 в связи с 80-летием награжден орденом Андрея Первозванного, однако писатель отказался от высокой награды». Следовало добавить: «Отказался, видимо, в расчете на то, что со временем будет учрежден орден другого Андрея — Власова, которого С. заслуживает несомненно».

«Для творческого метода С. характерно особое доверие к жизни». Какое доверие, если он сам признается: «Я жизнь вижу, как луну, всегда с одной стороны». Но ухитряется при этом видеть ее с той, с неосвещенной стороны.

«Писатель стремится изобразить все так, как было на самом деле». Никто в нашей литературе столько не врал, никто так злобно не искажал то, что было на самом деле.

«С. пишет и стихи». Следовало добавить: «Они такого качества, что Твардовский, прочитав их, больше никому из сотрудников «Нового мира», даже Владимиру Лакшину, не дал читать, опасаясь за их психическое здоровье».

«Солженицынский «Пир победителей» — это гимн русскому офицерству». Тут мы добавим от себя: еще в мае 1967-го в письме IV съезду писателей СССР С. громогласно и гневно заявил, что написал эту пьесу в лагере, в тяжелейших будто бы условиях, будучи всеми забыт и «обречен на смерть измором», — словом, это был плод упадка духа, заблуждения, ошибки, в которой он раскаивается, и что пьеса «давно покинута», а теперь «приписывается» ему недобросовестными людьми «как самоновейшая работа». Заметим, однако, что, во-первых, тяжелых условий в лагере С. не отведал. Во-вторых, пять лет, т. е. большую часть срока имел регулярные свидания с женой, а весь срок получал посылки от нее и других родственников. Так что отнюдь не был он и забыт. В-третьих, смерть никогда не грозила Солженицыну — ни измором, ни расстрелом, а разве только от заворота кишок. Однако здесь важно отметить другое: в 1995 году, когда власть переменилась, переменилось и отношение автора к своей пьесе. В 1994 году он разыскал ее на чердаке, отряхнул от пыли и отнес «давно покинутую» в Малый театр. И знаменитый театр, словно соревнуясь с Академией наук в позоре, 25 января 1995 года поставил ее. А Владимир Бондаренко, разумеется, написал восторженную статью о спектакле. Между тем Михаил Шолохов считал ее клеветой на Красную Армию.

Дальше: «Очень важна во всех пьесах С. тема мужской дружбы… Эта же тема оказалась и в центре ром. «В круге первом». «Шарашка», в которой вынуждены работать Глеб Нержин (прототип — сам автор), Лев Рубин (прототип — Л.З. Копелев) и Дмитрий Сологдин (прототип — Д М. Панин), оказалась местом, где «дух мужской дружбы парил под сводом потолка». Допустим, тема-то есть. Но в жизни С. все обстояло иначе. Был у него школьный друг Кирилл Си-монян, в будущем главный хирург Красной Армии. Когда С. арестовали, то на допросе он в духе мужской дружбы, не знающей границ, оклеветал Симоняна как будто бы своего единомышленника-антисоветчика. А в 1952 году уже перед выходом из лагеря, видимо, от злобы, что Кирилл все эти годы пребывал на свободе, еще и написал на него донос на 52 страницах. Был у С. друг и в университете — Николай Виткевич. В духе той же своей мужской дружбы С. оклеветал и его. Разумеется, оба оклеветанных друга в свое время дали отповедь доносчику и клеветнику. Ходил в друзьях и упомянутый Лев Копелев, который назван и в статье Залыгина: «В 1961 друг С. по «шарашке» известный германист Л.З. Копелев передал рассказ «Один день Ивана Денисовича» в редакцию «Нового мира». Как видим, этот германист сыграл важную роль в жизни Солженицына, однако и тут дух мужской дружбы со временем превратился в дух вражды и взаимной ненависти.

«16 мая 1967 С. обратился к 4-му съезду писателей СССР с открытым письмом». Правильно. Но надо было добавить: «…в котором было много несусветного вздора, невежества и вранья». (См. первую главу этой книги.)

«В 1968 писатель тайно передал на Запад микрофильм рукописи 3-го тома «Архипелага ГУЛАГ». Два первых были тайно переданы раньше. Спрашивается, если он проделывал такие штучки, то чего же до сих пор стонет, что КГБ дохнуть ему не давал: и следил, и подслушивал, и фотографировал, и любимую жену завербовал и убить хотел ядовитым уколом в задницу?

«Володин, герой романа «В круге первом», пытается предупредить военного атташе о том, что сов. агенты украли у США атомную бомбу — он не хочет, чтобы ею завладел Сталин и укрепил г.о. коммунистический режим. Герой жертвует своей жизнью ради России, ради порабощенного тоталитаризмом отечества». Прекрасно, но надо было добавить: «Во-первых, Володин ничего не добился: бомбу Сталин получил. Во-вторых, этот герой не одинок. Так же пожертвовали жизнью ради России генералы Корнилов, Краснов, Власов, атаман Шкуро, Троцкий и кое-кто еще».

«Для писателя характерен новаторский подход к языку, тончайшее чувство слова». Какое новаторство, коли он употребляет слова, смысла коих не понимает. Например, прославился тем, что вместо «навзничь» пишет «ничком» и наоборот. И «тончайшее чувство» тут ему не мешает. Дуроломст-во это, а не новаторство. (См. гл. IV этой книги.) «Глубокая религиозность С.» И говорить-то об этом стыдно. Прохиндей с крестом. (См. гл. III этой книги.)

«С. подчеркивал, что Толстой никогда не был для него моральным авторитетом». Еще бы! Толстой воевал в артиллерии и плакал при виде французского флага над Севастополем, Солженицын же воевал конюхом, потом звукомет-ристом, а заплакал, когда жена выгнала его со своей дачи; Толстой помогал голодающим, участвовал в переписи населения, а кому помог Солженицын, в чем он участвовал, кроме литературных склок; Толстого называли вторым царем России, а Солженицына — вторым Власовым; прошло почти сто лет, как Толстой умер, а его книги все читают, по ним ставят спектакли и фильмы, Солженицына же и при жизни уже никто в руки не берет, кроме Бондаренко, он сам вынужден рассылать по библиотекам свои 5—10-томные «Теле-махиды»; Толстой в 82 года, стыдясь своей сытой жизни рядом с нищенской жизнью народа, все бросил и пошел в народ, да смерть помешала, а Солженицын и в 86 все гребет и гребет под себя, хоть бы лесные пожары поехал в Сибирь тушить, что ли… Естественно, какой же Толстой для него авторитет? (См. гл. V книги.)

Дальше: «С. подчеркивал, что Достоевский нравственные проблемы ставит острее, глубже». За что ж он так глумится над ним и его товарищами по кандальной каторге, изображая их бездельниками в белых штанах? (См. гл. II в этой книге.)

«Киносценарии Солженицына демонстрируют его мастерство». Он сам всю жизнь только тем и занят, что демонстрирует что-нибудь. Однако где же фильмы по его замечательным сценариям?

«Книга «Бодался теленок с дубом» — это история противостояния правды и официозной лжи». Что значит «официозная ложь»? Официоз — это орган печати, который, не будучи правительственным, выражает позицию правительства, т. е. официоз — это как бы полуофициальный орган. Подобно тому как ариозо — это как бы полуария. Так о чем тут речь — о полуофициальной лжи? А как быть с вполне официальной? Почему наш храбрец противостоял не ей, а только полуофициальной? Непонятно! Не умеете вы, академики да профессора, вполне грамотно выражать свои мысли.

«Особое место в этой книге занимает образ Твардовского». Действительно особое. Ведь ни о ком из писателей, а только о нем Солженицын писал: «Он меня душил! Он меня багром заталкивал под лед!»

«Публицистические книги писателя — образцы служения правде, Богу и России». Лепота! Но тут невольно вспоминается Тютчев:

Если в конце заменить одно слово, то можно закончить так:

«Архипелаг ГУЛАГ» с документальной точностью напоминает «Записки из мертвого дома» Достоевского и «Остров Сахалин» Чехова». Да если бы эти писатели были живы, они, во-первых, подали бы на Залыгина в суд за сопоставление их трагических книг с дешевой и лживой поделкой, во-вторых, выдрали бы бороду самому ее автору.

«Во времена Солженицына в местах заключения находилось огромное количество ни в чем не повинных людей». Выше упоминалось, что сам он признает: ему лично влепили справедливо, законно. А вот все остальные ни в чем… Тогда спросил бы у своего дружка Яковлева, который с 1986 года ведает реабилитацией: «Почему из 106 млн. объявленных мной репрессированных в советское время ты, аспид, почти за двадцать лет реабилитировал только 1 млн. 300 тысяч? Где остальные 104 млн. 700 тысяч?»

«Писатель собрал и обобщил огромный ист. материал, развенчивающий миф о «гуманности» ленинизма». Во-пер-вых. если миф, то грамотный человек не станет брать слово «гуманность» в кавычки. Во-вторых, тут следовало добавить: «А В. Бушин собрал и обобщил огромный лит. материал, развенчивающий миф о грамотности, правдивости и религиозности прохиндея Солженицына».

«Глубоко аргументированная критика сов. системы произвела во всем мире эффект разорвавшейся бомбы». Bo-riep-вых, сам же Солженицын называет нынешнее время «безграмотной эпохой». Да, только в такую эпоху и можно наворотить вороха малограмотного вздора о своем народе, грязной клеветы на свою родину, подлой лжи на свою историю, и эта смесь взрывается над родной страной, как «Малыш» над Хиросимой. Солженицын и сделал это в своем «Архипелаге», и ему, несомненно, принадлежит первая, главная, самая важная роль в разрушении Советского Союза.

Солженицин и Дейч.

Ансамбль еврейской песни и пляски

Марк Дейч… Вы спрашиваете, кто это? Какая непросвещенность! Дейч — ведущий и впередсмотрящий журналист «МК», любимой газеты московских проституток, и сам — любимец нашего телевидения. Последний раз вы могли видеть его 13 мая в передаче НТВ «К барьеру!». Это была жестокая схватка с Александром Ципко, с философом, который на двадцатом году разграбления его родины начал, наконец, кое-что вроде соображать. Дейч защищал «либеральные ценности» с кровавым привкусом и оправдывал все, что его единомышленники сотворили со страной.

Так вот, сей адвокат грабежа и предательства, естественно, когда-то пламенно любил Александра Солженицына и во всем свято верил ему и его «Архипелагу ГУЛАГ». Он этого не скрывает: «Еще в советское время я и многие мои друзья, знакомые неоднократно читали «Архипелаг», восхищались автором… Мы безоговорочно верили… Эта книга вошла в историю и вместе с ней — ее автор. Ничего, кроме глубокого уважения, они — автор и «Архипелаг» — не вызывают».

Прекрасно, как эпитафия. Но почему безоговорочно верили? А потому, говорит* зачитывались «Архипелагом» и верили автору, что «иных фактов и цифр не знали». Но, милый, это же тупоумная вера. Если мне скажут, что Дейч пишет для проституток объявления в МК, пробивает их на полосу и за каждый текст в пять-десять слов берет по сто долларов, то я, не зная иных фактов о нем и иных цифр, могу, имею право верить услышанному о Дейче?

Но у него есть дополнительный резон: «А факты и цифры советской пропаганды вызывали оскомину». Это еще глупей, ибо оскомину может вызывать и правда, если она неприятна или назойлива.

Нет, и слепая вера, и жаркая любовь Дейча, как и его друзей к Солженицыну, на самом деле объясняются совсем другим.

Дело в том, что М.Д. — мелкий, но исключительно злобный и неряшливо образованный антисоветчик: Доказательства этого он дал и в помянутой передаче 13 мая, и дает в данной публикации. Достаточно хотя бы такого заявления: «Власть большевиков стала трагедией для России. В очередной раз народ был обманут в своих надеждах на социальную справедливость…» Но он не может ответить, как с этой трагедией за плечами страна стала второй державой мира, а по многим показателям жизни народа и первой. Ах, как и тут жестоко большевики обманули всех, включая бедного Дейча и его несчастную матушку. А вот с середины 80-х годов, т. е. со времени прихода к власти Горбачева и его демократического кагала, до начала 90-х годов уровень смертности в стране поднялся в 1,5 раза. В 1992 году смертность превысила рождаемость, которая упала в два раза, из-за чего страна потеряла 14 миллионов неродившихся граждан. И катастрофа нарастала: сейчас по сравнению в 1998 годом смертность увеличилась на 122 %, убийства — на 132 %, самоубийства — на 106 %. По уровню жизни страна скатилась из первой десятки на 63-е место, а по здравоохранению с первых мест в мире на 130-е. Но Дейча это ничуть не волнует. Почему? А потому, во-первых, что теперь у всех дейчей есть возможность брехать что вздумается. И не потому ли, во-вторых, что из всенародной катастрофы многие его соплеменники извлекли невиданную выгоду? Достаточно сказать, что в «Золотой сотне» богатейших людей России, опубликованной в майском номере журнала «Форбс» за этот год, соплеменники Дейча при общем их количестве в стране не более 260 тысяч там составляют не менее трети, причем их имена стоят во главе списка: Ходорковский, Абрамович, Вексельберг… Александр Смоленский (№ 92, как ни странно) назвал эту публикацию «расстрельным списком». Чует кошка, чью мясу съела… Такое ограбление народа грозит ему не только всеобщей нищетой, но и — «полной гибелью, всерьез», как сказал, между прочим, тоже еврей, но талантливый.

А Солженицын пишет в своем двухтомнике «Двести лет вместе» о власти большевиков так: «Она действовала отчетливо антирусски на разрушение русского государства». В сущности, это то же самое, что лепечет Дейч: большевики разрушили государство. Но СССР каким-то непостижимым образом превратился в соперника Америки…

И вот мелкие антисоветчики встретились с антисоветчиком крупногабаритным и поняли, сколь «несомненна роль его в крушении коммунизма». Как же им не верить ему! Как им такого не любить! Как не скулить вслед за ним то же самое, что и он!

Так бы всю жизнь свою М.Д. и прожил в блаженной вере и любви, если бы объект его обожания вдруг не выпустил помянутый двухтомник «Двести». Он его смастачил из отходов от 10-томного «Красного колеса». Книга эта о роли евреев в русской истории. Вот любопытно: после того как в 2001 году вышел первый том, Игорь Шафаревич тоже из отходов своей «Русофобии» слепил в 2002 году книгу «Трехтысячелетняя загадка» — это уже о роли евреев в мировой истории. У обоих авторов-академиков, конечно, есть в этих сочинениях что почитать.

Сразу надо заметить, что для обоих еврейский вопрос лишь повод для очередного антисоветского трепа. Дейча это, естественно, абсолютно не интересует, вернее, ему это очень даже «ндравится», но в фундаментальном двухтомнике (больше тысячи страниц!) он усмотрел прежде всего мысль о многолетнем еврейском засилье в России, и это пронзило насквозь его сердце. Поэтому, стремясь с порога высмеять ее, он озаглавил свою статью о книге Солженицына чрезвычайно решительно: «Бесстыжий классик».

М.Д. делает вид, будто сам он и не знает, что это такое — еврейское засилье. Откуда, мол, ему взяться? Каким ветром могло занести? Вот пишет: «Согласно Солженицыну, власть большевиков была «по составу изрядно и русской», но участие в ней евреев — «непомерное». М.Д. недоумевает: «Изрядно» — это сколько? И что считать «непомерным»?

Вопросы деликатные. В каждом конкретном случае на них надо давать конкретные ответы. Если, допустим, в скором времени при «МК» под руководством Дейча и Минкина будет создан Ансамбль еврейской песни и пляски в составе 100 человек и окажется, что 95 из них — это знаменитые соплеменники руководителей, допустим, — Ходорковский, Березовский, Жириновский, Гусинский, Явлинский, Радзин-ский, Рязанов, Хазанов, Арканов и т. д., а остальные 5 человек — это, допустим, будут русский Путин, немец Греф, татарин Шаймиев, чуваш Федоров и грек Гавриил Попов, — если так, то просто замечательно, и никто не скажет, что в ансамбле непомерно много евреев. Наоборот, все будут радоваться и ликовать. Каким же еще и быть еврейскому ансамблю?

Но вот другой факт. 13 февраля идет телепередача «Свобода слова». Одним из первых в ней выступил известный адвокат Резник, гордо назвавший себя «русским интеллигентом еврейского разлива» (риер). Прекрасно! А вслед за ним выступают другие интеллигенты того же разлива — Познер, Толстая, Кобзон, телеведущий Архангельский, очень похожий на молодого Троцкого, да тут же и сам товарищ Дейч. А ведет передачу, как известно, риер Шустер. Некоторых из участников, например, народного артиста СССР Иосифа Кобзона, я глубоко уважаю, но зачем было тащить в передачу, скажем, Познера и Толстую? — у них же есть свои большие программы, где они просвещают публику. Или уж такие умники, что без них дохнуть невозможно? Или Дейч исключил их из евреев?.. А интеллигентов русского разлива только двое — свихнувшийся на монархизме Илья Глазунов и неокоммунист Доренко. В итоге соотношение 7:2 в пользу риеров. Вот уж в этом случае имеется полное право сказать и «непомерно» и «изрядно». Ведь так просто, но М.Д. не понимает! А вот американский президент Никсон понимал это еще тридцать лет тому назад. Как обнаружилось в недавно опубликованных ранее секретных документах, он жаловался на еврейское засилье в правительстве США. Думаю, что наш президент сурово осудит его за это.

Между тем, заявив, что реальные обобщенные цифры «развенчивают миф о еврейском засилье», настаивая, в частности, на том, что «с 1927 года «лиц еврейской национальности» в правящих партийных кругах практически не осталось», что с этого года «еврейского участия во власти практически не было», после всего этого М.Д. вдруг бабахнул: «В середине 30-х годов в центральном аппарате НКВД некоторое время наблюдался некоторый переизбыток евреев». Тогда возглавлял НКВД Ягода. И вот оказывается, что в ближайшем окружении главы ведомства работали 43 еврея (39 % руководящих кадров) и 33 русских (30 %)». Ничего себе «некоторый переизбыток»! Пожалуй, как сейчас на телевидении. Или как в помянутом «Золотом списке»…

Дальше автор сообщает, что «в конце 1936 года Ягоду сменил Ежов». Возможно, именно потому, что НКВД мог при Ягоде превратиться в чисто еврейский орган власти. И что же затем? «С приходом Ежова число евреев среди руководящих работников (центрального аппарата) НКВД сократилось с 43 до 6». Что ж, это вполне разумно. «Доля же русских руководителей увеличилась с 33 до 102». Может быть. Но Ежов оставил при себе на прежних должностях трех заместителей Ягоды, истинных евреев: М.П. Фринов-ского, Я.С. Агранова и М.Д. Бермана. Возможно, сделал он это по просьбе своей жены Евгении Соломоновны Хаюти-ной-Гладун. Из приведенных им несколько сомнительных цифр М.Д. делает такой утешительный вывод: «А в 37-м году начался «большой террор»… Осуществили его отнюдь не евреи».Так что спите спокойно, братья евреи на том и на этом свете…

Но вот ведь какое дело: первый судебный процесс по делу «Антисоветского троцкистского центра» (Пятаков, Ра-дек, Сокольников и др.) состоялся уже в январе 37-го года. А ведь требуется немало времени для организации процесса: надо установить круг подозреваемых, произвести аресты, найти свидетелей, допросить тех и других, составить обвинительное заключение и т. д. Так что будет совсем не праздным предположить, что все это было проделано при активнейшем участии не только теперешних 6, но и прежних 43.

А тут М.Д. выдает гораздо более масштабное сообщение по вопросу еврейского засилья: «В 20-х и в первой половине 30-х годов евреи-большевики входили в руководство и партийных и хозяйственных органов власти». Еще как вхо-дили-то! Каганович, Литвинов, Ягода, Мехлис, Гусев (Драб-кин), Гамарник, Яковлев (Эпштейн)… И тем из них, кто, как хотя бы первые двое, честно трудились на благо родины, низкий поклон. Да в то время еще фигурировали в верхах и Троцкий, и Каменей, и Зиновьев… Выходит, нет у Дейча ясности в этом вопросе, если он сам себе противоречит, а жаждет обличать других.

Верный ленинец Марк Дейч

Весьма примечательно, что в своих обличениях М.Д. доходит до подозрения Солженицына в большевизме, как самом тяжком грехе. И представьте себе, тут он прав! В самом деле, А.С. проклинает Временное правительство «за потерю чувства национального самосохранения», что выразилось в стремлении «к военной победе во что бы то ни стало! к верности союзникам!». Дейч резонно спрашивает: «А кто предлагал спасительное (именно спасительное! — В.Б.) для России решение?.. В русской политический элите 1917 года был лишь один человек, заявивший: «Немедленно вывести Россию из войны во что бы то ни стало!» И лишь одна партия, призывавшая к этому. Это были Ленин и большевики». Браво, Дейч! Молодец! Простым сачком для ловли бабочек поймал носорога, да еще и пощекотал ему брюхо: «Уж не большевик ли г-н Солженицын?»

Но, увлекшись охотой, стремясь любой ценой уличить носорога антикоммунизма, М.Д. сам угодил в хитрые большевистские сети. Вот как это случилось. Солженицын и в «ГУЛАГе» и сейчас, спустя 35 лет, все долдонит, а за ним и Яковлев, что во время коллективизации и раскулачивания «15 миллионов крестьян были разорены, согнаны, как скот, с их дворов и сосланы на уничтожение в тайгу и в тундру». За столько лет так и не поумнел и труда себе не дал навести справку да исправить вздор… М.Д. по этому поводу опять же справедливо замечает: «Классику надо бы поаккуратней». Да и Яковлеву: ведь тоже в академики пролез! И приводит данные из книги «История России. XX век»: «Всего оказалось выселенными почти три с половиной миллиона крестьян». Значит, Солженицын 35 лет врет с преувеличением в четыре с лишним раза. В другой публикации М.Д. цитирует прямо к Солженицыну обращенные строки из книги историка В.Н. Земскова «Спецпереселенцы в СССР. 1930–1960», изданной совсем недавно, в прошлом году Институтом русской истории Академии наук: «Мы вынуждены опровергнуть один из основных статистических постулатов А. Солженицына, согласно которому при раскулачивании в 1929–1930 гг, было направлено «в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков (а как-то и не поболе)». Здесь допущено преувеличение более чем в семь раз» (стр. 16). Оказывается, не в четыре раза врал, а в семь и даже более.

Абсолютные цифры тут почему-то не приведены. Может быть, цитата просто слишком рано оборвана. Эти цифры мы находим в книге И. Пыхалова «Время Сталина» (Ленинград, 2001). Автор приводит дословно цитату из «Архипелага»: «… был поток 29-30-го годов с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков (а как-то и не поболе)» (т. 1, с. 34). А затем приводит документы, статистические сведения даже по районам — откуда куда и сколько выслали. И вот итог: «Было отправлено на спецпоселение 381.026 семей общей численностью 1.803.392 человека» (стр. 31). Так что здесь М.Д. уличает Солженицына даже и не в семи-, а чуть ли не в девятикратном вранье. И невольно хочется спросить: «Уж не большевик ли г-н Дейч?»

Но нельзя не выразить удивления по поводу тут же высказанного замечания Земскова: «Столь грубое искажение действительности трудно ставить А.И. Солженицыну в вину, поскольку его труд «Архипелаг ГУЛАГ» носит мемуарнопублицистический характер, где автор имеет право (!) строить «самостоятельную» статистику на основе собственных представлений. Однако мы, профессиональные историки, не имеем на это права и обязаны пользоваться документально подтвержденной информацией». Какое трусливое угодничество! Есть, мол, профессии и жанры, которые дают право врать что угодно. И какие могли быть «собственные представления» о событиях тех лет у школьника младших классов Солженицына, который в деревне и не бывал?

Несмотря на отмеченные нами некоторые противоречия, путаницу, сомнительные цифры, М.Д., конечно же, решительно отвергает «миф о еврейском засилье» где бы то ни было — ив политике, и в культуре, и даже на телевидении. И зачем употреблять это замшелое слово «засилье»! Не лучше ли говорить «авангардная» или «ведущая» роль? Например, авангардная роль Чубайса, Ходорковского и Березовского в разграблении России… Ведущая роль Познера, Рад-зинского и Сванидзе в одурачивании народа и т. д.

А русские среди генералов были?

Но, как ни странно, есть одна область, где М.Д. хотя прямо и открыто не признает еврейское засилье, но приводит такие цифры, что читатель сам вынужден прийти к такому выводу. Это — еврейское засилье среди генералов Великой Отечественной войны. Цитирует Солженицына: «Среди генералов Красной Армии было 26 евреев-генералов медицинской службы и 9 генералов ветеринарной службы, 33 генерала служили в инженерных войсках». Всего, выходит, 68 генералов. М.Д. негодует: «Вот, дескать, как они «воевали»: в медицинских и даже в ветеринарных войсках». И дает свои цифры: «Евреями были: 92 общевойсковых генерала, 26 генералов авиации, 33 генерала артиллерии, 24 генерала танковых войск; кроме того (кроме! — В.Б.), 9 командующих армиями и флотилиями, 12 командиров корпусов, 34 командира дивизии, 23 командира танковых бригад, 31 командир танковых полков. Всего в годы войны в Вооруженных Силах страны служили 305 евреев в звании генерала». Замечательные цифры! Но тут много неясностей.

Во-первых, странно, что командиров дивизий (стрелковых?) лишь на три человека меньше, чем командиров полков, пусть и танковых. К тому же я не знаю ни одного случая из истории войны, чтобы полком командовал генерал. Например, И Д. Черняховский в марте 1941 года был назначен командиром 28-й т. д., будучи полковником. И невозможно представить, чтобы хоть одним из полков дивизии командовал человек, который выше комдива по званию. (Маршал Кулик на посту командарма — факт за всю войну исключительный.) Неужели только евреев держали в полках даже при генеральском звании? В таком случае привел бы Дейч хотя бы парочку примеров.

Во-вторых, если отдельно указаны генералы авиации, артиллерии, танковых войск, то что такое «общевойсковые генералы» — пехоты, что ли? И было их в пехоте 92?

В-третьих, командующие армиями всегда, а командиры дивизий почти всегда — генералы, командиры корпусов и бригад, как правило, — тоже. Так уж не вошли ли они (9+12 + 34 +23 = 78) в число 92 «общевойсковых генералов»? Непонятно.

В-четвертых, что за цифра «24 генерала танковых войск», если тут же отдельно названы «23 командира танковых бригад» и «31 командир танковых полков»? Ведь явная чепуха, недопустимая даже для человека, не служившего в армии и не понимающего значения слов «войска», «дивизия», «полк»! Если две последние цифры достоверны, то надо их суммировать под общим обозначением «генералы танковых войск», а первую цифру убрать.

В-пятых, названо 9 командующих армиями и флотилиями. Флотилий во время войны было 8. Имена всех ко мандующих известны: дважды Герой Советского Союза С.Г. Горшков (впоследствии Адмирал флота и Главнокомандующий ВМФ), Герой Советского Союза Г.Н. Холостяков, убитый в 1983 году бандитами, позарившимися на его награды, П.А. Смирнов и дальше идут русские, иногда украинские фамилии. Из 25 фамилий только П.А. Трайнин, командующий Ладожской флотилией, наводит на размышление: были два известных юриста-академика Трайнины — Илья Павлович (1886–1949) и Арон Наумович (1883–1957). Но был и Петр Афанасьевич Трайнин (1910–1978), Герой Советского Союза и Герой Социалистического Труда, танкист, после войны — колхозный механизатор, человек русский.

Если ладожского Трайнина все-таки посчитать за еврея, то выходит, что 8 евреев были командующими армиями, но я разыскал только одного — генерала Якова Григорьевича Крейзера, командовавшего 2-й гвардейской и 51-й армиями. Это был замечательный человек и бесстрашный воин. Достаточно сказать, что он стал Героем Советского Союза в боях еще 41-го года.

Если суммировать все приведенные Дейчем цифры, то получается 284, а не 305. Где же остальные генералы-адми-ралы? С другой стороны, Солженицын назвал в сумме 68 генералов. Если ими не брезговать, а приплюсовать к 284, то получится 352 генерала-еврея… Не слишком ли? Любовь к своей национальности вполне естественна, эго прекрасное и похвальное чувство, но нельзя же быть слепым в этой любви и ставить свою нацию в неловкое, даже комическое положение. Оторвитесь на минутку, Дейч, от любимых соплеменников и оглянитесь вокруг. Ведь евреи не одни воевали против немцев, не в одиночестве разбили их, не своими лишь силами одержали победу, не сами водрузили ненавистное вам Красное знамя родины над Рейхстагом. Им по мере сил помогали, например, русские. И если было 352 генерала еврейского происхождения, то сколько же русских генералов? Да, пожалуй, раз в сто больше. А ведь евреям помогали бить немцев еще и украинцы, белорусы, грузины, армяне — все народы пятнадцати советских республик, и сыны многих народов, стали генералами. Выходит, генералов было несколько дивизий…

Кстати, об армянах. Ведь на ваши 352 генерала вам могут ответить, что вот, мол, армян до войны было в стране, пожалуй, поменьше, чем евреев, и они не шумят, что сотни тысяч их воевали, однако же четыре генерала из армян стали маршалами — Маршал Советского Союза и дважды Герой И.Х. Баграмян (1897–1982), Главный маршал бронетанковых войск и Герой Советского Союза А.Х. Бабаджанян (1906–1977), маршал авиации С.А. Худяков (Ханферянц, 1902–1950) и маршал инженерных войск С.Х. Аганов. А вот из 352 дейчевских генералов — ни одного маршала. И даже за время войны никто из них не стал полным генералом. Вот загадка!..

Из всего этого видно, что Дейчу не удалось уличить Солженицына в злонамеренном отношении к евреям и опровергнуть его мысль о засилье. Может быть, это лишь по причине необразованности критика в военной истории, неумения работать с цифровыми данными и даже плохой осведомленности в самом еврейском вопросе? Похоже на то…

Свихнувшиеся

Выше было сказано, что для Солженицына, как и для Шафаревича, еврейский вопрос лишь повод для очередной антисоветской декламации.

Об истинном отношении некоторых товарищей к евреям свидетельствуют их постоянные, неутомимые поиски евреев там, где ими и не пахнет. Так, один не очень молодой писатель недавно убеждал меня, будто евреем был Маршал и дважды Герой Советского Союза, министр обороны (1957–1967) Р.Я. Малиновский. С чего взял? Да как же! Он родился в Одессе!

Особенно рьяно тут усердствуют Виктор Корчагин, самодельный академик, и такой же трижды академик Юрий Бегунов. Вот, например, кто представлен в книге Бегунова «Тайные силы в истории России» (М., 2000) как евреи: Керенский, Ленин, Сталин, Чичерин, Луначарский, Крупская, Хрущев, Суслов, Пельше, Байбаков, Шелепин, Громыко, Щербицкий, Брежнев, Полянский, Гришин, Соломенцев, Мазуров, Горбачев, ак. Сахаров, едва ли не все маршалы: Вершинин, Гречко, Чуйков, Кутахов (которого он именует Кутаковым), Ротмистров, Устинов, Якубовский, Батицкий, Огарков, Соколов, Адмирал флота Горшков, генерал армии Епишев и т. д. и т. д. до посинения. А область науки, культуры уж лучше не будем трогать.

Разумеется, книга трижды академика кишмя кишит и антисоветским вздором и клеветой. Тут и 110 солженицын-ских миллионов жизней «из 175 миллионов жертв, погибших насильственной смертью» (с. 4, 476); тут и вся история советской власти не что иное, как осуществление «масонской программы» уничтожения России (с. 56); тут и закон о том, что за хранение «Протоколов сионских мудрецов» полагался расстрел (с. 84); тут и чушь из книги А.А. Овсеенко, изданной в 1980 году в Америке, о 80 тысячах вагонов, приготовленных для депортации из Москвы евреев (с. 346)… Тут, конечно, и басни о процветающей и благоуханной России при Николае Втором (с. 19), за время царствования которого почему-то случались лишь отдельные неприятные пустячки в виде 12 голодных годов, двух крупнейших военных поражений да еще двух революций…

И академик Солженицын в поте лица своего трудится на подхвате у вышеназванных академиков многих академий: столь же истово из русских людей фабрикует евреев. Например («Двести лет вместе») «обратил в иудейство» народного артиста СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Сталинской (дважды) премий Василия Павловича Соловьева-Седого (1907–1979)… Послушаешь этих академиков, этих радетелей русской культуры, этих червей демократии, так талантливых да и просто примечательных людей среди русских и не было, и нет.

Слушайте дальше: «Москва говорила голосом народного артиста Юрия Левитана: «голос СССР», неподкупный вещатель нашей Правды, главный диктор радиостанции Коминтерна и сталинский любимец. Целые поколения выросли, слушая его: читал он и речи Сталина, и сводки «от Информбюро», и что началась война, и что она кончена». Господи, как безотказно работал у этого старца и в 85 лет желчный пузырь! Холецистит, твою мать! Сколько его пузырь вырабатывал продукции. Но ведь сколько же здесь и невежественного вздора! Во-первых, Коминтерн не имел своей радиостанции, но была радиостанция имени Коминтерна. Во-вто-рых, Ю.Б. Левитан был не «главным диктором», а рядовым. В-третьих, работал он не на радиостанции им. Коминтерна, а на Всесоюзном радио. В-четвертых, о том, что «началась война», объявил не он, а первый заместитель председателя Совнаркома СССР, народный комиссар иностранных дел В.М. Молотов. В-пятых, народным артистом в отличие, допустим, от нынешнего ельцинско-путинского хохмача Якубовича («Поле чудес») Левитан стал в 66 лет после почти пятидесяти лет работы на радио, за два года до смерти. В-шестых, Солженицын ведь с потолка взял, что Левитан был «любимцем Сталина», но, надо полагать, Сталин действительно ценил, уважал, вероятно, даже и любил мастерство диктора, как ценил, уважал многих мастеров своего дела, независимо от национальности. А немецкие фашисты и отечественные выблядки вроде власовцев, разумеется, ненавидели Левитана и его голос. Особенно с ноября 1942 года, когда он стал так часто объявлять о наших победах и салютах в их честь. Именно за это, хотя прошло уже двадцать лет, как он умер, люто ненавидит Левитана и этот злобный маньяк. Ведь с какой ненавистью он писал в «Архипелаге»: «Москва лупила салюты…» И объявил в связи с всенародным ликованием 9 мая 1945 года: «Не для нас эта победа!» («Архипелаг». т. 1, с. 240). Конечно, и не для Власова, и не для Гор-бачева с Ельциным.

Служил ли патриарх в армии?

А фонтан жидоедства опять заработал: «Прослеживая дальше культурную работу, как пропустить в 30-е годы и всеохватные достижения композиторов-песенников. Тут Исаак Дунаевский, как утверждала официальная критика, писал «легкие для усвоения песни, прославлявшие советский образ жизни («Марш веселых ребят», «Песня о Каховке», «Песня о Родине», «Песня о Сталине»)».

Да, песни Дунаевского, не то что нынешние, прославляли наш образ жизни, были легкими для усвоения, мелодичными, а главное — они правдивы и говорят о любви к Родине. Их пел весь народ. Взять хотя бы первую из них на слова В. Лебедева-Кумача:

Это 1934 год. Солженицыну было тогда шестнадцать лет, состоял в комсомоле. Так что, уже в ту пору вас, полу-почтеннейший, тошнило от шуток, песен и улыбок сверстников? Они мешали мечтать о Нобелевской премии? Или только теперь стало муторно от несварения желудка?

Так и было. А кто ныне хозяева земли, ее недр, заводов и фабрик? Почитай майский номер журнала «Форбс». Там эти хозяева названы по именам. Сто красивейших имен…

Ну не любой, конечно, это естественно, не следует понимать буквально, тут поэтическое преувеличение, кое-кто стал не героем, а злобным клеветником войны, но отрицать массовый героизм советских людей во время Великой Отечественной на фронте и в тылу не посмел еще никто, кроме автора «Архипелага».

Что тут не так? Почти вся Европа чуть-чуть потрепыха-лась и покорно легла под Гитлера, а мы нигде и никогда не думали сдаваться — даже в дни, когда враг стоял в 27 верстах от Москвы, даже когда он вышел к Волге, водрузил свой флаг на Эльбрусе.

А «Песня о Родине» Дунаевского на слова того же Лебе-дева-Кумача! Да это был наш второй гимн, ее мелодию ловили во всем мире — она была позывным Советского радио.

Профессор М. Белов писал недавно в «Патриоте» N19: «С удивлением и возмущением услышал я недавно на «Радио России» интервью патриарха Алексия, который утверждал, что слово «родина» до нападения фашистской Германии было у нас чуть ли не под запретом, что, только когда пришла нацистская беда, прозвучали слова «братья и сестры», вспомнили имена Александра Невского, Димитрия Донского, Минина и Пожарского». Профессор объясняет это нелепое заявлением тем, что, мол, Алеша Ридигер был до войны малолетком и не помнит то время. Думаю, что дело не в этом. Когда началась война, ему все-таки шел тринадцатый год, но, сын настоятеля церкви, жил он, за исключением последнего советского года перед войной, в буржуазной Эстонии. Возможно, там и был запрет на слово «родина», не знаю… Восходя по церковной иерархии от дьякона до епископа, будущий патриарх прожил в Эстонии до тридцати с лишним лет, оставляя ее лишь года на два-три для учебы в Ленинградской духовной школе, а затем — в академии.

Конечно, мимо внимания сына церкви, так долго жившего вне России, многое из внецерковной русской жизни могло пройти мимо. А вот если в 1947 году, как полагается в восемнадцать лет, он пошел бы служить в армию, а не оказался странным образом в духовной школе, то принял бы довоенную присягу. А в ней были и такие слова: «Я всегда готов… выступить на защиту моей Родины…» Если бы принял в юности присягу, то в старости не стал бы морочить мирянам голову о запрете до войны слова «родина».

Во всяком случае, Его Святейшеству надо бы иметь в виду, что слова о патриотизме в устах не служившего в армии пастыря звучат не очень убедительно…

Изабелла Юрьева и Геннадий Зюганов

Но нет, думаю, что в истории со словом «Родина» все-таки и служба в армии не помогла бы, и длительное проживание вне России ни при чем. Вот же Надежда Мандельштам всю жизнь прожила здесь, но уверяет в своих воспоминаниях, что слова «честь» и «совесть» в сталинское время «совершенно выпали у нас из обихода — не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе». А между тем она не могла не помнить хотя бы о том, что тогда в газетах, и школах, и на всех идеологических перекрестках красовались слова Ленина, сказанные еще до Октябрьской революции: «В партии мы видим ум. честь и совесть нашей эпохи». На тех же перекрестках сияли слова Сталина из доклада на XVI съезде партии: «В нашей стране труд стал делом чести, делом славы, делом доблести и геройства».

Но что Мандельштам! Вот эстрадная певица Изабелла Юрьева. Тоже всю жизнь прожила в России, в СССР и ухитрилась дотянуть до ста лет, восемьдесят из них мурлыкая песенки о радостях и печалях любви. И вот, выступая в день своего столетия по телевидению, заявила, что при Сталине порядки царили такие ужасные, что невозможно было произнести с эстрады слова «любовь», «люблю», «любимый» — тотчас хватали и волокли на Лубянку.

Что тут сказать? Вранье Мандельштам объясняется, конечно, антисоветской злобностью. А в случае с Юрьевой мы были свидетелями или достопечального факта старческого слабоумия, или какого-то ловкого телегрюка, когда старушка разевала рот, а слова произносил какой-то чревовещатель-антисоветчик. Вот в какую удивительную компанию угодили вы, Ваше Святейшество, с вашей байкой о запрете слова «Родина». Одна лишь песня, о которой идет речь, разбивает эту байку вдрызг.

Но в не менее странной компании оказались вы, Ваше Святейшество, с выдумкой об Александре Невском и других героях русского народа, о которых-де коммунисты вспомнили только в час военной беды.

То же самое не так давно возвестил со страниц «Советской России» один известный политический деятель: «Сталин вспомнил об истории наших великих предков и наших славных полководцев только тогда, когда Гитлер подошел к стенам Кремля».

Дальше: «Когда фашист в декабре 41-го припер народ к московской стенке (все ему стены мерещатся! — В.Б.), даже Сталин вызвал (!) всех (!) священнослужителей и сказал: что будем делать?» И что же стали делать? Оказывается, именно тогда, в 41-м, «в какие-то немыслимо короткие сроки были поставлены прекрасные спектакли и фильмы об Александре Невском, Димитрии Донском, о Куликовской битве. Тем самым удалось оживить в народе историческую память». А до этого наша память была четверть века мертвой. Опять лишь повторение того, что сказали вы, Ваше Святейшество.

Наконец: «Сталин обратился к народу, как исстари водилось на Руси: «Братья и сестры!» И ему поверили, за ним пошли». А до этого кому верили — Троцкому, что ли? За кем шли — за Бухариным, что ли?

Так кто же сказал всю эту вышеприведенную чушь? С кем у Его Святейшества такое совпадение взглядов, такой душевный консенсус, что даже непонятно, кто у кого списывал или учился. Представьте себе, я процитировал статью товарища Зюганова, лидера коммунистов. Конечно, вполне возможно, что ее писал для него вездесущий Владимир Бондаренко, но до этого никому нет дела. Надо иметь грамотных спичрайтеров.

Опровергать приведенные выдумки мне просто лень, да и нет нужды: я уже обстоятельно сделал это в книге «За Родину! За Сталина!». Напомню лишь, что фильм С. Эйзенштейна «Александр Невский» — эго плод не суматошной спешки в страшном 41-м, а работа в «тихом» 1938-м. Тогда же появились поэмы К. Симонова «Ледовое побоище», «Суворов», и только роман С. Бородина «Дмитрий Донской» напечатан действительно в 41-м.

Я легко допускаю, что Его Святейшество за неусыпными молитвами о благе народа и не слышал обо всем этом, но патриарх в рассуждениях о родине не имеет права становиться в ряд с выжившей из ума эстрадной певичкой и легковесными спичрайтерами.

Чубайс: 29 млн. рублей +27 млн. долларов

Да, и это святая правда. Но стараниями солженицын-ского дружка Ельцина и его сатрапов от страны отсекли около 4 млн. кв. километров. А сам великий патриот еще из-за океана вообще предлагал русскому народу оставить все свои земли и уйти куда-то на северо-восток, в Якутию, что ли. Туда и Гитлер мечтал загнать после войны остатки нашего народа, которые почему-то не удалось бы истребить.

Никто не виноват, что персонально Солженицын по своей воле угодил в лагерь, где иногда, возможно, и не мог дышать так уж вольно.

И это было. Но прославленная им «Преображенская революция» и оправданный им расстрел его приятелем Верховного Совета лишили народ положения хозяина.

Великую правду первой строки Солженицын может подтвердить своей собственной молодостью. Хотя его отец Исаак был царским офицером и, по словам Исааковича, расстрелян красными, это никак не отразилось на судьбе его отпрыска в молодости.

А надо ли говорить о советских стариках, упомянутых в песне? Да, им был почет. А посмотри-ка, дядя, что твои воспитанники и духовные братья делают с нынешними стариками. Невеликие льготы, заработанные кровью и потом, и те хотят трансформировать так, что они вовсе исчезнут.

Да, не было при советской власти лишних ртов. А теперь ваши воспитанники, Солженицын, устроили такую жизнь, что, по признанию самого президента, 30 миллионов (целая Польша!) живет за чертой бедности. Я пишу эти строки 28 мая. Сегодня пошел двенадцатый день, как на шахте «Енисейская», что около Черногорска в Хакасии, объявили голодовку 157 шахтеров, среди них треть — женщины. Какой-то Тен Ен Так, а потом А. Махмудов, ставшие директорами шахты под лозунгом путинского интернационализма, не платили шахтерам за их работу с октября прошлого года. Сперва голодающих было 176, но один, 54-летний Анатолий Сипкин, умер, еще нескольким врачи запретили продолжать голодовку. За названными кровососами 6 миллионов рублей. Если бы наш президент больше думал не о том, как и чем еще услужить Америке, а что сделать доброго для своего народа, если бы, наконец, не млел, высиживая весь концерт заезжего Маккартни на Красной площади, а прослушал бы от начала до конца там же русские советские песни нашего великого артиста Хворостовского, — если бы все было так, то он выложил бы эти 6 миллионов из своего кармана. А потом взыскал бы их, допустим, с Гайдара, с одного из главных организаторов нищенской жизни народа. Ведь этот экономист-авантюрист, по данным Центральной избирательной комиссии на февраль 2003 года, только в 2002 году обрел из воздуха 4 млн. 741 тыс. рублей. А с чего бы ему умерить свой аппетит в 2003-м? Есть все основания думать, что огреб как раз 6 миллионов. Это, хочу подчеркнуть, только годовой барыш, а сколько у паразита на счету всего в рублях и долларах, в России и Швейцарии, никто не знает. Вполне подошел бы для раскулачивания и фашистский недобиток Альфред Кох: 7 млн. 295 тыс. Но если жалко пузатого Егора и полоумного Коха, то можно потрясти их дружка Чубайса. У того соответственно за тот же год — 29 млн. 785 тыс. И опять — только здесь, только в рублях и только на свое имя.^[173]

А ведь у всех есть еще жены, дети, братья и сестры, наконец, тещи. Что может помешать часть состояния зачислить на их имена? Нет такого закона в демократической России! За что боролись!.. Да почему бы, черт возьми, не тряхнуть и Хакамаду, живущую в квартире великой Марии Бабановой? Ведь она так много говорила о своей любви к народу в передаче НТВ 27 мая. И так нежно! Так пламенно! ее личное состояние, по данным все той же НТВ, в 2002 году составляло 19 млн. 503 тыс. А за четвертое место в президентской кампании мадам выложила 84 млн. рублей, отму-соленных ей дружками-единомышленниками. Досадно, конечно, что за такую цену всего лишь четвертое бесполезное место, но все-таки обогнала крупногабаритного интеллектуала Сергея Миронова, набравшего 0,8 % голосов. Наконец, и сам президент с апреля этого года получает 147 тысяч в месяц. При такой зарплате наверняка есть в кубышке или на сберкнижке искомые 6 млн., а с другой стороны, можно будет уж не так и торопить с отдачей долга Гайдару или Чубайсу, Коху или мадам Хакамаде. Если, конечно, они к тому времени еще будут дышать свежим воздухом.

Что ж, на 12-й день голодовки шахтеры «Енисейской» выбили свою зарплату, президенту, который любил повторять, что он отвечает за все, не пришлось раскошеливаться. Но уже объявили сухую голодовку на шахте «Интинская» в Республике Коми. Там хозяева-бандиты задолжали горнякам не 6, а 124 миллиона рублей. И уже наряду с шоссейными, железными дорогами ограбленные труженики добрались до самых великих рек России. В районе Киренска более тридцати судов перегородили Лену с тем же требованием: «Деньги на бочку и катитесь ко всем чертям!» То же и на Иртыше… Не страшно, товарищ президент?..

Но вернемся к Дунаевскому:

А теперь нам навязывают красивые слова «господин», «частная собственность», «прибыль», «взятка», «банкротство» и т. п. И ваша шарага все это подхватила.

А попробуй-ка сейчас сунуться с этим словом хотя бы к Лужкову, мужу миллиардерши Батуриной, или Грызлову, герою «Норд-Оста», или к Слизке, влюбленной одновременно в Буша, в Аяцкова и Уго Чавеса. Они тебе объяснят, белый ты или черный.

А тут что не так? Это вы, Солженицын, как только враг вознамерился сломать нас, тотчас оказались в тыловом городке Морозовске, и там, насупив брови, преподавали школьникам астрономию, а на фронте объявились лишь в мае 43-го. Но тысячи и тысячи ваших ровесников к тому времени уже полегли, защищая Родину-мать.

Жидоед остается жидоедом во всем

Между тем, длинный «Список Исааковича» продолжается так: «Тут — и Матвей Блантер, и братья Покрасс: «Если завтра война», а еще раньше знаменитый «Марш Буденного». Начнем с конца. Чем вам, эстет сермяжный, не нравится «Марш», если он знаменитый, и не просто, а всенародно и восторженно знаменитый в 20-е годы? Может, из-за этих строк:

Да, можно предположить, что именно здесь все особенно ненавистно Солженицыну. Во-первых, Ворошилов тут назван — в 20-е годы! — офицером, и это оплеуха эстету, ибо он божился, что слово «офицер» было под запретом, что за него чуть ли не срок давали. Во-вторых, своей крови за СССР Исаакович, разумеется, не пролил ни капли, а чужую — случалось. Так, однажды, чтобы только угодить начальству, опасаясь, как бы оно вдруг не попрекнуло, приказал солдату Андреяшкину восстановить под обстрелом порванную связь, т. е. послал на верную смерть, и тот из-за холуйства своего командира перед начальством «сумел пролить кровь за СССР», погиб.

О песне «Если завтра война» (1937) пишет: «благодушно-успокоительная, как мы моментально разобьем врага». Ну хоть бы раз правду сказал, козел!.. Какая благодушность, какая успокоительность, если в ней говорилось, что война может разразиться в любой час — если не сегодня, то завтра — и что к этому надо быть заранее готовым:

Больше того, в песне звучал призыв даже не дожидаться, когда враг завтра нападет, а уже сегодня:

И нет в ней ни слова о «моментальности разгрома» врага, но есть твердая уверенность в конечной победе: «Мы врага разгромим». Это и произошло.

Из песен М. Блантера дремучий ревизор не посмел назвать ни одну песню, а лишь поставил его в один ряд с коллегами: «Сколько же они все настукали оглушительных советских агиток в оморачивание и оглупление массового сознания — начиняя головы ложью и коверкая чувства и вкус». Господи, и этот фабрикатор несъедобщины, настукавший ее в десятках томов, еще лепечет о вкусе!..

Блантер около двадцати песен написал на слова гениального Михаила Исаковского, только по недоразумению не зачисленного Солженицыным в евреи. Так что, их «Катюша», облетевшая весь мир, ставшая в годы войны гимном итальянских партизан, это советская агитка? А их же «Летят перелетные птицы» — «начинка голов ложью»?

К Солженицыну это никакого касательства не имеет. Не утопал он и не замерзал, порой в землянке жена была под боком, грела. И прошел он далеко не «все это», что выпало народу. А уж о готовности «снова пройти» и говорить смешно. Вспомним, наконец, и это:

И это — ложь, агитка, оглупление, коверкание чувств и вкуса? Примерно так же сочла Вера Инбер при публикации стихотворения в «Знамени» и разнесла его: «Это что за слеза несбывшихся надежд? Откуда она у солдата-победи-теля?» — строго вопрошала известная своим высоким родством дама. В результате несколько лет песню могли петь и пели только безногие инвалиды войны в поездах…

Можно себе представить, каким мучением для Солженицына был недавний концерт Дмитрия Хворостовского на Красной площади. Поди, и корчился, и ногами топал, и волосы из бороды рвал. Ведь из уст великого певца взметнулись и полетели с Красной площади по всей стране и пронеслись по всему миру и «Катюша» Исаковского — Блантера, и «Моя Москва» Лисянского — Дунаевского, и «Журавли» Гамзатова — Френкеля, и «Подмосковные вечера» Матусовского — Соловьева-Седого, и «Случайный вальс» Долматовского — Фрадкина, и другие прекрасные советские песни, упоминавшиеся нами…

Вы думаете, что это все? Как бы не так! Ту г же еще и спазм зависти: «Миллионные тиражи, ордена, слава, гонорары, — ну кто назовет этих деятелей культуры угнетенными?» Да, никто не назовет. И были еще у них премии, дома творчества. А кто назовет угнетенным того, у которого тираж в одном только «Новом мире» составил почти три миллиона? А какими тиражами его грязная и малограмотная антисоветчина издавалась во всем мире? А кто отхватил за эти русофобские писания Нобелевскую, а потом кое-что еще в несколько раз больше? Кто приобрел в штате Вермонт персональный Дом творчества на двадцати гектарах угодий? Кому Ельцин отвалил кусок земли с дворцом по последнему слову техники в Троице-Лыкове в городской черте Москвы? Кто издал свою последнюю книгу «Двести лет вместе» тиражом 100 тысяч, а она вот уже шесть лет пылится на всех перекрестках? Последний раз я видел ее в подземном переходе у метро «Войковская» в мае этого года. Первый том — 150 рублей, второй — 190. Ну где найти дураков, чтобы выложили 340 за сборник цитат о евреях! Даже евреи не берут…

Кто царит в голове Бондаренко?

Как только зашла речь о премиях и наградах, тут, как черт из табакерки, возник и Владимир Бондаренко, вездесущий и непотопляемый антисоветчик: «В советской культуре все семьдесят лет царили (!) выходцы из еврейских местечек, а русская культура от Клюева до Тряпкина, от Рубцова до Распутина развивалась как бы параллельно…» Да, были из местечек, еще больше — из Одессы и Киева, Москвы и Ленинграда, Бердичева и Жмеринки. Да, были. Но — «царили», т. е. главенствовали, были первыми, ведущими? Невежественная чушь обожателя. «Царили» — русские имена: Горький и Блок, Маяковский и Есенин, Шолохов и Леонов, Симонов и Твардовский, Шукшин и Бондарев, Шостакович и Свиридов, Станиславский и Охлопков, Качалов и Москвин, братья Васильевы и Владимир Петров («Петр Первый», «Кутузов» и др.), Пырьев и Бондарчук, Уланова и Лепешин-ская, Нестеров и Корин, Лемешев и Козловский, наконец, Олег Попов и Юрий Никулин….

А такие фигуры, как Клюев или Рубцов, всегда лишь составляли «фон» русской культуры и никогда не «царили» в ней, хотя второму из них уже три памятника соорудили, а первого, как известно, обессмертил его же когда-то любезный гениальный друг:

И полный вздор насчет «параллельности». Как уже говорилось, два десятка стихотворений русского поэта Исаковского стали песнями еврея Блантера, а стихотворение еврея Долматовского «Если бы парни всей Земли» стало песней русского композитора Соловьева-Седого. Еще? Можно. И в немом черно-белом «Тихом Доне» 1930 года, и в звуковом цветном 1958-го роль Аксиньи, может быть, самого дорогого для Шолохова образа во всем его творчестве, играли Эмма Цесарская и Элина Быстрицкая — обе еврейки! Что, Бондаренко, местечковым душком шибает? А ведь если бы Шолохов был антисемитом, как его изображают еврейские олухи дейчевской породы, ему при его славе и влиянии ничего не стоило бы предложить, даже потребовать других артисток на роль.

Или вот еще. Великолепна была Вера Пашенная в роли Вассы Железновой, но замечательна и Серафима Бирман.

А каков был еврей Прудкин в роли Федора Карамазова в фильме Ивана Пырьева!..

Но Бондаренко жмет дальше, уверяет, что в советское время русская культура была «почти недопускаемая до кремлевских высот, где царили Дунаевские и Долматовские…».

Выражался бы яснее, писатель. Что значит «кремлевские высоты»? Никто из перечисленных выше евреев ни разу не сидел на такой кремлевской высоте, как советник президента, а изображенный здесь далеким от этих высот Распутин не только сидел, но и на шестом году правления Горбачева, когда уже давно было ясно, что это предатель и могильщик страны, нахваливал его печатно как необыкновенного мудреца.

Поэт-воин и газетное трепло

Но вернемся к Бондаренке, который уверяет, что на кремлевских высотах царили Дунаевские и Долматовские. Да, получил первый из них две Сталинские премии, были и ордена. Получил и второй одну Сталинскую. Ты это называешь «царением»? А в юности Долматовский работал проходчиком на строительстве Московского метро. Знаешь, что такое проходчик? Когда будешь проезжать «Охотный ряд», вспомни Евгения Ароновича, он именно там орудовал не перышком, как ты в его годы, а отбойным молотком. Потом, уже став писателем, Долматовский был на финской войне. Слышал о финской? А в начале Отечественной его часть попала в окружение, потом плен, из плена он бежал; не спрашивая, местечковый он или из столицы, его спрятала русская крестьянка; отлежавшись, окреп-нув, перешел линию фронта. Ты, Бондаренко, ни в каком плену, кажется, не был, кроме плена своих антисоветских фантасмагорий, и не бежал из него, но как переходить линию фронта, это ты хорошо знаешь, переходил. Перейдя фронт, Долматовский продолжал службу в армии, был дважды ранен. Ты-то ведь, не ранен, а только контужен, правда, контужен тяжело…

К этому остается добавить, если уж не выходить за пределы песенного творчества., что на слова Долматовского написаны такие прекрасные песни, как «Дальняя сторожка», «Украина золотая, Белоруссия родная», «Любимый город», «Моя любимая», «Песня о Днепре», «Случайный вальс», «Провожают гармониста», «Сормовская лирическая», «За фабричной заставой», «Мы жили по соседству», «Если бы парни всей Земли», «Венок Дуная»…

Так что, как бы Солженицын и его обожатели ни верещали, а надо признать: в советское время евреи внесли в русскую культуру (и не только!) достойный вклад.

Другое дело, что вытворяют в области культуры и информации ныне, в условиях ельцинско-путинской свободы такие их соплеменники, как защитники германского фашизма Швыдкой и Сарнов, профессиональные лжецы Познер и Радзинский, гитлерюгенд Сванидзе или беглый рижанин Альфред Шапиро… Последний из названных, режиссер, поставил во МХАТе имени Чехова пьесу Чехова «Вишневый сад». Роль Раневской там играет Рената Литвинова. 28 мая, в день премьеры, мадам прямо заявила по телевидению: «Чехова я ненавижу». Думаю, она могла сказать это от имени всех участников спектакля и главного режиссера театра Олега Табакова.

«Журавли» и сукин сын

Но завершим наконец «список Исааковича»: «Еще же Оскар Фельцман, Ян Френкель, Владимир Шаинский…» Боясь утомить читателя обилием имен и цитат, скажу только о гениальных «Журавлях» Расула Гамзатова в гениальном переводе Наума Гребнева и гениально положенных на музыку Яном Френкелем. «Журавли» эти летят в вечность. Их будут петь, пока живет в людях потребность в песне. Там есть слова:

Этот промежуток для полета в вечность оставлен для Расула Гамзатова, для Дунаевского, для шедевров советской поэзии и песни, для «Тихого Дона», для фильма «Чапаев», для Улановой… А для Солженицына, с «Т’елемахидой» его собрания сочинений в 30 томах, там места нет. Как сказал еще в январе 1974 года наш замечательный артист Михаил Жаров, «этому сукину сыну не место среди нас» («Кремлевский самосуд», М., 1994, с, 375).

КАК УБИВАЛИ СОЛЖЕНИЦЫНА

УЧЕНИК. ПОДВИЖНИК ГЕРОЙ

Известно (в частности, из этой книги тоже), что вся-то жизнь Александра Исааковича Солженицына была сплошным мучением и подвигом. Детство, говорит, я провел в очередях; в школе, говорит, одноклассники срывали с меня нательный крестик, а учителя так истязали придирками, что однажды я грохнулся в припадке отчаяния на пол и об парту так разбил себе лоб, что жуткий шрам красуется до сих пор; как-то в начале учебного года, говорит, меня даже исключили на три дня из школы, но в то же время в издевку каждый год избирали старостой класса да еще вынудили стать пионером, потом загнали в комсомол. А после школы? Пришлось поступить в Ростовский университет, а там измыслили для него новую пытку: заставили получать Сталинскую стипендию! Только кончил университет — война. Попал в обозную роту. Меня, говорит, интеллектуала суперкласса, обрекли за лошадьми навоз убирать. Потом целый год терзали в военном училище. К середине войны попал на фронт. Тут вообще сплошной кошмар. Судите сами: из Ростова доставил ординарец молодую жену прямо в землянку на 2-м Белорусском фронте. Ведь как приятно и удобно бить захватчиков, когда жена под боком. Побил-побил и — в жаркие объятья молодой супруги…Как отрадно!.. Так нет же! Спустя месяц-пол-тора командир части выставил ее, лишил боевого офицера супружеского внимания и ласки, решив, что ему достаточно пищевого, вещевого и денежного довольствия. Вот он, звериный оскал социализма. Еще когда он узнал его… В сорок пятом, говорит, попал я в окружение. Немцы тогда драпали со всех ног, но все-таки меня окружили. И ведь могли убить, в плен взять, но я вышел из окружения, вскоре вернулся туда за любимым портсигаром, благополучно вышел, а после и сам, кажется, окружил немцев. За это, говорит, меня представили в ордену Красного Знамени, но — вдруг арест за любовь к эпистолярному жанру. Всего лишь!.. А уж чего в лагере натерпелся, ни в сказке сказать, ни пером описать. Дал бы дуба на тяжелых работах, но удавалось устраиваться то бригадиром, то библиотекарем, то просто ничего не делал. Мог бы умереть с голода, но кормили, гады, три раза в день, да еще жена, тетушки регулярно посылки слали… А что началось, когда стал писателем! КГБ дохнуть не давал. Каждый шаг гения фиксировался, все разговоры прослушивались, даже завербовали жену в тайные агенты следить за ним, но она с риском для жизни их обоих помогала переправлять его сочинения за границу. А как пытались запугать! КГБ присылал письма с приклеенными волосками. Представляете, какой страх?! Это же намек на то, что, потерявши голову, по волосам не плачут. А однажды на Александра Исааковича, как на Эдуарда Амвросиевича, бесстыжий КГБ даже совершил настоящее покушение. Представляете? Операция «Укол ядом в афедрон». В задницу гения, нобелевского лауреата, Меча Божьего… Это ж поистине покушение века!

Тайная операция КГБ «Укол в афедрон»

Именно сей ужасный факт вновь упомянут писателем в его недавней газетной схватке с журналистом Марком Дейчем. Великий сочинитель сказал: «Уж настолько я был непереносим для КГБ, что в 1971, 9 августа, в Новочеркасске они прямо убивали меня уколом рицинина…»

Тут же сообщается, что свидетель покушения подполковник КГБ А.Б. Иванов (какая редкостная фамилия!), чекист с тридцатилетним стажем, все видевший своими глазами, выступал по телевидению и рассказал, как было дело. Это опубликовал еще и еженедельник «Совершенно секретно» (№ 4 за 1992 г.), мало того — одновременно и английская «Гардиан» (20 апреля 1992). А несчастная жертва преступной акции включила сей рассказец в виде приложения в свою великую книгу «Бодался теленок с дубом» (М., 1996). Итак, четыре публикации на российском и международном уровне. Не перебор ли? А текст в «Теленке» еще и украшен для полной достоверности фотографией «подполковника» с редкостной фамилией. Все весьма основательно…

Правда, «подполковник» почему-то с погонами старшего лейтенанта. И какая-то странная у него шевелюра, как парик у певца Кобзона. Ну, что ж, бывают и промашки. Зато лейтенант ну просто писаный красавец. И всегда можно сказать, что фотография относится как раз ко времени покушения. Только вот уж очень опягь-таки странно выглядит старший лейтенант в своем описанном им тогдашнем рабочем кабинете с четырьмя телефонными аппаратами, как у генерала. Ну да ладно уж, впереди нас ждут более интересные вещи… Указанной телепередачи я не видел, «Сов. секретно» и «Гардиан» не читал, но текст, что в «Теленке», перед нами: с. 675–684. Полный!

Липа и осина как литературные жанры

«Подполковник Иванов» заявляет: «Настоящее повествование документально, хотя написано по памяти». Странности продолжаются, ибо тут одно исключает другое: или документально, или по памяти. Ни одного документа в «повествовании» нет. Более того, никто из участников преступления века не назван по имени, — ни начальник Управления Ростовского КГБ, ни «шеф из Москвы», приехавший для руководства операцией «Укол», ни прямой исполнитель злодейства; не назван никто даже из неучастников, а просто упомянутых — ни секретарь начальника управления, ни шофер машины, на которой выезжали на задание, ни канадская писательница, разоблачившая-де КГБ, ни даже хорошо знакомая «Иванову» официантка в буфете, где он постоянно подкреплялся… А ведь иные из них за двадцать лет, минувших со дня операции «Укол», могли умереть, и это развязывало руки рассказчику. Словом, документальностью здесь и не пахнет.

Нельзя же принимать за нее такие, допустим, портретные подробности некоторых персонажей: «Рядом сидел незнакомый мужчина средних лет, одетый в двубортный светло-серый костюм». Или: «Незнакомец был ниже среднего роста, плотный, с короткой стрижкой темных волос». Или — заказ в ресторане: «армянский коньяк, салат, мясное». Или — упоминание о времени: «часы показывали одиннадцать». Невозможно поверить, что спустя тридцать лет человек помнит, какого фасона и цвета был костюм на незнакомце, каков был заказ в ресторане или сколько показывали часы. Все это известный прием «оживляжа» с целью имитации «документальности».

А поверить в такого рода «документальность» тем более невозможно, что «подполковник Иванов» все время операции по укокошению гения пребывал в состоянии крайнего стресса, тревоги, даже смятения, причем трудно объяснимых. Смотрите: «Трель телефонного звонка, неожиданная и резкая, заставила меня насторожиться». Во-первых, телефоны всегда звонят одинаково, кто бы ни звонил, никакой неожиданной резкости не бывает. Да и что за неожиданность для ответственного работника КГБ, у которого на столе четыре аппарата? Он всегда должен быть начеку, ожидать «трель» одного, а то даже и всех четырех телефонов сразу. Служба такая!

Дальше: «Отказ генерала от ужина привел меня в смятение». Вы подумайте: в смятение! Да неужто безымянный начальник управления так часто и запросто ходил с подчиненными в ресторан, что его отказ вызвал шок? Еще: «Напряженность во мне росла, смутная тревога не давала покоя» и т. д. Ну как при таком душевном состоянии запомнить на тридцать лет, что на ком-то костюм был именно двубортный и какого цвета!.. Словом, повествование это, как видим, нельзя назвать ни документальным, ни написанным «по памяти», т. е. мемуарным. Что же это? Терпение! Скоро поймете…

Был ли чекистом поручик Киже?

Дело не только в липовой документальности и осиновой мемуарности. Еще отчетливей бросается в глаза, что «подполковник Иванов» очень мало похож на опытного чекиста с 30-летним стажем. В самом деле, какой же он чекист, если так непростительно путается даже в простых, легко проверяемых фактах, обстоятельствах, датах. Пишет, например, что сразу после выхода в 1962 году рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» Ростовское управление КГБ, где он служил начальником какого-то опять-таки неназванного подразделения идеологического отдела, началось «тщательное изучение ростовского периода жизни писателя», в частности, «тотальное изучение» его связей, т. е. начали, как у них говорят, «разработку объекта». Уже это вызывает сильное сомнение. Рассказ был напечатан по решению самого Хрущева, даже Политбюро, как веский довод в борьбе против «культа личности и его последствий». В самый разгар этой «борьбы». Все газеты, включая «Правду», «Известия», «Литературку», превозносили рассказ до небес, как знамение времени его выдвинули на Ленинскую премию, автор повсеместно прославлялся как боевой офицер, прошедший всю войну и оказавшийся «жертвой культа личности», и как решительный борец против него, — ив этой обстановке областное Управление КГБ начинает оперативную разработку автора как человека сомнительного, опасного? На кого рассчитаны такие байки?

Тут же читаем: «Круг выявленных соучеников по школе и сокурсников по университету оказался небольшим (все-таки прошло более тридцати лет)». И опять загадка: откуда тридцать? Если разработка началась сразу после появления «Ивана Денисовича» в 1962 году, а Солженицын окончил университет в 1941-м, то прошел лишь 21 год. Для опытного контрразведчика ошибка на целое десятилетие просто невероятна.

И дальше: «Люди эти жили в Ростове, Новочеркасске, Таганроге». Вероятно, и можно было найти в этих городах одноклассников и однокурсников Солженицына, но самые близкие давно жили не там: жена Наталья Решетовская и друг Николай Виткевич — в Рязани, Кирилл Симонян и его жена Лидия Ежерец — в Москве…

И просто смешно читать, что «были среди них редкие смелые люди, которые с уважением, даже с преклонением отзывались о великом писателе». По причине всеобщего захваливания в ту пору Солженицына никакой смелости, да еще редкой, тогда для этого не требовалось.

А как старый чекист мог написать такое: «В 60—70-е годы, с приходом к руководству КГБ Шелепина, а затем Се-мичасного, ключевые посты в КГБ как в центре, так и на местах стали занимать бывшие комсомольские работники…» Во-первых, Шелепин пришел не в 60-е годы, а в 1958-м и в 1961-м уже ушел. А Семичасный ушел в 1967-м, т. е. до названных Ивановым 70-х. Как может не знать этого любой чекист, который как раз в это время и работал? Тем более что Шелепин изрядно потрудился над сокращением органов безопасности. Он издал приказ, в котором говорилось: «Не изжито стремление обеспечить чекистским наблюдением многие объекты, где, по существу, нет серьезных интересов с точки зрения обеспечения государственной безопасности». И в соответствии с этим сократил 3200 оперативных работников. При нем внутренняя тюрьма на Лубянке пустовала (Л. Млечин. Председатели КГБ. М., 1998, с. 432–433). Поди, «тов. Иванов» тогда сам дрожал за свое место.

Дальше читаем, что, «когда Александр Исаевич начал «прогрессировать» в деятельности против системы социализма, немедленно поступили директивы об изъятии его опубликованных произведений». Подумать только: директивы! Но — чьи директивы и кому? Неизвестно. Это полная чушь: ни «директив», ни изъятий не было. «Новый мир», где были напечатаны к тому времени рассказы и очерки Солженицына, по-прежнему выдавался читателям библиотек. А отдельные издания в «Советском писателе» и «Роман-газете» в обстановке взвинченного ажиотажа были раскуплены. Что ж, ходили чекисты по домам, устраивали обыски и производили «изъятия» у граждан бесценных сочинений? Да и какой смысл изымать, коли все опубликованные к тому времени в советской печати писания Солженицына были тогда не только вполне приемлемы, но и расхвалены множеством высокопоставленных официальных и неофициальных глоток?

А «подполковник Иванов» присовокупляет: «Задача КГБ сводилась к пресечению распространения творчества А.И.

Солженицына в официальных изданиях». При чем здесь КГБ? Для этого существовала цензура. Достаточно было дать ей указание, и «распространение» прекращалось.

Но вот, казалось бы, частность: «это был финал задуманного высшим карательным органом страны преступления». Тут двойная ложь: как бы объективная и чисто субъективная. Первая в том, что КГБ — это не карательный орган, а орган государственной безопасности. Карательным его называют только враги. А на самом деле карает суд. Вторая ложь в том, что кадровый работник КГБ, отдавший этой службе тридцать лет жизни, имеющий, по его признанию, «профессиональную гордость», не мог назвать КГБ «карательным органом», а себя, следовательно, считать карателем.

Наконец, еще и такой пассаж о преступлении века. «Иванов» признает, что «улик у меня нет, вещественных доказательств тоже. Оставалось только одно — кричать…» Такая глупость простительна простому смертному, но «Иванов»-то, матерый чекист, должен бы соображать, что кричать бессмысленно, если нет никаких улик и доказательств.

Немало странного, вызывающего недоумение и в обстановке операции, в общении «подполковника Иванова» с коллегами.

Так, безымянный начальник управления, вызвав его в кабинет, «строго предупредил о чрезвычайной секретности предстоящей беседы». Во-первых, надо ли начальнику такой организации предупреждать сотрудников о секретности? А главное, в чем состояла беседа? Неизвестно! Более того, никто не сообщил «Иванову» и о том, в чем суть самой операции, от него это даже стараются скрыть. И в то же время, после того как смертельный укол в ягодицу гения был сделан в Новочеркасске, «шеф» из Москвы «тихо, но твердо произнес:

— Все, крышка, теперь он долго не протянет.

В машине он не скрывал радости.

— Понимаете, вначале не получилось, а при втором заходе — все о’кей! — Но тут же осекся, посмотрев на меня и водителя». То есть человек плохо владеет собой, просто проболтался. Ну допустимо ли такое лопоушество для специалиста, прибывшего из центра!

Да, проболтался, но ничего внятного и четкого все-таки не сказал, о смысле происшедшего можно было лишь гадать. Тем более странно слышать от шефа указание «Иванову»: «Все в порядке. Новочеркасские материалы направишь в центр». Какие материалы? Сообщить, что «все в порядке»? Но ведь «шеф» сам будет завтра в центре и может доложить начальству о всех подробностях «операции».

Мэри Досон против подполковника Иванова

«Подполковник Иванов» рассказывает немало и других совершенно фантастических вещей из области его сферы деятельности. Например: «КГБ СССР направлял в Ростов заранее подготовленных иностранных писателей…» Что за чушь! К чему готовили этих писателей? Кто готовил? И каким образом КГБ мог посылать куда-то иностранцев, да еще и писателей, словно своих агентов? Как — по путевкам или в приказном порядке? Дальше: «Их подробно знакомили с ростовским периодом жизни Александра Исаевича, преследуя цель: дать материал для чернящих его зарубежных публикаций, — и так на протяжении многих лет…» Позвольте, а если иностранца, хотя и приехал он по приказу Шелеггина в Ростов, вовсе не интересовал Солженицын? А если даже заинтересовал, то разве обязательно возникнет желание писать о нем, причем непременно в чернящем его духе? И сколько же писателей прислал КГБ «на протяжении многих лет»? По имени назван лишь чехословацкий журналист Томаш Рже-зач, причем действительно только по имени Томаш.

А вот «не очень популярная писательница из Канады» как раз не только не пожелала написать нечто анти-солже-ницынское, но, оказывается, еще и «публично разоблачила эту аферу КГБ». Где? Когда? Что именно сказала или написала? И почему дан обстоятельный портрет этой бесстрашной женщины, но в отличие от Ржезача скрыто ее имя? Зачем скрывать славное имя разоблачительницы КГБ? Наоборот, его надо протрубить вам на весь свет.

Могу тут помочь: это известная писательница Мэри До-сон. Она не раз бывала в разных краях нашей страны, даже в Сибири. И разоблачала вовсе не КГБ, а Солженицына и Сахарова. К последнему из них она обратилась с открытым письмом. Оно было напечатано в «Литгазете» и начиналось так: «Я слышала, что вас наградили Нобелевской премией мира. Поздравляю! У вас есть теперь лицензия на то, чтобы распространять еще больше злостной клеветы о вашей собственной стране, кусать руку, которая вас кормит. Есть и у нас несколько отважных белых, которые борются за человеческие права для наших индейцев, но они не получают Нобелевских премий, т. к. Запад никогда не признается в каких-либо нарушениях прав человека». Писательница предлагала большому ученому пошевелить мозгами и сопоставить некоторые факты: «Вы плачете об «отсталости» Советского Союза из-за того, что у вас нет прекрасных квартир, оборудованных всякими хитроумными штучками, какие есть у нас, и из-за того, что ваше мясо хуже нашего. Да, я была в нескольких квартирах в Москве и согласна, что они не так современны, как наши. Но ведь вы никогда не видели маленьких однокомнатных жестяных лачуг, в каждой из которых ютится целая семья лишенных всего на свете индейцев! Они живут так вовсе не потому, что они диссиденты, а потому, что индейцы. И не мучайтесь особенно из-за куска жесткого мяса в вашей тарелке!.. Это мясо, может быть, и не такое нежное, как наша вырезка, но очень немногие у нас могут позволить себе вообще покупать бифштексы». Так не потому ли скрыто имя писательницы Мэри До-сон, чтобы читатель при желании не мог найти приведенный выше текст? С этим сюжетом связана одна характерная частность. Тов. Иванов пишет: «Сопровождающий ее (М. До-сон) представитель московской спецгруппы КГБ имел документы прикрытия и визитную карточку с указанием телефо-на-коммутатора — не КГБ, а другого, что навело на мысль о резиденции КГБ в московском издательстве АПН». С одной стороны, непонятно, почему эта «мысль» застряла в голове чекиста областного масштаба, — какое дело ему до московского издательства? С другой, если уж так засела, он мог легко узнать телефон АПН и сличить. Так вот, никакого коммутатора тогда в АПН не было, вот его телефон: 228-73-37. Я выписал его из телефонной книжки тех лет. Если для Иванова было проблемой и это, то непонятно, как его тридцать лет держали в органах.

Поручик Киже обожал Солженицына

Итак, образ чекиста «Иванова» на наших глазах рассыпается. Тогда кто же он — поручик Киже? С уверенностью пока можно сказать одно: это человек с явной тягой к литературной живописи, к разного рода красивостям. Этого в его «повествовании» — хоть пруд пруди. С самых первых строк, с описания своего рабочего стола — «массивного, отливающего коричневым глянцем»… И без конца дальше: «Знакомый чуть суховатый голос произнес…» «Черная с отливом «Волга» мчала нас по главной, освещенной фарами бетонке…» «За легким ужином, орошенным (!) легкой выпивкой…» «Стояла теплая ясная предосенняя погода…» (Между прочим, 8 августа — слова относятся именно к этому дню — ничего предосеннего быть не могло: в Ростове-на-Дону это макушка лета.) Наконец: «Темная островерхая стена соснового бора вырисовывалась на фоне звездного неба…» Умри, Денис!.. А как дотошно рассказано о четырех телефонных аппаратах в кабинете, о их назначении. Спрашивается, зачем вся эта живопись, все подробности подполковнику КГБ, решившему рассказать об ужасном преступлении? Правдоподобна ли она? Не принадлежит ли сей букет красивости и дотошности перу увлеченного литератора?

Причем литератора, обожающего Солженицына. Это видно даже в том, что имя писателя ни разу не упомянуто кратко, однозначно, а всегда чрезвычайно почтительно: «А.И. Солженицын» (4 раза) или «Александр Исаевич» (тоже 4).

Примечательно и то, что «Иванов» с глубоким сочувствием пишет о детстве своего Александра Исаевича, ужасающая картина коего была якобы выявлена работниками областного КГБ в результате глубокого изучения: «постоянная нехватка денег, нужда, лишения…» Так сам Солженицын пишет сейчас о том времени: «Мать вырастила меня в невероятно тяжелых условиях. Все время снимали комнаты в каких-то гнилых избушках. Всегда холодно, дуло» и т. д. («Теленок», с. 647). Да, так он льет запоздалые слезы ныне. А вот что писал жене в 44-м году с фронта: «Мать соткала мне беззаботное счастливое детство, которое сейчас приятно вспомнить, она создала все материальные условия для моего духовного развития» (Н. Решетовская. Санина мама. «День литературы», 19 янв. 1998). Это было, конечно, не для печати. И не только школьные, но и студенческие годы были у Сани столь же беззаботными и счастливыми. Мать, заботясь не только о духовном развитии сына, купила ему велосипед, что в ту пору было равноценно машине сейчас, и сыночек то на велосипеде, то пешком, то на лодке в летние каникулы, когда его сверстники ишачили чернорабочими, чтобы было на что продолжать учение, предпринимал в компании длительные турпоходы по Волге, по Украине, по горным тропам Кавказа и Крыма… Если чекисты ничего этого не разузнали, то они никакие не чекисты, а отставные балерины. Это еще раз подтверждает наше сомнение относительно подлинности фигуры «подполковника Иванова».

И дальше: «Юноша был одарен, аккуратен… Девчонки любили его за ум, цельность, способности…» Ну, девчонки любят еще и не за то. Но вот «Иванов» своими глазами увидел Солженицына в церкви Новочеркасска. Неизгладимое впечатление: «огромная неординарная личность… великий писатель… великий писатель»…

Этому сочувствию и восхищению сопутствует мысль о чрезвычайной важности фигуры Солженицына. До такой степени, что и в Москве и в Ростове были созданы мощные спецгруппы для борьбы с ним. В них входили и «теоретики» (литераторы), и «разработчики» (чекисты), и «практики-исполнители» (тоже чекисты).

С таким состраданием, так проникновенно, так многозначительно и возвышенно пишет о Солженицыне только он сам. Действительно, ведь, например, как эти мощные спец-группы напоминают то. что он писал о своей высылке из СССР. Почему отправили в Германию самолетом, а не поездом? «Боялись, что по дороге начнутся демонстрации, протесты и т. д.». Да, в своей мании величия он в самом деле думал, что из-за него могут начаться демонстрации, а кто-то и на рельсы ляжет. В другой раз уверял, что после выхода его «Архипелага» в СССР было запрещено само слово «архипелаг» в любом смысле, в любом контексте.

Подполковник Иванов, вида не имеющий

И тут мы приходим к самому интересному и важному: есть веские основания полагать, что никакого «подполковника Иванова», сочинившего «повествование» об операции «Укол в задницу гения» не было, — все это сочинил на досуге сам обладатель задницы. Перед нами действительно поручик Киже, вида не имеющий.

Ведь кроме уже отмеченных странностей, несоответствий, несуразиц в облике «подполковника Иванова» и его сферы деятельности, уж слишком много поразительных совпадений во взглядах и чувствах, в симпатиях и антипатиях, в лексике, слоге, синтаксисе, даже в написании иных оборотов речи, даже в грамматических ошибках, в манере письма этого никому не ведомого «подполковника» и всемирно известного нобелевского лауреата.

В том, что лгут в один голос, рисуя в кошмарном свете беззаботное, сытое, счастливое детство писателя, что они согласно изображают автора «Архипелага» великим писателем, огромной личностью и т. п., — об этом «консенсусе» уже говорилось. Но его можно проследить и дальше.

Взять, скажем, отношение к Н.А. Решетовской, первой жене нашего уколотого ядом гения. Солженицын в недавней статье «Потемщики света не ищут», опубликованной одновременно в «Литературке» и «Комсомолке» (разве опять не перебор, продиктованный манией величия?), поносит ее как предательницу и сексотку Пятого управления КГБ: «Ре-шетовскую КГБ использовал как свою лучшую и верную сотрудницу. АПН распространяло на весь (!) мир ее первую книгу «В споре со временем», 1975, где уже было нагорожено на меня много разной мстительной лжи. Она бралась свидетельствовать даже о моих школьных годах, о которых не знала ничего (!), даже о моей лагерной жизни… Она неуклонно, настойчиво мстила мне в семи книгах… «Архипелаг» Решетовская назвала недостоверным «сборищем лагерного фольклора».

Как всегда — сплошное многократное вранье.

И нет в ее книгах никакой мстительности. А если назвала «Архипелаг» сборником лагерного фольклора, то разве это месть? Наоборот, милосердие, сердобольная защита бывшего супруга, ибо на самом деле перед нами «сборник» патологической лжи, злобы и ненависти к своему народу, к родине. Что касается школьной поры, то почему же столь близкий человек, как жена, с которой прожито хоть и с перерывами, но все же тридцать лет, абсолютно ничего о ней не знала, — неужели все скрывал? Даже если так, то ведь жена знала и школьных друзей мужа, и его мать, о которой опубликовала в «Дне литературы» большой и очень теплый очерк «Санина мама», — так что могла многое услышать и от них. А о фронтовой и лагерной жизни мужа Решетовская рассказывает, лишь цитируя или ссылаясь на его письма. Ведь только за время войны Солженицын прислал ей 248 писем. В них были строки и о детстве, уже известные нам.

Конечно, в книге Решетовской есть неприятные для него вещи. Ну, разочек назвала его «фронтовиком-писакой». Так ведь это верно. Как мы знаем, он на фронте без конца писал стихи, рассказы, повести и рассылал по московским литературным адресам. И разве это полушутливое «писака» не перекрывается многократно такими признаниями, как «у меня есть любимый, которого я жду».

Но, с одной стороны, видя некоторые колкости Решетовской в первой книге, можно и понять женщину, которую муж, обретя известность и богатство, бросил на пороге старости ради другой, что лет на двадцать с лишком «моложе и лучше качеством была». Как требовать от брошенной абсолютного бесстрастия? Тем более что, вернувшись из ссылки, Солженицын всеми коварными средствами лагерного ловеласа, начиная с самодельных стихов о вечной любви, разрушил новую семью Решетовской, которая была у нее уже четыре года с Вячеславом Сомовым, доцентом Рязанского медицинского института. А теперь, даже после смерти и Сомова и ее, стыдит несчастную и за этот брак, как за измену, и за Константина Семенова (по другим источникам, К. Солдатова), за которого, говорит, «вышла замуж сразу после моей высылки в 1974 году». Вот, мол, бесстыдница! Сразу! Уж не могла дождаться, когда в 1994 году мы с Алей вернемся из Америки…

Кто кого ненавидел?

С другой стороны, Решетовская писала, например: «На фронте капитан Солженицын хотел узнать народ. Но вверенный ему «народ», бойцы его батареи, обслуживали своего командира. Один переписывал его литературные опусы, другой варил суп и мыл котелок… У себя в батарее Саня был полным господином, даже барином. Если ему нужен ординарец Голованов, блиндаж которого рядом, то звонил: «Дежурный! Пришлите Голованова!» Эти люди в его глазах не жили своей собственной внутренней жизнью» («В споре со временем», с. 112).

Да, такое читать о себе неприятно. Однако сам-то Солженицын вот что о себе накатал в припадке падучей искрен-ности: «Формируя батарею в тылу, я уже заставлял нерадивого солдатика Бербенева шагать после отбоя под команду непокорного мне сержанта Метлина». Это еще в тылу. А на фронте? «Я метал подчиненным бесспорные приказы. Моя власть убедила меня, что я — человек высшего сорта. Сидя, выслушивал я их, стоящих передо мной по (команде) «смирно». Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на «ты», они меня на «вы», конечно… Был у меня денщик, которо-го я так и сяк озабочивал, понукал следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской… Заставлял солдат копать мне особые землянки и накатывать туда бревнышки потолще, чтобы мне было удобно и безопасно… Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтоб только высшие начальники меня не попрекнули (Андреяшкин так погиб)… Какой-то старый полковник из случившейся ревизии вызвал меня и стыдил» («Архипелаг», т. 1, с. 171).

После таких излияний чего ж скулить и жаловаться на жену. Тем более что она вот и хамство его в разговоре с подчиненными смягчила: «ПришлиТЕ Голованова!» И о гибели Андреяшкина, что на его совести, не упомянула.

Она ему мстила!.. Стоит перелистать хотя бы ее большую публикацию «Солженицын и читающая Россия» в четырех первых номерах журнала «Дон» за 1990 год, т. е. за четыре года до его возвращения в Россию. Решетовская бережно собрала там все письменные и печатные отзывы в поддержку первых публикаций Солженицына и противопоставила их всем критическим высказываниям «Барабашей-Стариковых».

Примечательно одно место, где она и меня помянула: «Подсчитала… Всего об «Иване Денисовиче» — ровно 800 писем. Недоброжелательных — 56.

Занялась подсчетом журнальных и газетных статей.

В центральных газетах — 11, в периферийных — 18, в журналах — 12.

Итого — 41. А в «Литературной газете», напечатавшей библиографию по «Ивану Денисовичу», дано лишь 17. Причем не названа даже статья Бушина в «Подъеме» («Дон», № 2. 1990, с. 112). Какая ревность, какая обида за драгоценного мужа!

А чего стоит такой пассаж, относящийся к зиме 1964 года, когда Солженицын находился в Ленинграде, а она оставалась в Рязани: «Февраль был снежным. Приходилось то и дело расчищать лопатой прогулочную дорожку мужа. Не дам ей скрыться под снегом! Это дает ощущение, что Саня просто куда-то отлучился из дома ненадолго, вот-вот вернется… и сразу в садик, сразу на свою тропочку…» (там же, с. 118).

Ей-ей, трогательно! А он ее поносит. Ведь умерла же она недавно, умерла… Но у него и к покойникам, с коими так много было связано в жизни, нет снисхождения.

Думаю, что Солженицын больше всего ненавидит свою покойную жену за то, что она рассказала, как гостила три недели у него на фронте. Сам же он ни в одном из припадков безоглядной открытости не обмолвился об этом ни словечком, ибо соображает, конечно, как ярко это гостеваньи-це высветило весь его фронтовой героизм…

И казалось бы, какое дело «подполковнику Иванову» до первой жены «объекта» операции. Но и у него читаем о ней то же, что у Солженицына: «Н. Решеговская, с помощью 5-го Управления КГБ опубликовала и распространила (неужто сама? — В.Б.) книгу «В споре со временем», порочащую супруга». Откуда он мог знать хотя бы о роли 5-го Управления в этом деле? Только от Солженицына!

И многое другое, что мы видим у «подполковника», — и байка о горьком детстве писателя, и басня об изъятии его книг, и сказка об антисолженицынских «спецгруппах КГБ», и треп о писательском величии — все это работа самого гения. И назвать КГБ карательным органом мог лишь он, уколотый, а никак не старый чекист, обладающий профессиональной гордостью. Но это далеко не все.

Как мы знаем, Солженицын признает, что доказательства могут быть и косвенные, и даже лирические. А стилистические? А графологические? А грамматические? Почему нет? Пожалуй, все это даже более весомо, чем лирика. И здесь мы опять прибегнем к тому, чем уже воспользовались при рассмотрении лагерного доноса Солженицына.

Одна из примечательных особенностей характера этого человека, многообразно сказавшаяся и на характере его писаний, — отсутствие чувства меры, разного рода преувеличения, нажимистость, назойливость. В частности, это нашло выражение в редкостно непомерном обилии знаков препинания. При этом порой там, где они вовсе не требуются и даже, наоборот, противоречат правилам.

Взять, например, тире. Это энергичный знак. И вот в первом томе «Архипелага» встречаем, например, такое восклицание: «— Желаю вам — счастья — капитан!» (с. 33). Здесь первое тире совершенно неуместно, а во втором случае вполне достаточно было бы занятой. Или: «истязали Левину — из-за того, что у нее были общие знакомые с Аллилуевым». Или: «Отсюда — деловой вывод…» (с. 111). Или: «тут — совсем другая мерка» (с. 142). Или: «Мы — под танки за него готовы лечь» (с. 143) и т. д. А вот примеры с одной лишь 294-й страницы «Теленка»: «о нем говорили, будто он — следователь КГБ. А вроде — оказалось и неправда». Или: «С ними-то — как раз и надо было говорить». Или: «Враги — вели подкопы» и т. д.

Если не нарушение правил, то, во всяком случае, пристрастие к тире как к средству стилистической выразительности здесь очевидно.

Такую же тиреманию видим и у «подполковника». Например: «В результате — появилась книга». Или: «Как только выполню задачу — улечу». Или: «Идти дальше было глупо — нас могли обнаружить». Или: «начальник находился при исполнении, — видимо, был предупрежден». Или: «спрашивать не стал, — ответа все равно не добьешься» и т. д. В большинстве случаев здесь тоже вполне можно было обойтись запятой.

Такое же пристрастие в обоих случаях к подчеркиванию (курсиву, разрядке) тех или иных слов, выражений, фраз. Об этом уже говорилось в рассуждении о доносе. Вот «Архипелаг». На уже знакомой нам 110-й странице первого тома разрядкой, курсивом и крупным шрифтом выделены семь слов, на соседней 111-й — шесть, на следующей — тоже шесть и т. д. В третьем томе на страницах 263 и 289 — четыре подчеркивания, на страницах 246, 253, 276, 282 — пять, на странице 248 — шесть, на страницах 244 и 287 — семь и т. д. На двух опять же знакомых страницах «Теленка» — четыре выделенных курсивом слова. Не обошлось без этого и в сравнительно небольшом тексте «подполковника»: «специальные акции»…

Пожалуй, не менее показательна обоюдная любовь к запятым. «Архипелаг»: «Армяне, евреи, поляки, и разный случайный народ» (3, 265). «Теленок»: «на другое утро, под лай собак, они опять пришли» (с. 295). «Иванов»: «Решетов-ская, с помощью 5-го Управления опубликовала книгу». Или: «пока, в генеральском кабинете, информация не интересовала». Или: «Руководители знали об этих «посиделках» и, в случае необходимости, использовали их»…

Остается сказать о кавычкофильстве. В первом томе «Архипелага» на странице 437 пять слов взяты в кавычки, а кроме того, четыре необязательных тире и 31 слово выделено. Какая концентрация! В третьем томе на странице 254 три выражения взяты в кавычки, на странице 286 — четыре, на странице 257 — пять и т. д. Какая неодолимая страсть к украшению своего письма!

А как у «подполковника»? Читаем: «По этому телефону звонит «генерал»…» Речь идет действительно о генерале. Почему же это слово взято в кавычки? Только по причине той же необыкновенной страсти. И дальше: «В спецгруппу входили «разработчики», «исполнители». «Значит, «незнакомец» не является представителем «семерки» и т. д. Нельзя не заметить и то, что Солженицын нередко прибегает к прямой, как в пьесе, диалогизации разговора персонажей. Это есть и в «Архипелаге», например, на страницах 310 и 385 первого тома, и в «Теленке», хотя бы на странице 97, где, как в пьесе, представлен разговор автора с Твардовским, и на странице 102, где так же представлен разговор Твардовского с Александром Дементьевым, и на странице 112 — разговор Солженицына с секретарем ЦК Демичевым:

«Я: — Для охвата всей лагерной проблемы потребовалась бы еще одна книга. Не знаю, нужно ли.

Он: — Не нужно!..» и т. д. Этот же прием использует и «подполковник»:

«Я: — Зачем вы ехали из Москвы?

Он: — Могут возникнуть новые обстоятельства.

Я: — Как долго вы пробудете у нас?

Он: — Как только выполню задание — улечу…»

Разумеется, не кому другому, а именно Солженицыну, о любви которого к стягиванию двух слов в одно, уже говорилось, принадлежат и такие слова в тексте «подполковника», как «идееносители», «крестоналожение»… А фраза «я ощутил дыхание чего-то необычного» приводит на память слова из «Архипелага»: «под дыханием близкой смерти» (1, 33).

А чего стоит такая характерная подробность написания. В доносе мы видели: «Это подтверждается словами Меге-ля: «а полячишка-то, вроде, умнее всех хочет быть…» Ведь обычно это пишут так: «А полячишка-то…» И в «Архипелаге»: «Кто-то крикнул сзади: «а нам нужна — свобода!» (3, 297). И в недавней статье «Потемщики» написание весьма необычное, редкостное, сугубо индивидуальное, как строение кожного узора на пальцах. И точно то же самое у «подполковника»: «На вопрос: «а как же Николай Николаевич?», генерал кивнул головой».

Вот еще один отпечаток тех же пальцев. В «Архипелаге» автор рисует разговор перед судом прокурора Крыленко и меньшевика Якубовича:

«— Я попрошу председателя суда дать вам слово.

— !!!» (1,405).

Так Солженицын счел возможным обозначить большое удивление или радость собеседника Крыленко.

У «подполковника» тоже идет разговор двух персонажей:

«— Знаешь, кто она? Дочь Анки-пулеметчицы». Тот же прием с той же целью. И совершенно в духе Солженицына гадость об Анке, как раньше — о Зое Космодемьянской.

Господи, да что там говорить, если даже орфографические ошибки одинаковые. «Архипелаг»: «Он — знаменитый немецкий асс. Первая его компания была — война Боливии с Парагваем…» (1, 594). «Подполковник»: «Александр Исаевич часто ставил в пикантное положение ассов идеологической разведки». К сожалению, ни «компания», ни «кампания» не встречаются у «подполковника». Какие еще нужны доказательства?

«Позвольте! — могут сказать мне. — Но ведь в «Теленке» помещен портрет того самого подполковника Иванова. Достоверная личность!»

Действительно, рядом с фотографией Александра Моисеевича Горлова, с которым как раз и ездил тогда Солженицын на юг, как уже упоминалось в начале статьи, помещена фотка молодого человека словно в парике Иосиф Кобзон, и под ней написано «Борис Александрович Иванов (офицер КГБ)».

Фотофил Евтушенко и его проказы

И тут впору заметить, что Солженицын вообще очень неравнодушен к фотографиям, а уж в любви к своим собственным фоткам, пожалуй, превосходит даже Евтушенку. Точнее сказать, они соревнуются, и то один, то другой выходит на ноздрю вперед. В 1981 году у Евтушенко тиражом 200 тысяч была издана книга статей о писателях «Точка опоры». В ней 27 чудесных изображений замечательного автора, еще не облысевшего. А в 1991-м тем же обалденным тиражом — книга публицистики «Политика — привилегия всех». Здесь уже 53 замечательные фотки того же чудесного автора, уже сильно потертого и лысоватенького.

Сей факт примечателен не только двойным увеличением ВВП (вельми великолепных портретов), но и тем, что в первой книге автор фигурировал в обществе то Владимира Луговского, то Леонида Мартынова, то Ярослава Смеляко-ва — своих любимых поэтов и лучших друзей, а во второй их вытеснили Павел Антокольский, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава — любимые поэты и лучшие друзья автора. Правда, кое-кто из прежних остался, но претерпел существенную вверхтормацию. Например, когда автор писал «Точку», старый поэт Степан Щипачев, дважды Сталинский лауреат, был жив, а будучи в свое время руководителем Московской организации Союза писателей, сильно покровительствовал молодому Евтушенко, у которого под подушкой всегда лежала его лауреатская поэма «Павлик Морозов». И в той книге он восклицал о Щипачеве: «Большой поэт! Большой!» А в 1991 году его уже давно не было в живых, и теперь в своей «Политике» Евтушенко писал о покойном совсем иное: «Небольшой поэт, совсем небольшой, но — большой человек». Кто удивится, если в следующий раз Евтушенко напишет о Щипачеве: «Мелкая поэтическая сошка, отхватил вонючую Сталинскую премию за поэму о негодяе Павлике Морозове, но — не брал взятки!»

Любопытно и дальше сравнить фотографии обеих книг: были — знаменитый турецкий поэт-коммунист Хикмет и драгоценный ленинский лауреат Распутин, теперь вместо них красовались американцы Апдайк и Миллер. Там — советский композитор Эдуард Колмановский, с которым Евтушенко сочинил совсем неплохие песни, здесь — американский композитор Пол Винтер, с которым он ничего не сочинял, а только разок сфотографировался. В той — коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, с которыми автор чуть не в обнимку, здесь — антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссинджер, с которыми питомец муз чуть не лобзается.

Да еще в первой книге было несколько фотографий, запечатлевших автора среди родных ему по духу советских и американских рабочих, причем снимков с нашими рабочими в три раза больше. А что же во второй? Американские рабочие как были, так и остались, а советских, русских — как ветром сдуло! Вылетели из круга симпатий автора и строители Колымской ГЭС, и магнитогорские металлурги, и портовики Лены… Видимо, так поэт вел издалека подготовку к своей осуществленной теперь передислокации в США, штат Оклахома (это вроде наших Тетюшей). Эти «рокировочки» можно сравнить разве что с трансформацией замысла великого Солженицына. Он мечтал и даже планировал написать апологетический роман «Люби революцию», сочинил погромный «Архипелаг» и такое же «Красное колесо». Но это к слову.

Гении-соперники

Вернемся к болезни, которую можно назвать фотофилия. Солженицын во второе издание своего «Теленка» (1996) насовал 139 фоток. В этом он превзошел последнее достижение Евтушенко, причем изрядно, почти в три раза. Но из сих 139 сам Александр Исаевич красуется лишь на 38, как видим, несколько уступая бесстыжему конкуренту.

Что же на этих фотках? Прежде всего, конечно, сам во всех возможных видах и ситуациях — за письменным столом, с женами, детьми, знакомыми, с велосипедом, с собакой… В последнем случае, надо честно признать, Солжени’ цын опять отстал от Евтушенко: у того есть фотка, где он в каких-то джунглях не с дружелюбной собакой, а в отчаянной борьбе с гигантской змеей анакондой (правда, ее голову держит в опытных твердых руках профессионал змеелов: вот так поэт всю жизнь в согласии с твердой рукой КГБ и боролся с анакондами зла).

Много в «Теленке» фотографий тех, с кем автор так или иначе соприкасался, порой мимолетно: писатели, редакторы, критики, хранители его рукописей… Ну, кому придет в голову едва ли не у всех знакомых брать фотографии? Ему — пришло и не могло не прийти.

Затем — места его обитания: вот собственный дом, где он жил; вот дача Ростроповича, где провел три с половиной года; вот подъезд дома, в котором писатель поселился с новой женой; вот лифт, которым пользовался гений, вот и дверь в его квартиру с ручкой, за которую ежедневно брался классик… Все учтено, зафиксировано, скопировано. Хоть сегодня создавай музей…

Но в данном случае важно сказать не о самой любви к фоткам, а о том, что для Александра Исаевича никогда не были проблемой изысканные фотоэтюды, и он этому жанру всегда уделял огромное внимание. Когда готовилось отдельное издание «Ивана Денисовича», то надо было к нему сделать фотографию автора, и Солженицын признается: «Фотограф оказался плох, но то, что мне нужно было — выражение замученное и печальное, мы изобразили» («Теленок», с. 48). Так и всегда он добивается нужного ему изображения.

Вот широко известная фотка, где он сидит с убийственным выражением затравленного волка, а на шапке, на телогрейке и на ватных штанах черный номер «Щ-282» на белом лоскуте. Многие принимают это за правду, тем более что фотка помещена в супер-архи-квази-документальном «Архипелаге». Но подумайте, кто бы в лагере стал его в таком виде фотографировать? И зачем? Это в чистом виде инсценировка, устроенная уже на свободе.

Столь же известна по «Архипелагу» жанровая фотка «Шмон»: Александр Исаевич в том же наряде уже не сидит, а стоит с раскинутыми в стороны руками, а кто-то в армейском тулупе, в ушанке (все продумано!) шарит у него по кар-манам. Тоже инсценировка! Но вот сидит он в блиндаже, вооруженный ручкой, а перед ним листы бумаги» чернильница и подпись: «Старший лейтенант Солженицын в блиндаже над рукописью «Женской повести». Февраль 1944» — это доподлинно! Не хватает только жены рядом… Так что смастачить фотографию какого-то «подполковника Иванова» в молодости для Александра Исаевича не составляет ни малейшего труда.

Галина Вишневская и ее бабушка разоблачают

Теперь самое время вернуться еще раз к тому, что о своем убийстве писал в «Теленке» сам недоубитый: «Я летом 1971 года был лишен своего (?) Рождества…» Уточним: речь идет о даче в селе Рождество-на-Истье Наро-Фоминского района Московской области (ее снимок, разумеется, в книге есть). Она принадлежала вовсе не ему, а Решетовской, которая после того, как он еще в 1969 году сошелся со Н. Светловой, естественно, наконец, предложила ему очистить помещение.

И хотя тут же после вышибона с дачи жены Солженицын проворно поселился на даче Ростроповича и Вишневской, но, говорит, «впервые за много лет мне плохо писалось, я нервничал — среди лета, как мне нельзя (!), решился ехать на юг, по местам моего детства, собирать материалы, а начать — с тети, у которой не был уже лет восемь» (с. 295).

Почему нельзя было ехать среди лета на юг? Потому что лето стояло ужасно жаркое, а он, видимо, плохо переносит жару. Однако поехал.

Галина Вишневская рассказывает об этом: «Однажды летом 1971 года Александр Исаевич объявил нам, что едет с приятелем под Ростов и на Дон собирать материалы для своей книги. Ехать они решили на его стареньком «Москвиче», и мы пришли в ужас от этой затеи.

— Да как же вы поедете на нем? Он ведь развалится по дороге. Одно название, что машина, а путь-то дальний…»

Действительно, от Москвы до Ростова более 1200 километров…

«Невзирая ни на какие доводы, Саня уехал, обещая вернуться через две недели» (Вишневская Г. Галина. М., 1996, с. 356–367).

Но, как мы знаем, в Новочеркасске Солженицын стал жертвой операции «Укол», получил смертельную инъекцию ужасного яда рицинина. Руководитель операции — помните? — уверенно сказал: «Все, крышка. Теперь он долго не протянет».

Но заднице хоть бы что. Ее обладатель не только дивным образом не почувствовал укола, но и лихо продолжал тянуть дальше, к любимой тетушке в Тихорецк. А это от Новочеркасска, поди, километров 250. Но, говорит, «меня в дороге опалило». Еще бы! Тем летом и в Москве дышать было нечем, а тут — в первых числах августа плохо переносящий жару человек, которому идет шестой десяток, едет полторы тысячи километров в маленьком, как консервная банка, раскаленном южным солнцем «Москвиче». Вот и опалило. И, «не доехав едва-едва» до тетушки, племянник повернул обратно.

Вишневская: «Дня через три (если точно, 11 или 12 августа. — В.Б.) рано утром появляется Саня. Вернулся! Но что это? Он не идет, а еле бредет…

— Боже мой, Саня! Что случилось?..

Ноги и все тело его покрылось огромными пузырями, как после страшного ожога… Может, подсыпали в еду что-нибудь?..» (там же).

Ростропович тотчас вызвал врача, и, конечно же, не какого-нибудь участкового из районной поликлиники, а «известного».

«Спрашиваем доктора, что же с ним такое? Тот отвечает, что похоже на сильную аллергию. Я даже не представляла, — продолжает знаменитая певица, — что бывает такая аллергия». Но тут же вспомнила детство: «У моей покойной бабушки были такие пузыри, когда она обгорела у печки» (там же, с. 375).

Итак, аллергия, бабушкина болезнь, а не злодейство КГБ. Что же дальше? «Лето в тот год стояло жаркое, душное, — вспоминает Галина Павловна. — Поставили мы для Сани раскладушку в тень, под кусты, там он и лежал несколько дней». Ну, надо полагать, дня три-четыре-пять. Солженицына это не устраивает: не три дня, а «три месяца пролежал я пластом в загадочных волдырях… в бинтах, беспомощный…». Почему же «в загадочных», если твердо уверен, что это дело рук КГБ? И выходит, что лежал он и разгадывал загадку до десятых чисел ноября. И все на раскладушке? И все под кустиками? Однако там же, под кустиками, при всей беспомощности, уже 13 августа, т. е. сразу по прибытии, накатал письмо председателю КГБ Ю.В. Андропову и Председателю Совета Министров А.Н. Косыгину. И в письмах этих — ни слова о злодейском покушении и загадочных волдырях, а о том, что «садовый домик», опять названный «моим», в его отсутствие (как некогда Ясная Поляна в отсутствие Льва Толстого) подвергся обыску. Да еще из-под тех же кустиков вел переписку со Шведской академией и Нобелевским комитетом… Вот так «крышка»…

Солженицын и Мичурин

Итак, сдается нам, что никакого «подполковника Иванова» не было. А если кто спросит, зачем бы столь известному писателю выдумывать его и всю эту опереточную историю покушения, тот, увы, ничего не понял в том, что это за явление — Солженицын. А ведь тут все просто. У него было в жизни все, что полагается для великого человека, для небывалого гения: и нищее детство, и убогая юность, и героизм на фронте, и кандальная каторга, и бессмертные сочинения, и Нобелевская премия, и изгнание… Да, все, кроме одного, столь драматического, красочного и умилительного, — покушения на его бесценную для человечества жизнь. И вот он его смастачил, ибо всегда жил по девизу Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы (от судьбы). Взять их у нее — наша задача».

А вы думаете, Медведева-Томашевская сама написала «Стремя «Тихого Дона», где каждая строка тщится убедить нас, что эта великая книга — плагиат? (Ее фотка тоже есть в «Теленке».) Чтобы получить ясный ответ, достаточно поставить вопрос: «Мог ли человек, хотя бы элементарно образованный, тем более такой, как Н.И. Медведева (а она была профессиональным литературоведом, специалистом по русской литературе XIX века, написала книгу о Грибоедове), — мог ли такой человек написать о «Тихом Доне» и о его авторе вот это хотя бы: «литературная беспомощность…» «по абсолютной бездарности автора…» «нелепость на каждом шагу…» «восьмая часть насквозь фальшива…» «эти сведения, вкривь и вкось затесавшиеся в роман…» «не изображает события, а излагает их, не живописует движение мыслей и чувств героев, а оголенно аргументирует…» «язык отличается бедностью и даже беспомощностью…» «рвань, наброски…» Так написать о книге, покорившей мир, и о ее авторе мог только спятивший от зависти прохвост в припадке злобы и ненависти.

БЕЗБОРОДЫ

Я уже упоминал, что в октябре 1979 года мне довелось побывать в ФРГ. Небольшая писательская делегация, в которую я входил, была приглашена на Международную книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне. А потом мы посетили несколько западногерманских городов: Майнц, Аугсбург, Мюнхен. Мне, кроме того, — это было главной целью всей моей поездки — посчастливилось побывать еще и в Вуппертале, на родине Энгельса, посетить там его музей: в ту пору я писал книгу о нем.

По всегдашнему своему обыкновению почти все дни пребывания в ФРГ я вел дневниковые записи. Они довольно кратки и фрагментарны, т. к. мы все время торопились что-то посетить, увидеть, узнать — то музей Гете, то картинную галерею, то еще не осмотренные павильоны той самой книжной ярмарки — ив гостиницу возвращались вечером уже, что называется, без ног. Обычная картина таких поездок за границу. Но тем не менее эти записи помогают мне многое вспомнить из тех дней.

Я листаю страницы, несколько раз на них упоминается мой нынешний герой. Вот запись от 18 октября: «Франкфурт. Hotel Hessische Hof. 10.30. Вчера с B.C..^[174] и Евой^[175] ездили в Майнц. Посетили музей Гутенберга, где стоит его станок, он работает каждый час или полчаса. Осмотрели собор. Побродили по магазинам. Я купил за 39 марок роскошный коффер (…).

Вечером (уже во Франкфурте) пошли с B.C. побродить, зашли на вокзал, попали в кино — на сексфильм. Чисто учебного характера. Три супружеские пары приходят к почтенному седовласому врачу-сексологу, он читает им элементарную лекцию: Vorspiel, Plato, Orgasm, Nachspiel и т. п. И все это иллюстрируется на экране. Б зале человек на 200–250 сидели 12–13 человек.

Перед этим заходили в книжный магазин. Я спросил книги русских писателей. Девушка сразу подала три голубых в мягкой обложке тома «Архипелага», цена 88 марок. Вышли, кажется, в Гамбурге в мае 78-го».

Большую часть отведенного нам на поездку времени мы провели во Франкфурте. Сперва жили в отеле «Am Zoo» («У зверинца»), что на площади Альфреда Брема. О нем у меня записано: «Отель небольшой, уютный, номера отличные, но — как в самых дурацких наших — окна выходят на трамвайную линию». Потом нас переселили в роскошный «Hessische Hof» («Гессенский двор»). Говорят, что в этом отеле недавно останавливался аж сам Генри Киссинджер, приехавший сюда на «премьеру» только что изданных здесь на немецком языке его мемуаров — здоровенный том с два или три «Архипелага», который, по моим наблюдениям, покупали не более проворно, чем и «Архипелаг». Правда, когда мы были в гостях у Евы, она показала нам этот том с автографом автора (он охотно давал их на «премьере»), но впечатление было такое, что только ради автографа заморской знаменитости книга и приобретена. Да уж не в этом ли отеле проживал и наш Исаич, когда Генриху Беллю, приютившему его, стало, как говорят, невмоготу терпеть его характер?

На ярмарке в первый же день, как мы там появились, к нам подошли незнакомые люди и заговорили по-русски. Оказалось, это члены городского общества «Дружба» — в прошлом советские люди, в силу разных причин, порой весьма сложных и драматических, оказавшиеся во время войны на Западе и осевшие здесь.

Дневник за 16 октября: «…Вчера нас пригласили к себе товарищи из общества «Дружба». Было уже поздно, но после ужина, уже в половине 12-го, я все-таки взял такси и поехал один. Интересно же!» Здесь надо вставить, что дело было не в одном только моем интересе, но и в их настойчивости. Они звонили нам в гостиницу, говорили, что собрались на квартире у Татьяны Федоровны, которую мы еще не знали, и ждут нас. Мы отговаривались поздним временем и усталостью. Правда, была и еще одна немаловажная причина: почти полное отсутствие денег (мы их получили несколько позже), но об этом, естественно, молчали. Они опять звонили и уверяли, что сегодня у кого-то из них еще и день рождения (скорей всего у хозяйки) и что если мы приедем, то осчастливим — именно это слово было сказано! — не только виновника торжества, но и всех остальных. Тут мое сердце дрогнуло. Невольно подумал: «Боже мой, здесь, в этом незнакомом городе, на чужой земле, где, вероятно, больше никогда и не буду, глухой ночью ко мне взывают голоса русских людей, и я могу их осчастливить! Разве можно этим пренебречь?» И еще вспомнил я эпизод, случившийся со мной в 1958 году в Венгрии. С группой московских писателей я путешествовал по стране. Кажется, в Эстергоме мы с Б.Е. Галантером, тогдашним моим сослуживцем по «Лит-газете», познакомились с одним русским стариком: году в 15-м или 16-м он попал в австро-венгерский плен, здесь завел семью, да так навсегда и остался. Старик пригласил нас вечером в гости, и мы обещали быть, записали адрес. Но — не пришли! Теперь уж и не помню, по какой причине. Вероятно, это легко забылось бы, но утром, когда мы шли к своему автобусу, чтобы ехать в другой горой, в толпе, провожавшей нас, я увидел нашего старика. У меня недостало силы отвернуться и пройти мимо. Я подошел и стал объяснять, почему мы не пришли. Он молча и покорно кивал головой, а потом тихо сказал с такой печалью и горечью в голосе, что у меня перехватило горло: «Как жаль. А мы ждали до самой ночи. И я, и жена, и дочери с мужьями. Жаль…»

И я представил себе наверняка небогатую квартиру, со всем тщанием, может быть, из последнего накрытый стол, людей, которые нетерпеливо ходят из угла в угол и томительно ждут нас. Может быть, старик даже похвастался соседям: сегодня, мол, ко мне придут в гости мои соотечественники… Я крепко стиснул его слабую руку, сказал еще раз «извините» и быстрым шагом направился к автобусу. Пока автобус выруливал на дорогу, я украдкой наблюдал за стариком из окна. Он стоял ото всех в стороне и, подняв руку на уровень плеча, едва приметно махал нам. Я подумал, что если бы был скульптором и захотел воплотить в камне тему «Тоска по родине», то изваял бы этого русского старика из Эстергома…

Вновь раздался звонок. И когда на том конце провода, видимо, разгадав наше затруднение, сказали, что такси, на котором мы поедем, встретят на улице и расплатятся за нас, я решительно проговорил: «Давайте адрес!» Мне радостно ответили: «Оффенбах, Лихтенпляттенвег, 78». Я быстро оделся, пошел на указанную мне стоянку такси, объяснил шоферу, куда хочу попасть, и… Цитирую дневник: «Ехали минут 17. Меня уже ждали на улице. Заплатили за такси марок 16–17… Ну, на столе водка, coca-cola, закуска — креветки, жареное мясо. Они действительно ужасно рады».

Еще одно отступление. Я был уверен, что меня прежде всего будут расспрашивать о Москве, о жизни на родине — как там, что, какие новости? Оказалось же, все они не только постоянные читатели нашей газеты «Голос Родины», широко освещающей советскую жизнь, но и бывали в Советском Союзе, в родных городах, и некоторые даже несколько раз. Больше всех бывала, кажется, хозяйка дома Татьяна Федоровна. Ее отец в конце 20-х, в самом начале 30-х годов работал в нашей стране (тогда это было не диво) и женился у нас на русской. Так что, пожалуй, правильнее было бы называть ее Фридриховной, но она об этом и слышать не хотела: Федоровна, и все. А еще лучше — просто Таня. Очень скоро мне стало ясно, что я нужен был всем этим людям не как источник новостей о родине, а как отдушина для их ностальгии — как человек, перед которым можно излить свою тоску, выговорить боль своего пожизненного одиночества. Всего собралось, кроме меня, человек шесть: мужчины — мои приблизительные ровесники, женщины — моложе. Скоро обнаружилось, что есть у них и свой поэт. Его звали Володя, он несколько раз даже печатался в «Голосе Родины».

Возвращаемся к моему скупому дневнику: «Выпили. Володя стал читать стихи — наивные, неумелые, но искренние: «Столица моя не Бонн, а Москва…» Был еще некто Юрек. Похож на поляка. Говорит, был в партизанах. Как оказался здесь — я не понял, но уже после войны, кажется, в 47-м. А Володя принимал участие в киевском подполье (он из Киева), дважды бежал из лагерей — один под Мюнхеном, другой — в Восточной Пруссии, возле Нейденбурга. Почему, говорит, я не бежал третий раз! Ведь другие бежали! Совесть, говорит, из-за этого мучит.

Аркадий — весельчак, тульский, живой мужик.

Юрек говорит: «35 лет я не дома. Другому это не понять. Все время чувствуешь пустоту».

Пили за встречу, за русский дух во Франкфурте».

Помню, еще кто-то сказал: «Все эти долгие годы мы как будто сидим на чемоданах, и жизнь кругом какая-то ненастоящая, она словно проходит мимо нас». А Володя брал меня за руку и говорил: «Я до сих пор помню номер своего комсомольского билета» — и называл его. Считая это неудобным, я не расспрашивал, почему они не возвращаются на родину. Возможно, главным тут, как и у того эстергом-ского старика, была неодолимость каких-то житейско-бытовых связей, обстоятельств, уже давно успевших затвердеть привычек и навыков.

Снова дневник: «Расспрашивали, как отношусь к Солженицыну. Сказал, что он нас всех надул. Привел примеры его лживости». Какие примеры, сейчас уже не помню, но осталось в памяти, что слушали меня внимательно, сочувственно, никто не возражал, больше того — кажется, Юрек заметил, что, с его точки зрения, Солженицын занят сейчас не какой-то там идейной борьбой за правду, а самым обыкновенным деланием денег. Тут кто-то вспомнил, что не так давно в одном журнале была напечатана статья, в которой приводились документы, подтверждающие, что Солженицын доносил на товарищей по заключению. Меня это и заинтересовало и удивило: такая публикация в западногерманской прессе? Не путают ли мои собеседники, не ошибаются ли? Нет, они настаивали. А название журнала? А какой номер? Название вскоре вспомнили: «Нойе политик». А номер — кажется, эго было в начале прошлого года. Вдруг Аркадий сказал, что, если память не изменяет, журнал у него сохранился, он поищет и, коли найдет, с удовольствием отдаст его мне».

Кончается дневниковая запись об этом дне так: «Обратно до гостиницы довез на своей машине Юрек. Аркадий сошел по пути. Юрек — строитель. Видно, неплохо живет, он из них младший. Женат на немке. Рассказывал, насколько немцы зависимы от американцев: если при строительстве для них нарушишь смету, штрафуют».

Через несколько дней, незадолго до отъезда, с этими же приятными людьми из общества «Дружба» была еще одна встреча, на которую я привел (опять к Татьяне Федоровне) уже всю нашу маленькую делегацию. Разговор и на этот раз заходил о Солженицыне, но — странно! — никто из моих новых знакомцев и не вспомнил о журнале. Больше всего меня удивил Аркадий. Потом я догадался, в чем дело: они, видимо, просто не поняли, сколь интересен мне этот журнал, и упоминание о нем в том долгом и нестройном, многоголосом и многословном ночном разговоре было для них весьма несущественной и, возможно, уже забытой деталью. Но я и не досадовал и не унывал: в моем роскошном гостиничном номере, который стоил 125 марок за сутки, в роскошном вишневом коффре уже мирно покоился экземпляр нужного мне журнала, за который я выложил всего-навсего 6 марок. Найти это прошлогоднее библиографическое сокровище в изобильно книжном Франкфурте, да еще в дни грандиозной книжной ярмарки, так и совавшей нам в руки плоды стараний неисчислимых ныне потомков Гутенберга, не составляло большого труда. Я разыскал его на одном журнально-книжном развале, что в великом множестве сопутствовали ярмарке. Да, это действительно был «Noue Politik» за февраль 1978 года. Как объявлялось на его обложке, это независимый ежемесячник, двадцать третий год издающийся в Гамбурге.

Наша вторая встреча с немецкими русскими была такой же интересной. Потом Таня писала мне о ней: «Мы часто вспоминаем ту пару часов, которую мы провели вместе с вами, советскими писателями… Ждем с нетерпением новых встреч с советскими товарищами».

Последняя запись тех дней в дневнике: «23 октября 79.3.05.

Пять минут назад самолет взлетел. «Ил-62». Внизу тает Франкфурт. Нас провожали на аэродроме Таня, Володя, Аркадий. Надарили всякой мелочи. Очень приятное оставили впечатление. Аркадий на прощание воскликнул: «Не забывайте нас!»

К моему удивлению, Аркадий вдруг вспомнил о журнале и стал извиняться за то, что не нашел его. Я сказал, что не надо расстраиваться, журнал я раздобыл».

Франк Арнау бреет Солженицына

Интересующую меня публикацию я прочитал только дома. Она была еще более необычной для западной прессы, чем я предполагал, когда услышал о ней.

Заголовок гласил: «Донесение агента Ветрова, известного под именем Александра Солженицына». Это были прокомментированные фрагменты из рукописи книги, которую, как говорилось в кратком редакционном предисловии, ни один издатель не хочет принять, хотя ее автор — «писатель, пользующийся успехом». Это — Франк Арнау. У нас в стране имя Арнау известно, пожалуй, только специалистам, но, как было написано в том предисловии, это «выдающийся криминолог и писатель», который «до последних лет своей жизни (он умер 11 февраля 1976 года в Швейцарии) был неутомимым борцом за правду и законность».

Последние годы Арнау трудился над книгой, которой дал предварительное рабочее название «Без бороды» («Der Bart ist ab»). Можно предполагать, что оно хорошо выражало суть задуманной книги — намерение автора «побрить» Ветрова, давно щеголяющего длинной бородой под классика русской литературы. Действительно, судя по фактам, Арнау сильно занимал, как пишет редакция, «тот миф, который возник на Западе вокруг личности Александра Солженицына и особенно вынашивался теми, кто хотел бы возродить холодную войну». Собирая материал для книги, автор проделал широкие изыскания, приведшие его также и в Советский Союз, где он побывал в 1974 году. Следует добавить, что публикация в журнале «Neue Politik» была осуществлена с согласия вдовы и наследницы автора, Этты Ар-нау. Наш «Военно-исторический журнал» повторил публикацию в № 12 за 1990 год.

Редакция «Neue Politik» сообщает, что Арнау удалось собрать обширный материал по вопросу «Солженицын-Вет-ров», и он неоднократно заявлял, что готовит публикацию об этом. Но если сперва автор говорил, что простой здравый смысл не позволяет думать, будто человек, давший в лагере обязательство-подписку быть доносчиком и сам признавшийся в этом на страницах своей книги, тем не менее доносительной деятельностью не занимался, и никто с него не спрашивал за бездеятельность, и она не мешала его своеобразному лагерному «благоденствию», то позже Арнау писал: «Теперь у меня на руках документальное доказательство его активной деятельности». И дальше: «Показательно, что в своей обширной переписке с издательствами и ведущими газетами я не раз подчеркивал, что имею возможность на основе научно-криминалистических данных с документальным материалом в руках выдвинуть против С. обвинения, но с их стороны я так и не получил никакого положительного ответа».

Этот, по словам Арнау, «абсолютно убийственный для репутации С.» документальный материал на 50-й странице журнала дан в немецком переводе, а на странице 51-й — в факсимильной копии. Вот его полный и точный текст:

На донесении отчетливо видны служебные пометки. В левом верхнем углу: «Доложено в ГУЛАГ МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками». Подпись «Стожаров». Внизу: «Верно: нач. отдела режима и оперработы. Подпись «Стожаров». На левом поле жирно «Аг.» — Арнау.

Своеобразный мелкий почерк Солженицына я узнал на факсимильной копии сразу и без труда. Но, не довольствуясь первым общим впечатлением, позже сличил журнальную копию и сохранившиеся у меня его письма еще и по некоторым весьма существенным деталям, в частности, по начертанию наиболее характерных для его почерка букв: «х», «ж», «д», «т» и ряда других. Вот, допустим, его письмо ко мне от 26 февраля 1966 года:

Тогда в этом письме два обстоятельства удивили меня. Во-первых, моему корреспонденту и в голову не пришло на теплое поздравление ответить, как принято, тем же. Во-вторых, его огорчило переименование улицы, но он с облегчением сообщает, что переедет на другую, — выходило, лишь бы самому не жить на улице с неудачным названием, а что там в городе — не его дело! Уже в этих двух штришках, как в зернышке, был тогда весь Солженицын с его самовлюбленностью и заботой лишь о себе, но в ту пору разглядеть это я, конечно, не мог. Однако речь наша сейчас совсем о другом.

В тексте письма буква «х» встречается четыре раза (в словах «уехал», «приехал», «хвалят», «переехать»), и каждый раз это острый крестик из прямых, без малейших извивов, черточек; в тексте доноса «х» встречается семь раз, и везде — тот же аскетически-незатейливый крестик. Букву «ж» мой рязанский корреспондент употребил в письме тоже четыре раза («уважаемый», «пожелания», «жму», «надежда»), и облик ее, более всего характерный несоразмерно длинной средней палочкой, опять-таки весьма стабилен; в документе, подписанном «Ветров», я насчитал пятнадцать «ж» точно такого же начертания. Несколько сложнее обстоит дело с буквой «д». Здесь у Солженицына нет незыблемой стабильности: иногда он пишет ее с хвостиком вверх, иногда — вниз, как, впрочем, и я. Так, в письме эта буква по первому образцу написана в словах «году», «рад», «однако», «трудно», а по второму — в словах «Владимир», «давать», «не давали», «обрадовало». Разнобой встречается даже в написании одних и тех же слов. В выражении «из дому» буква «д» с хвостиком вверх, а в слове «дома» — с хвостиком вниз. Да, явная нестабильность. Но картину такой же нестабильности мы видим и в тексте, опубликованном в «Neue Politik»: в словах «заданию», «будет», «вроде», «подозрительными», «проходную» у буквы «д» хвостик вверх, а в словах «удалось», «сегодня», «полузагадочно», «сбудутся», «бандеров-цев» и др. — вниз. Получалось, что нестабильность-то весьма стабильна.

Сперва меня несколько озадачила буква «т». В письме она встречается шестнадцать раз и везде имеет форму двух палочек, одна из которых положена на другую; а в тексте журнала — пятьдесят два раза, и в пятидесяти случаях у нее такой же точно вид, но в двух (в словах «секретно» и «Ветров», что стоят в самом начале) она написана совсем иначе: три соединенных палочки с черточкой над ними. Конечно, двумя случаями из пятидесяти двух, т. е. менее чем четырьмя процентами, можно было бы и пренебречь, отнести их за счет естественной случайности, но все же это, как говорится, нарушало бы чистоту эксперимента. И вот, внимательно всмотревшись в факсимиле еще раз, я нашел объяснение этим четырем процентам: да ведь первая и вторая строки, в которых и находятся слова, содержащие «т» совсем иного написания, принадлежат не Ветрову, а тому, для кого он сочинял свой донос — Стожарову, начальнику отдела режима. Совершенно очевидно, что эти строки написаны другим почерком: в доносе буквы наклонены вперед, а в этих двух строках — стоит лишь сравнить хотя бы «р» — назад, там буквы мелкие, здесь — гораздо крупнее. Теперь нашли объяснение и тот, казавшийся странным факт, что в документе дважды проставлена дата, и резкое различие в ее написании. Кстати, в написании Ветровым даты характерно и то, что год дается не полностью — в сокращении до двух последних цифр, и то, что в конце нет буквы «г», но так пишут многие. Особенно же примечательно у него то, что, ставя между составляющими дату цифрами точки, он размещает их не внизу строки, не у основания цифр, как это обычно делают, а выше — на уровне середины цифр. И все это мы видим в письме Солженицына ко мне от 26.2.66.

Несмотря на то что текст ветровского доноса сравнительно невелик, однако он дает выразительный материал для анализа: в нем отчетливо узнается не только почерк Солженицына, но и некоторые устойчивые особенности его письма, литературной манеры, хотя и представлены здесь эти особенности порой буквально крупицами. Например, одна из отчетливых особенностей его языка состоит в сильной тяге к сокращенному соединению слов. Когда-то, в двадцатые, в начале тридцатых годов такие словесные образования, часто весьма неблагозвучные и даже комичные, были в ходу повсеместно, потом их в нашем языке заметно поубавилось, но Солженицын навсегда сохранил к ним нежную привязанность. Он не напишет «хозяйственный двор» или «строительный участок», а непременно — как в «Архипелаге»: «хоздвор» (3, 157, 252), «стройучасток» (3, 216). Или вот: «концемартовская амнистия (3, 293), «цемзавод» (3, 296 — цементный завод), «замдир» (3, 553 — заместитель директора) и т. д. Некоторые из этих словесных образова-ний сущие уродцы, но привязанность к таким уродцам на-шла место и в доносе, где мы встречаем слово «военлет» — военный летчик.

Другая особенность солженицынского письма состоит в любви к назойливому подчеркиванию тех или иных слов и целых выражений. Так, не выходя за пределы третьего тома «Архипелага», встречаем на страницах 263-й и 289-й четыре подчеркивания, на 246, 253, 276, 282-й — пять, на 248-й — шесть, на страницах 244-й и 287-й — семь и т. д. На небольшом пространстве доноса обнаружила себя и эта особенность: в середине текста — «Всех знаем!», и в конце — «обезопасить меня от расправы уголовников».

Еще одна вполне очевидная особенность — злоупотребление запятыми. Александр Исаевич охотно ставит их там, где можно бы и не ставить, а порой даже в таких случаях, где ставить совсем не следует, не полагается.

Или вот Ветров пишет: «Первая группа будет освобождать «своих». Брать здесь местоимение в кавычки было совсем не нужно, ибо речь идет о том, что бандеровцы намерены освобождать бандеровцев, т. е. действительно своих — и по национальности, и по взглядам, и по судьбе. Почему же Ветров поставил кавычки? Да просто потому, что Солженицын так же чрезмерно привержен к ним, как и к запятым. Например, в третьем томе «Архипелага» на странице 254-й три выражения взяты в кавычки, на 286-й — четыре, на 257-й — пять и т. д.

Иные совпадения точны до буквальности. Так, у Ветрова читаем: «Это предположение подтверждается и словами Мегеля «а полячишка-то, вроде умнее всех хочет быть…». Во-первых, запятая здесь, конечно, опять-таки ни к чему, но интереснее то, в какой простецкой манере вставлена прямая речь Мегеля: она даже начата не с большой буквы. Точно такую же упрощенность видим и у Солженицына. Ну, хотя бы: «Кто-то крикнул сзади: «а нам нужна — свобода!..» (3, 297). Или вот слово «краснопогонники». В доносе оно запросто вложено в уста Ивана Мегеля и в том именно месте, о котором сказано, что это «дословно». Но крайне сомнительно, чтобы такое словцо, построенное уж очень по старомодному давнелитературному образцу (золотопогонники, белоподкладочники и т. п.), было в ходу у заключенных, чтобы они называли им солдат охраны. Но в устах самого Солженицына, человека насквозь пролитературенного, оно, как и цитата из «Интернационала» («Кто был никем…»), конечно, не удивительны. И действительно, мы неоднократно встречаем это слово и подобные им слова хотя бы в том же «Архипелаге»: «Эти «краснопогонники», регулярные солдаты…» (3, 72), «Наверху краснопогонники спрашивают фамилию» (3,194), «Командование ввело в женскую зону «чернопогон-ников» — солдат стройбата» (3, 311).

Я не стал бы во всем этом копаться, если бы не всегдашняя наглая манера Солженицына при малейшей зацепке тотчас обвинять людей во всех смертных грехах, в том числе и в сексотстве, тогда как на самом негде печать поставить. Так, узнав из одной книги, что автору (имя которого я не стану называть) оперуполномоченный иногда помогал отправлять из заключения письма, минуя лагерную цензуру, а другой заключенный пользовался еще каким-то не столь уж великим содействием лагерных властей, наш бдительный борец за справедливость тотчас вскинулся, уже готов обвинить: «А за что? А почему? А дружба такая — откуда?» Словом, явный намек на тайное сотрудничество этих людей с лагерным начальством.

Если так, то тут и разгадка лагерного благополучия, даже успехов самого Солженицына. Так, в лагере на Большой Калужской его сделали завпроизводством, и он радостно воскликнул: «Прежде тут и должности не было такой!» Это было в самом начале срока, а в самом конце он по поводу одной печальной ситуации молвил: «Больше оперчасть не баловала меня своим расположением…» Значит, было время, когда баловала. Да не весь ли срок? А за что? А почему? А дружба такая откуда? И после этого он еще лепечет, что да, был завербован, дал подписку, получил тайную кличку, но ни одного доноса за весь срок ни разу не наиисал. Поискал бы ты, нобелиат, дураков в другой деревне… Ветров работал по своей тайной специальности весь свой срок в поте лица.

Кровь на совести нобелиата

В подлинном авторстве доноса, попавшего в руки Арнау, убеждает не только идентичность почерков, особенностей манеры письма и других характерных частностей, с одной стороны — в журнальной публикации, с другой — в книгах Солженицына, в его письмах. Но еще больше — идентичность «почерков» иных — психологических, нравственных — при свершении им клеветнически-доноситель-ских деяний на всем протяжении жизни.

Вспомним такую особенность «почерка» Ветрова, как обстоятельность и широта, с коими он давал показания против всех ближайших друзей юности. Никого не забыл! Даже случайного вагонного знакомого Власова. А на Симоняна не поленился накатать аж 52 страницы! Подобная обстоятельность и в его доносе: указал и срок бунта (22 января), и имена руководителей (Малкуш, Коверченко, Романович), и чем вооружились (ножи, металлические трубы, доски), и в каких бараках основные силы (во 2, 8 и 10), и каков план действий (разбиться на четыре группы и начать одновременно). И что предстоит делать каждой группе в отдельности, и не забыл даже такую частность, как отключение запасного движка. О, это его дотошная манера!

Но еще важнее и выразительнее следующее сходство «почерков»: все известные нам ранее «показания» Солженицына против знакомых, друзей и родных были ложью провокационного характера — такой же провокационной ложью был и тот донос. Журнал «Neue Politik» приводит заявление Ф. Арнау о том, что на самом деле в лагере «Песчаный», где орудовал Ветров, никакого восстания не замышлялось, просто небольшая группа заключенных решила пойти 22 января 1952 года к начальству лагеря с просьбой перевести своих товарищей, находившихся в карцере, в более сносные условия. Кроме того, они хотели добиться, чтобы и в этом лагере, особом, разрешили свидания с родственниками, более частую переписку и т. д. Гораздо позже, в третьем томе «Архипелага» писатель Солженицын даст совсем другую версию январских событий в лагере, но в противоположность доносчику Ветрову, своей лагерной ипостаси, он и сам не будет теперь говорить о их обдуманной запланированности, о ловком тайном замысле, — наоборот, станет энергично убеждать, что это был стихийный, внезапный, совершенно неожиданный для самих участников всплеск страстей. Читаем: «Ни к чему наши три тысячи не готовились, ни к чему готовы не были, а вечером пришли с работы — и вдруг…» В доносе говорилось о детально разработанном заговоре, о точном распределении ролей, о твердо назначенном сроке, а тут — «ни к чему не готовились», а тут — «вдруг»! Читаем дальше: «Ни топора, ни лома ни у кого не было, потому что в зоне их не бывает». А в доносе фигурировал чуть ли не арсенал: ножи, металлические трубы и т. п. еще читаем: «А вся-то затея была ребят — не восстание поднимать, и даже не брать БУР, это нелегко… затея была: через окошко залить бензином камеру стукачей и бросить туда огонь». Прямо черным по белому и выводит: «затея была — не восстание». Так Солженицын-Ветров, автор «Архипелага», сам показывает провокационно-лживый характер действий Ветрова-Солженицына, автора доноса.

В 1945 году чрезмерная словоохотливость и легкость, с коими он закладывал друзей и даже собственную жену, вызвали у следствия недоверие, и от его клеветы, как мы знаем, никто, к счастью, не пострадал. То же самое произошло и в 1952 году при его 52-страничном навете на Симоняна.^[181] Вероятно, это объясняется не только тем, что в обоих случаях делом занимались достаточно осмотрительные и неглупые люди, но и тем еще, что им некуда было торопиться, время терпело, они могли все взвесить и принять обдуманное решение.

Донос от 20 января 1952 года своей чрезмерной обстоятельностью, дотошностью и некоторыми другими важными чертами тоже должен был бы вызвать сомнение у тех, к кому он поступил. В самом деле, при совершенно случайной встрече с Ветровым не в каком-то укромном месте, а у пошивочной мастерской Мегель ведет себя, как следует из описания, чрезвычайно странно. Начав с полузагадочных намеков, он вскоре излагает собеседнику весь план бунта до мельчайших подробностей. Судя по такой его осведомленности, он принадлежал если не к руководителям, то уж наверняка к самым активным участникам задуманного, а собеседник — всего лишь знакомый, к участию в бунте не привлечен, к тому же вызывает кое у кого подозрения, о чем сказано, в самом конце доноса. Так спрашивается, с какой же стати Мегель, крайне заинтересованный в сохранении строжайшей тайны о бунте и, конечно, понимающий, чем грозит ее разглашение, вдруг выкладывает все до точки перед таким человеком, как Ветров?

Конечно, это соображение должно бы насторожить, но — в данном случае ситуация была совершенно иная, чем на следствии или при рассмотрении клеветы на Симоня-на. Прежде всего, времени — в обрез: можно предполагать, что донос был получен в конце дня 20 января, а бунт, как в нем говорилось, назначен на 22-е. Имелась ли возможность за это время произвести расследование? Кроме того, ведь речь шла о деле очень важном — о таком, которое могло повлечь за собой человеческие жертвы. Вероятно, по причине именно этих двух обстоятельств руководство лагеря приняло меры предосторожности («Усилить наряды охраны автоматчиками»), а когда утром 22-го группа заключенных действительно направилась к штабному бараку, лагерное начальство, как видно, поверило, что донос правильный, что начинается бунт, и возможно, что оно вело себя в этой обстановке, чрезвычайность которой была создана во многом именно Ветровым, с излишней нервозностью. Во всяком случае, кровь пролилась. И немалую долю ее нобелевский лауреат Солженицын обязан взять на свою лауреатскую со-весть, по крайней мере — видимо, совсем не случайную гибель Ивана Мегеля, который после всех этих событий, конечно, разоблачил бы нобелиата-стукача перед своими товарищами, в чем руководство лагеря, разумеется, никак не было заинтересовано.

«В», «С», «Р» и «К», который, к сожалению, не послушал брата Марка

У читателя, надо думать, давно вертятся на языке вопросы: «Откуда Арнау так много знал о Солженицыне? Где он раздобыл донос Ветрова?»

Вернемся к публикации «Neue Politik». Там рассказывается, что во время посещения Советского Союза знаменитый криминолог встречался с людьми, интересовавшими его в связи с темой «Солженицын-Ветров», и беседовал с ними. Читаем: «Арнау надиктовал на магнитофон (накануне отъезда из Москвы, видимо, с целью подвести итог тем встречам и зафиксировать их результаты. — В.Б.) запись следующего содержания: «В беседе с «В», профессором «С» и фрау «Р» неоднократно высказывалось мнение, что Солженицын занимал в лагере «доверительные позиции». Напомним, что в 1974 году, когда Арнау приезжал в Советский Союз, еще не было книг о нем ни Н. Решетовской, ни Т. Ржезача, ни В. Чалмаева, ни Ж. Нивы, ни многих других публикаций, проливших свет на темную историю Солженицына, но ныне, после всех этих публикаций, которые к тому же здесь часто цитировались, мы едва ли нарушим тайну Франка Арнау или журнала «Neue Politik», если выскажем уверенность, что помянутый в магнитофонной записи «В» — это не кто иной, как Виткевич Н.Д., профессор «С» — Симонян К.С., фрау «Р» — Решетовская Н.А. — все знакомые нам, неоднократно упоминавшиеся в нашем повествовании лица.

Далее Арнау выразил уверенность в том, что кто-то из лиц, с которыми он беседовал, а может, и все они — ведь ничего секретного или опасного тут не было! — рассказал о его посещении своим знакомым. Как о следствии этого он затем говорит, что однажды кто-то позвонил ему в гостиницу «Россия», где он жил, и на немецком языке, не слишком чистом, попросил о встрече. Арнау дал согласие. «Я затем встретился в холле с одним мужчиной, — читаем в журнале. — Он представился мне, назвав себя, и дал свой точный адрес». Имя этого визитера, как и в трех только что помянутых случаях, по воле автора или его публикаторов обозначено лишь одной буквой — «К».

Этот К» поведал зарубежному гостю, что теперь он реабилитирован, но в течение многих лет имел большие трудности. И в доказательство выложил копии разного рода писем, петиций и протестов, направленных «во все возможные официальные инстанции». Потом заявил, что «вся его жизнь и судьба были и в прошлом и сейчас тесно связаны с Солженицыным». Этот человек и рассказал о подлинном характере интересующих нас лагерных событий 22 января 1952 года, поскольку был их очевидцем, он-то и презентовал Арнау донос Ветрова. При этом сообщил, что в свое время сей документ был предъявлен в ходе одного из процессов по реабилитации некоего третьего лица и, к счастью, сохранился у адвоката. Он получил документ от адвоката, которого удалось убедить в том, что документ может быть полезен «К» для его собственной реабилитации.

Арнау откровенен, он говорит: «Я не исключаю, что этот человек был подослан, но не верю в это. У меня сложилось мнение, что он говорит и ищет правду». Эта вера и это мнение дорогого стоят, ибо принадлежат не какому-нибудь ди-летанту-любителю, а выдающемуся криминологу. Действительно, чего стоит хотя бы один тот факт, что «К» назвал свой адрес и пригласил посетить его. Не составляло большого труда проверить подлинность этого адреса. Кроме того, о личности «К» можно было справиться, опять-таки без великих усилий, хотя бы у фрау «Р» или профессора «С». Думается, если Арнау не сделал этого, то не только потому, что у него оставалось уже мало времени до отъезда, или потому, что он, как читаем, решил посетить «К» в свой следующий приезд в Москву, — скорей всего главную роль сыграло здесь именно доверие к подлинности и самого «К», и того, что тот говорил, и, наконец, «абсолютно убийственного для репутации Солженицына» документа, который криминолог получил тогда в гостинице «Россия».

И в самом деле, среди близких к Солженицыну людей был в ту пору некто «К», в облике которого все совпада-ет с теми сведениями, что Арнау привел о своем визитере. Тот говорил по-немецки — и «К» знает немецкий, поскольку его специальность — немецкая литература. Говорил не совсем легко и чисто — и «К» говорил скорее всего именно так, ибо живой разговорной практики у него было мало. Визитер был когда-то репрессирован, а потом его реабилитировали — то же и «К». Вся жизнь и судьба визитера были связаны с Солженицыным — именно так обстояло дело и у «К», ну, не вся жизнь, а по крайней мере — с молодых лет: перед войной оба в одном и том же московском институте (первый там учился, второй работал); во время войны побывали в одних и тех же местах, в частности в Восточной Пруссии; и тот и другой на фронте, именно в той же В. Пруссии, были арестованы; несколько лет заключения провели вместе, в одном лагере; после освобождения и реабилитации неоднократно встречались, поддерживали близкие отношения; Солженицын даже избрал «К» в качестве прообраза для довольно приметного персонажа в одном из своих произведений, — разве всего это мало для заявления о связи двух жизней и судьбе?

Наконец, такая подробность, как предъявление визитером копии заявлений и писем, петиций и протестов, направленных «во все возможные официальные инстанции». Да, известный нам «К» буквально от младых ногтей занимался составлением именно таких пламенных бумаг. Дело в том, что он получал выговора и другие взыскания во всех организациях, где состоял, его исключали отовсюду — из пионеров, из кандидатов в члены комсомола, из комсомола, из школы, из Харьковского университета, из Московского института иностранных языков, из партии, из Союза писателей… Да еще исключали кое-откуда и не один раз, а несколько: из комсомола — трижды!

В 1982 году «К» опять исключили, на сей раз кардинально — из числа граждан Советского Союза. Таким образом, эпоха выговоров и вышибонов «К» простерлась на огромный отрезок истории нашего отечества — от времен позднего нэпа до периода зрелого социализма. Ему не выносили выговоров только в яслях, не исключали только из детского сада, и то, пожалуй, лишь потому, что он там не побывал.

За свою долгую жизнь (он умер в 1997 году в Кёльне) «К» встречался со множеством совершенно разных людей, состоял в совсем не похожих друг на друга организациях, пережил столь резко отличные времена, а отношение к нему в конце концов было везде и всегда одинаковым, сводящимся к приглашению: «Позвольте вам выйти вон!» В результате ему действительно было что предъявить Арнау в доказательство своих многолетних страданий и оголтелой любви к справедливости.

Когда скорпионы плачут

Однако возникает еще один интересный и важный вопрос: что же побудило «К» разоблачить Солженицына, так сказать, нанести удар в спину человеку, с которым был столь долго и близко связан? Арнау этого вопроса не касался, для него главным была подлинность полученного документа, но нам представляется полезным высказать в данном случае свои предположения: судя по всему, дело тут главным образом в двух столь хорошо известных человеческих страстях — в жажде мести и в зависти.

За что «К» мог желать отомстить Солженицыну? Как упоминалось уже, тот изобразил своего дружка в одном из романов, да столь прозрачно, что все, кто знал «К», тотчас его разглядели под другим именем. Но штука-то состояла в том, что персонаж, для которого он был взят прообразом, ставит под удар и помогает погубить вроде бы ни в чем не повинного человека. По словам Н. Решетовской, читатели романа, которые узнали «К» в том персонаже, усомнились, можно ли ему после этого подавать руку: «ведь для некоторых он выглядел подлецом». Между романистом и прообразом произошел «нервный разговор» и тяжелое объяснение в письмах, а результатом всего оказалась размолвка. Желание человека так или иначе отомстить писателю, который вывел его в своем произведении подлецом — клеветником и доносчиком, понять нетрудно. Тем более если принять во внимание, что писатель этот в вопросе доносов и доносчиков в лагере был достаточно осведомлен и при создании образа мог опираться не только на свою творческую фантазию, но и на реальные факты из окружающей жизни.

Итак, месть. Ну, а зависть? О, этого тут могло быть, что называется, навалом! В самом деле, Солженицын до своего ареста жил совершенно беспечальной жизнью и не ударил палец о палец для пользы антисоветского дела, а у «К» к этому времени были за плечами уже не только пьянки и драки, но и антикоминтерновские речи, и десять дней ДОПРа, и обильные выговора, и бесчисленные исключения… И какая за все это награда? В заключении сидели приблизительно в одинаковых условиях. Но после! Саня приобрел великую известность, вон даже «нобеля» отхватил, блаженствует себе со своими деньжищами да молодой женой в собственном имении. А «К»? Мечтал о славе не менее рьяно, а сделал для нее неизмеримо больше, чем этот ловкач, однако же — прозябает в безвестности, отовсюду выгнан, живет на пенсию, а уже идет седьмой десяток, да и жене под шестьдесят. Правда, накатал здоровенную книгу, может, похлеще «Архипелага», переправил ее в Америку, но она не могла принести славу после того, как все сливки лагерной темы уже давно снял этот шустрый ростовский выскочка. Как же тут не обливаться горькими слезами от зависти!.. Словом, Арнау не ошибся в своей уверенности, что «К» действительно «ищет правду», но какие чувства, при этом двигали искателем, с какой целью он хотел правды, об этом из одной беседы с ним Арнау понять, разумеется, не мог. А дело-то было уж очень простое: голодный скорпион хотел убить сытого скорпиона, вот и все.

Наконец, в обоснование правдоподобности нашей гипотезы о том, что именно известный нам «К» совершил донос на матерого доносчика Ветрова, укажем: каким образом это делается, он прекрасно знал, и никакие моральные тормоза сдерживать его тут не могли. Дело в том, что в юности этот наш персонаж несколько месяцев проработал на заводе. Там добровольное приобщение к героическому рабочему клас-су живой юноша сочетал со столь же добровольным доно-сительством на него. По заданию некоего Александрова он вынюхивал настроение рабочих и писал, как сам деликатно выражается, «обзоры наблюдений по заводу». Расставшись вскоре с рабочим классом, способный молодой человек не расстался с полюбившимся литературным жанром, продол-жал и в Харьковском университете писать «обзоры наблюде-ний». В противоположность Ветрову он сейчас не отрекается от своей обзорно-эпистолярной деятельности, но божится, что в 1934 году навсегда оставил ее, завязал. Однако есть ос-нования сомневаться в крепости завязочки. И вот почему.

Решив в юности, что на Украине его никогда не поймут, не оценят, да и масштаб для такой натуры маловат, в 1936 году с выговором в учетной карточке «К» едет завоевывать всесоюзную столицу. Беспрепятственно поступил в институт иностранных языков. Но едва начались занятия, еще в сентябре — новый вышибон из комсомола. Закаленный многолетней сноровкой, «К» идет на приступ соответствующих инстанций с целью восстановления. Штурмует месяц, полгода, год — ничего не помогает! И тогда он решается прибегнуть к помощи того самого Александрова. Поступок был крайний, отчаянный, но по тому времени и самый эффективный: шел 1937 год. О содержании «александровской справки» ее получатель скромно умалчивает, но после того, что мы уже знаем, догадаться об этом не трудно. Конечно, там было что-то вроде следующего:

«Податель сего «К», 1912 года рождения, из служащих, на протяжении ряда лет вел по моему заданию слежку сперва за рабочими и служащими одного харьковского завода, позже — за студентами и преподавателями университета и писал мне об этом донесения. Они были обстоятельны и оперативны. Работал «К» с душой, умело — ни разу не засыпался. Заслуживает не только снисхождения, но и похвалы, и продвижения вверх, хотя пристрастен к спиртному и слаб по части женского пола. Сентябрь 1937 года. Александров».

В том году, ставшем олицетворением осужденных партией нарушений законности, подобная «справка» могла иметь магическую силу, ее податель, конечно же, своей цели добился. Как видим, и в конце 1937 года Александров так ценил доносчика, что, возможно, с риском для себя (едва ли подобные справочки выдавались по первой просьбе) ринулся выручать его из беды. А ведь Ветров, большой знаток и даже теоретик этого вопроса, уверяет: «Доносчик — как перевозчик: нужен на час, а потом не знай нас». Нет, Александров хотел и дальше знаться с «К».^[182]

Без «александровского» феномена трудно объяснить и тот факт, что в 1937–1939 годах, когда пострадало столько людей совсем неповинных, ничем не запятнанных, «К» даже не потревожили. Это с его-то прошлым — с троцкистскими связями, публичной антикоминтерновской болтовней, печатным станком для подпольных листовок, с бесчисленными выговорами да исключениями!.. Да, такой тертый калач мог раздобыть донос дружка и выдать его Арнау.

Его главная профессия

Итак, лжец в 1945-м, когда его только арестовали, на следствии; клеветник в 1952-м, незадолго до выхода на свободу; доносчик в 1979-м, уже из-за океана — кем же был Солженицын в особо интересующую нас теперь пору своей жизни — с того дня, как получил новое имя, и до конца заключения, т. е. с 1945-го по 1953-й? Он признается: «В тот год я (став Ветровым. — В.Б.), вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за гриву не удержался — за хвост не удержишься. Начавший скользить — должен скользить и срываться дальше». Однако тут же уверяет: «Но что-то мне помогло удержаться». Он хочет внушить читателю, что семь лет вполне благополучно провисел на хвосте скачущей лошади: «Никаких доносов я, конечно, не представлял.

Ни разу больше мне не пришлось подписываться «Ветров». И многократно будет повторять в последующие годы: ко-нечно, не представлял, ну, разумеется, ну, какие могут быть между нами, интеллигентными людьми, разговоры на сей счет! Кажется, последний раз мы слышали это в 1979 году: «Ни разу я этой кличкой не воспользовался и ни одного доноса не написал».^[183] Почти уговорил, мы почти поверили, но вдруг — обмолвится: «И сегодня я поеживаюсь, встречая фамилию «Ветров».^[184] Если «ни разу», если «ни одного», то с чего бы такая повышенно нервная реакция?

Письмо о Лимонове

Напечатано в «Патриоте». Ответа не последовало.

Мои читатели о Солженицыне

Наталья Решетовская в первых трех номерах журнала «Дон» за 1990 год, выходивший тогда тиражом свыше 100 тысяч экземпляров, выступила с большой публикацией «Александр Солженицын и читающая Россия». Там приведены письма к писателю и в редакцию «Нового мира» главным образом тех, кто вместе с ним отбывал в лагере срок, а также армейских сослуживцев. Письма были вызваны первыми публикациями автора в начале и середине 60-х годов, больше всего — «Одним днем Ивана Денисовича», и имели весьма одобрительный, порой даже восторженный характер. Немалую роль при этом играло, надо полагать, то житейское соображение, что вот, мол, он стал так известен, прославлен, знаменит, а я когда-то лично знал его простым человеком. Я выступил с первыми публикациями о Солженицыне уже в конце 80-х — начале 90-х, когда облик писателя стал вполне ясен. Поэтому письма читателей, которые я получал при этом, имели уже в основном совсем иной характер. Вот выдержки из некоторых.

Дорогая «Советская Россия»! Когда я и моя старшая дочь прочитали блестящую отповедь негодяю Солженицыну, данную B.C. Бушиным, мы чувствовали себя почти так же, как в 41-м году при известии о первом разгроме фашистов под Москвой после страшных месяцев отступления.

Солженицын не просто отдельно взятый подонок. Это уже целое социальное зло, вариант «чумы 20 века»: это оплеванные старики-ветераны, завоевавшие нам право на жизнь, это инвалиды войны, в том числе и «афганцы», униженные, тра-вимые и гонимые, это бесконечная ложь, цинизм, демагогия, тошнотворное лицемерие, это «любовь к России», но обязательно — вшивой, лапотной, нищей и бессловесной, с одной стороны, хищно-кулацкой, с другой. Это кощунственное поигрывание цитатами из Евангелия, откуда ему лучше бы вспомнить слова: «Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу», а также «Не всякий, повторяющий «Господи! Господи!», войдет в Мое Царство». Был в прошлом веке Фаддей Булгарин, но его никто не считал совестью русской литературы, а тут личность булгаринского масштаба и такой же морали объявлена чуть ли не «диктатором по вопросам российской совести»!.. Его книги откровенно скучны, схематичны, и удивляет в них разве что бездна подлости. Сколько душ растлили они, у скольких людей отняли веру в добро и социальный прогресс! Как ненавидит Солженицын нормальную человеческую мораль честности, нравственного здоровья, социальной активности, как пытается без конца создавать гадкие пародии на нее! Как страшны ему живые и мертвые, грозно ему противостоящие! История все расставит по своим местам. Будет еще Нюрнбергский процесс над всеми палачами социализма. Я фронтовик, боец, боец по натуре, поэтому не считаю, что в ответ на зло надо делать добро. Это превратит зло в слишком выгодный бизнес. На зло надо отвечать мерами его пресечения. Иначе оно пожрет все живое. Спасибо B.C. Бушину! И позвольте повторить: «Наше дело правое. Победа будет за нами!» Князева Нина Алексеевна Аенинград 22 июня 1991.

* * *

В газете «Советская Россия» от 21 июня 91 года есть статья Владимира Бушина «Большая ложь о «маленькой Германии». Если бы это раньше… Я часто думаю, почему наша пресса радуется, когда воротилы идеологических сил капиталистического мира возносят и награждают Нобелевской премией тех, кто, как Солженицын, опозорил и оплевал нашу Советскую Историю, облил грязью Ленина…

Борисов Сергей Андреевич

Запорожье 25 июня 1991

* * *

Глубокоуважаемый Владимир Сергеевич! Жму Вашу руку и благодарю за статьи. Бейте на страницах нашей «Советской России» предателей социализма, оборотней-комму-нистов, лжедемократов… Секретарь нашей парторганизации первым вышел из КПСС, хотя состоял в ней 20 лет на высоких постах. А сейчас «прозрел». На телевидении Владивостока засели ведущие вечерних передач Воронова и Ли-тус, роющиеся в помойках нашей жизни. О Солженицыне не хочу говорить. Те, кто против родины, для меня не существуют.

Н. П. Павлова г. Артем, Приморский край. Июль 1991

* * *

В «Советской России» 21 июня сего года целую полосу занимает материал В. Бушина «Большая ложь о «маленькой Германии». Можно было бы оспаривать все утверждения В. Бушина, в основном голословные, но даже язык не поворачивается сделать это. Статья выдержана в таком хамском тоне, что явно недостойна опровержения, спора. И наверняка А.И. Солженицын не ответит на нее. Надо быть наглецом, чтобы писать о великом писателе в таких выражениях. Но может ли Моська укусить Слона? Нет, она может только лаять из подворотни. Такие материалы, как ст. Бушина, не уронят авторитет великого писателя.

* * *

В. Кириллов

Уважаемая редакция «Советской России»! С большим интересом, пониманием и благодарностью прочитал у вас статью В. Бушина «Большая ложь о «маленькой Германии», в которой доказательно дается отповедь «ярому поборнику истины» — гнусному антисоветчику и предателю интересов Родины Солженицыну и восстанавливается правда о Великой Отечественной войне. Огромное спасибо!

Без подписи.

Москва. Июль 1991

* * *

Уважаемый Владимир Сергеевич!! Вы даете исчерпывающий ответ на очередную ложь Солженицына А.И. Этот господин в который раз из-за океана обливает грязью наш народ, Страну, солдат-фронтовиков и буквально мстит Сталину за ГУЛАГ, клевещет на него. А кто просил его на фронте писать всякую гадость на правительство и наш строй? Он писал, загодя зная, что за это с фронта, где могут убить, попадет в тюрьму. И добился своего. Дезертир он, этот Солженицын. Потом написал произведения, загодя зная, что за них вышлют. И снова добился своего. Народ честный разобрался, чего добивается он. Сколько развелось таких писателей, историков — хулителей прошлого. Чего стоят А. Яковлев, Вол-когонов, Кива и др. Сколько яда, злобы в их выступлениях. Спасибо Макашову А.М. за правдивую характеристику нашего главного идеолога и советника президента — Волкого-нова, который вчера был с Горбачевым, сегодня перебежал к Ельцину… Мы слушали историка немку из Германии («Камера смотрит в мир»). Так она, в отличие от наших лжецов, честно, без единой капли грязи поведала о дне начала войны… Ни единой минуты мы не сомневались, что, если Сталин с нами, мы победим! До смерти не забудем речь этого гениального руководителя и человека 3 июля 41-го года! Наше счастье, что во время войны с нами был Сталин. И мы победили! Пусть Солженицын вспомнит, сколько полегло наших солдат и мирных жителей, а ведь все это дело «маленькой Германии», которая послала на нас всю Европу… Большое спасибо, Владимир Сергеевич, за правду.

Тагунова Т. Т.

Тула. Июнь 1991

* * *

Уважаемый Владимир Сергеевич, (мне бы так хотелось сказать «дорогой»), только что всей семьей прочли Вашу статью «Большая ложь», и сердце возрадовалось — нет, не все еще потеряно в великой истории нашего народа. Спасибо Вам за то, что честно вышли на борьбу. Чаще пишите о таких, как Солженицын. Не раз Россия переживала смутные времена. Пройдет и это. Поднимутся богатыри русские, и восстанет сильная, свободная, гордая Россия, и с уважением Европа снимет перед ней шляпу.

В. М. и вся семья Черкесовых

Сталинград. Июнь 1991

* * *

Дорогой Владимир Сергеевич! Вы правдиво обнажили истинное лицо Солженицына, который еще ни слова не сказал хорошего о взрастившей его стране. Все выискивает грязные стороны, прославляя царское время и его порядки, стремясь всеми силами повернуть Россию к капитализму… Ваши статьи ценны, кроме патриотического содержания, также своей простотой и тонким юмором в русском духе. Очень смешно читать, например, о возможном письме Гитлера Солженицыну. Все патриоты благодарят Вас за смелое перо, отстаивающее Честь Русского человека.

Филимонов Н.Ф.

Москва. Июнь 1991

* * *

В редакцию «Советской России» Я восхищен статьей Влад. Серг. Бушина против антиотечественной лжи Солженицына (не от одного ли корня оба последних слова?). Мой отец дважды сидел по статье 58 (п. 10) и скончался в лагере.

И я, уже будучи инвалидом Отечественной войны с тяжелыми четырьмя ранами за Отечество, тоже был осужден по той же статье первым перестройщиком Хрущевым, демократом и разоблачителем. Прошел всю Тайшетскую трассу (Озер-лаг), работал вместе со всеми «железным карандашом» (ломом) зимой на стройке. Все лагерные типы прошли передо мной, и я внимательно их рассматривал, записывал. До сих пор хранятся лагерные дневники, которые удалось пронести через все «шмоны» и вынести при освобождении. Видел я всяких зэков — и власовцев, бендеровцев, прибалтийских злобных русоненавистников, с которыми так дружил патриот Солженицын, и он вертелся около них, как это делают лагерные шакалы… В последний год (1962) уже в Мордовии (Дубровлаг), куда свезли всю 58-ю, видел и тех, которые канают сейчас на Западе за страдальцев и именитых деятелей, в частности этого Владимира Буковского. Да, в лагере наготу души своей не скроешь. И потому весьма важна «лагерная характеристика», лагерные свидетельства о человеке, кто знал его там, с кем ел, кто был его другом, какую память о себе оставил. Там были люди сильные духом и душой, которые могли бы страной править, но были и педерасты. Хотелось бы узнать, как этот Солженицын прошел лагерь, не в «позорных» ли? И вот что после всего пережитого хочу сказать. Произведения Солженицына, этого крайне авантюристического и тщеславного по душе человека, вырвавшегося из духовного ничтожества, подобно апокалиптическому духу из бездны (Ап. 9,1–2), вполне в духе «перестройки», ее главарей и прорабов. Все его сочинения — на потребу и в услужение антироссийским, руссоненавистническим силам Запада, «сборищу сатанинскому». Именно на основе его произведений президент Рейган, клеврет этих сил, в злобной ярости назвал нашу Страну «империей зла». Да, именно этому послужили все столь разрекламированные в Америке и по всему миру произведения Со-Лженицына. И за это он «уже получил награду свою» (Мф. 6, 2, 3), — за книги, полные дьявольской злобы и лжи. И какая он полная противоположность по духу и душе Ф.М. Достоевскому, пророку нашей России. Сей Божий человек вышел из заключения в великом благодатном смиренномудрии и любви, а этот — в великом озлоблении и мстительной ненависти к праведно осудившим его.

Борис Никитич К., священник (на пенсии), реабилитированный по ст. 58

Ленинград. Июнь 1991

Еще немного… Сильнее, резче пишите за Россию, за Русский народ! Россия выйдет из этой смуты в еще большую силу и славу. В России судьба всего мира, она страдает за весь мир. Даю полный адрес, но как священнику мне неудобно подписать свою фамилию.

* * *

Дорогая редакция («Советской России»)! Прошу передать большое спасибо Владимиру Бушину за статью о Солженицыне. Нашелся хоть один человек, не побоявшийся сказать правду. Уж слишком в наше время развелось много мерзавцев, поливающих грязью нашу славную армию. Если он сам предатель, то это не значит, что наши офицеры переходили к фашистам. Мне очень трудно писать, руки дрожат.

Лукашевич Г.Н.

Владикавказ. Июнь 1991

* * *

В любой статье, в любой книге Солженицына не обходится без лжи, и только Вы, Владимир Сергеевич, решились об этом сказать. Вот он нарисовал в «Архипелаге» сцену: «В Рязанской области 3 июля 1941 года собрались мужики близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина и смеялись над ним…» Вы зорко разглядели здесь исходную ложь: испокон веков кузню располагали на удалении от деревни и села (из опасности пожара), а репродуктор висел только у конторы колхоза, совхоза или сельсовета. Как, собравшись у кузни, мужики могли слушать репродуктор? Спасибо за статью, в которой Вы разделали под орех Солженицына.

Бобылев Юрий Степанович

Обнинск, Калужская обл. Август 1991

* * *

С большим интересом прочитал в газете «Народная правда» № 8 (10 марта 1992) статью Владимира Бушина «Александр Солженицын — жертва невыученных уроков». В свое время я тоже обратил внимание на ряд, мягко выражаясь, лингвистических особенностей статьи этого писателя «Как нам обустроить Россию?». Я обнаружил в ней массу языковых несуразностей, — неуклюжих, тяжеловесных, труднопроизносимых слов и выражений. Его неологизмы мне кажутся ненужным псевдоноваторством, продиктованным желанием пооригинальничать.

В. Чумаченко

Ленинград. Март 1992

* * *

Неприятно поражен публикацией в «Народной правде» № 8 за 1992 г. о А.И. Солженицыне. Нельзя гения обвинять в орфографических и даже стилистических ошибках. Гениям позволительны ошибки даже крупного масштаба. А чтобы убедиться, что А.И. Солженицын гений, не нужно иметь семи пядей во лбу. Для этого достаточно быть русским от рождения человеком.

Челноков В. Я.

г. Пушкин Март 1992

* * *

Уважаемая редакция «Народной правды»! 15 марта на митинге в поддержку созыва 6-го съезда народных депутатов СССР в Новосибирске купила 8-й номер вашей газеты. Все материалы номера прочла. Вы молодцы, дорогие товарищи! Разделяю мнение вашего автора В. Зинина, что на общество работать приятнее, чем на частника. Особенно восхищена статьей Владимира Бушина «Александр Солженицын — жертва невыученных уроков». Блестящая работа! Спасибо ему за этот разгром «великого писателя», вознесенного на волне антисоветчины. Подарите этот номер Белле Курковой за ее лживые репортажи с митинга 17 марта в Москве, за ее милые беседы с оборотнями А. Яковлевым и Г. Поповым, с А. Собчаком и его гостями — злобными врагами коммунистов Вишневской и Ростроповичем. Там был разговор и о Солженицыне. Пусть почитают правдивое слово о нем. Успеха вам!

Власова Р. Д.

Новосибирск. Март 1992

* * *

Уважаемые товарищи! В № 8 «Народной правды» вы отвели целую страницу статье Владимира Бушина «Солженицын — жертва невыученных уроков». Я ненавижу всей душой этого ренегата, но… эта ненависть не убавляет меры воздействия его произведений на массы. Необходимо разоблачить и показать его истинное лицо, его цели предателя и клеветника, личная обида у которого заслонила весь свет и оставила одно желание — месть любой ценой родной стране. Статья же В. Бушина значительно снизит авторитет Солженицына и его произведений только у преподавателей русского языка и литературы. Эта статья — выстрел из пушки по воробьям. Извините, но это так…

Бондарчук Н.И.

Оренбург. Август 1992

* * *

Дорогой товарищ Бушин! Прочитала Вашу статью в «Правде» от 10 марта. Как будто поговорила с умным хорошим человеком. Спасибо Вам, дорогой, что Вы есть, что Вы такой и так думаете. Пока есть люди, как Вы, все остальное «демократы» могут забрать. Я простая деревенская женщина и в свои пятьдесят лет интересуюсь политикой постольку поскольку, но свое мнение обо всем, что вижу в стране, имею. Меня поражает бесстыдство людей, которые сегодня превозносят одного кумира, а завтра его смешивают с грязью, потому что у власти появились другие. Мне особенно отвратительны оборотни-писатели. Когда они говорили правду — когда воспевали Сталина, партию, СССР или теперь, когда порочат все прошлое и отрекаются от ими же сказанного? А Солженицын — клеветник, ненавидящий не только социализм, но и Россию, и все русское, да и вообще человеческое. В «Комсомольской правде» № 44 с. г. пишет, что «внутренний террор уничтожил 50–60 миллионов наших соотечественников и без жалости уничтожил на германской войне 80 миллионов». Что сказать этому заокеанскому патриоту? А я скажу: за годы войны в мою деревню пришло 48 похоронок, в соседние деревни Вишняково — 32, в Ждановское — 36, а в 37-м году в этих же деревнях было репрессировано 2 человека. Пусть он посчитает… А циничная радость Солоухина по поводу того, что он не был на войне и тем сохранил жизнь нескольким немецким солдатам? Вот как ему хочется угодить новым хозяевам! Я верю, что нынешняя несуразица угомонится. Все это пена, и она скоро сойдет. Будет социализм. Я в это тоже верю. И как тогда станут смотреть людям в глаза эти хамелеоны? Вспомнить бы им сейчас слова одного героя Горького: «Как с такой рожей перед Господом нашим стоять будем?» Желаю Вам, товарищ Бушин, твердости духа, уверенности в хорошем, в победе добра! С глубоким уважением и благодарностью.

Антонина Колесник

Деревня Сельвачево, Раменского р-на

Московской обл. Март 1993

* * *

Уважаемый т. Бушин! Я с большим удовольствием прочитал все Ваши статьи в «Советской России» под заглавием «Кадры решают все» и «Что бы ни говорили о Сталине». Огромное Вам спасибо за то, что Вы отстаиваете чистоту истории нашей родины СССР. С каждым днем убеждаюсь, что В.И. Аенин и И.В. Сталин были не только гениальными мыслителями, но и талантливыми организаторами, вождями народов. Как далеко шагнула бы страна, если авантюрист Хрущев не заложил бы мину замедленного действия под КПСС, СССР и все мировое коммунистическое движение. После него под видом писателей, историков, академиков появилось множество трупных червей наподобие Е. Евтушенко, А. Солженицына, Ф. Искандера. Д. Волкогонова, А. Яковлева, А. Самсонова, Р. Медведева… Враги смогут временно затормозить ход истории, но остановить движение истории невозможно.

И. Акаров

Дагестан, Каспийск. Апрель 1993

* * *

Вашу статью о Солженицыне мы прочитали в двух номерах газеты «Омское время». По-моему, лучшей характеристики этому отщепенцу еще не было в печати. Вы, конечно, знаете, что на днях он осчастливил своим пребыванием Омск. Прием был более чем прохладный. Даже в театре, где он выступал со своими поучениями, было занято не больше трети мест… Как можно оправдывать Власова, восхвалять порядки в гитлеровских концлагерях…

Степаненко Л.Л.

Омск. Июль 1994

* * *

Если у Солженицына («Он враг и мой, отъявленный и давний») есть хоть капля обычной совести, то после Ваших 4 статей о нем он должен если не умереть, то заболеть. Он не писатель, а подлец и трус, враг и коммунизма, и трудового люда. Спасибо Вам за разгром Солженицына.

Бурачек С. С.

Армавир. Сентябрь 1994

* * *

Здравствуйте, Владимир Сергеевич, получила Вашу бандероль. Спасибо. Статью о Солженицыне прочитала сразу. Полностью разделяю Вашу точку зрения и сожалею, что не все могут это прочесть. Ведь многие мыслят о нем с зашоренными глазами. Их жаль. Как тяжело будет их прозрение о кумире, если для них оно когда-то наступит. Мое мнение о нем не изменилось еще с 60-х годов. А когда я прочитала книгу Томаша Ржезача о нем, то его «Ивана Денисовича» просто выкинула, разорвав пополам. На том и покончила с ним… Всего Вам доброго!

Л. И. Макарова

Енотаевск, Астраханская обл. 22 сентября 1994

* * *

Уважаемый Владимир Сергеевич! Я родился в год смерти Сталина, но хорошо знаю по судьбе моей родни историю Великой Отечественной войны. Мой дед по отцу Степан Денисович Канищев погиб 27 января 1944 года в первый день попытки Манштейна прорваться к окруженной немецкой группировке. Это сражение вошло в историю под названи-ем Корсунь-Шевченковская операция. Только этим летом я нашел его братскую могилу в с. Стенок Киевской области. А дед по матери Никита Антонович Михайлюков закончил войну старшиной. Отец был кадровым военным. Под Сталинградом его тяжело ранило. Много месяцев провалялся в госпиталях на Урале. После излечения продолжал службу в звании майора. Не раз встречался с командующим округом маршалом Жуковым. Моя мать тоже участница войны. А мой тесть Михаил Захарович Алистратов (?), ныне, увы, покойный, воевал рядовым бойцом в противотанковой артиллерии. Имел одну солдатскую «Славу» и четыре медали «За отвагу», а также грамоту за подписью маршала Конева. Мой младший брат служил офицером на Украине и отказался принять присягу трезубцу, переехал в Россию, сейчас подполковник. После всего этого надо ли говорить о том, как я отношусь к Вашим публикациям и в частности о Солженицыне. Ваши статьи — это луч правды в океане лжи, обрушенной на нас. А последняя статья о помянутом деятеле является лучшим разоблачением его сущности.

Канищев С. В.

* * *

Большое спасибо В. Бушину за правду о Солженицыне! Если он лживо написал о войне, то приходит мысль, что лгал и в «Архипелаге». А чего, кроме лжи, и ожидать от человека, если ложь заложена даже в его фамилии. Я его зову Солжецницын. Это он заслужил своей упорной ложью. Видимо, это родовое.

Подолинньш В Д.

Советская Гавань

* * *

Здравствуйте, уважаемый Владимир Сергеевич!.. Когда покупал газету «Трудовая Россия» № 4, женщина, которая продавала, сказала: «Обязательно прочитайте статью Бушина о Солженицыне «Бестселлер для Митрофанушек». Прочитал. Статья написана очень доказательно. Но мне кажется, сравнение Солженицына с Толстым и Достоевским вовсе не обязательно: много чести. Охаивание им Советской Власти идет от его сатанинской классовой ненависти. В этом он ничуть не отличается от Гитлера, Горбачева и т. п. Солженицын — это самый обычный озлобившийся литературный карлик, который ползал на, брюхе перед американскими буржуями, а они использовали его разлившуюся желчь в холодной войне против СССР и раздули карлика до размеров громадного мыльного пузыря. Если пузырь проткнуть, то ничего не останется, кроме нескольких грязных капель. И в один ряд с Толстым и Достоевским продажный американский холуй никогда не станет… Очень Вас прошу: напишите книгу о Сталине!

Смыгин Ал-р Фед.

Ленинград Август 1998

* * *

Уважаемый Владимир Сергеевич! Статья Ваша в «Шпионе» вполне убедительна, и я хотела дать ее почитать знакомым, но пока нет случая. Жаль, что такие статьи не доходят до широкой публики. Правда, к Солженицыну и без того относятся достаточно плохо. Книги его не любят, многие даже не дочитывают до конца. Он по природе своей — отщепенец, не свой нам, не в народном духе. Думаю, что не только в нашей стране он чужой, но везде. В нем нет Божьего положительного заряда — Любви хотя бы такой болезненной и лихорадочной, как у Достоевского. В сравнении с настоящими писателями Солженицын как личность выглядит очень жалко. Пошли ему, Господи, покаяние и смиренномудрие. Вас я, пользуясь случаем, поздравляю с праздниками — Воскресением Христовым и Днем Победы. Спаси Вас, Господи, за Павлика Морозова, за Истину.

Раба Божия Вера

Москва. Апрель 1998.

ВО ЛЖИ И НЕНАВИСТИ

Утром 4 августа, в понедельник, позвонил Александр Проханов, сказал, что умер Солженицын, попросил к утру следующего понедельника написать статью для «Завтра». В голосе его не было сдерживаемых рыданий. Я согласился тоже без рыданий..

Газеты еще не пришли. Включил телевизор. Скорбящие лики Никиты Михалкова, Владимира Лукина, Алексея Германа, Юрия Любимова, Александра Сокурова… Как на подбор. Элита. VIP. А почему нет Радзинского, Битова, Хакамады? Странно…

Заглянул в Интернет. Удивился единодушию. Конечно, первым делом:

— De mortuis aut bene, aut nihil.

Но потом понесло:

— Кто помои теперь на родину лить будет?

— О! Таскать их не перетаскать…

— О мертвых либо хорошо, либо ничего.

— Вот еще бы о Сванидзе — ничего.

— О мертвых либо ничего, либо хорошо.

— Скажи мне что-нибудь хорошее про Гитлера или Чи-катилу.

— О мертвых либо ничего, либо правду. Он сам при жизни вволю поглумился и над живыми и над мертвыми.

— Поносил не только Ленина и Сталина, но лгал и о великих писателях от Пушкина до Максима Горького и Шолохова.

— Не обошел враньем и Толстого, и Достоевского с его каторгой. Издевался!

— Умер сразу после Дня десантника. И был десантни-ком-диверсантом, заброшенным в наш тыл.

— О мертвых либо хорошо…

— Что, смерть сразу все искупает? Мерзавец живой или мертвый — все равно мерзавец.

— Он все-таки из антисоветчика в русофоба не превратился.

— Антисоветчик — русофоб. Это закон.

— Не совсем так. Русофоб — антисоветчик.

— Вся его суть открывается одним сопоставлением. За что Горбачеву дали Нобелевскую? За предательство. А Солженицыну — за любовь к отечеству? За что Горбачев получил звание «лучшего немца»? За то же самое — за предательство. А Солженицын за что получил звание почетного гражданина США — за любовь к России?

— Он не получил, отказался.

— Да, но в данном случае более несущественно, что ведь предложили же за что-то! Причем, сенат проголосовал единогласно. Но он осмотрителен, как заяц: жене разрешил взять американское гражданство, а сам — когда уже все было готово, буквально в последний момент отказался.

— О мертвых либо…

Неисповедимы пути Господни. И случилось так, что моя жизненный стезя не раз соприкасалась и даже пересекалась со стезей новопреставленного Александра Исаевича Солженицына. Так, еще в январе 1945 года мы были недалеко друг от друга: 48 армия 1-го Белорусского фронта, в которой служил он, вступила в Восточную Пруссия из района Цеханув с юга, а моя 50-я 2-го Белорусского из района Августов-Осо-вец — с юго-востока. И с тех пор до дней нынешних… Мой путь на дачу как раз через Троице-Лыково, еду и всегда думаю: здесь за воротами дома 2/2 по 1-й Лыковской улице на пяти гектарах лесисто-болотистой местности, окруженных спиралью Бруно, обитает Титан…

Известный властитель дум Владимир Бондаренко сейчас уверяет: «На свете не так уж много пророков. Их час-то не любят и даже ненавидят. Их боятся и им завидуют… Я одним из первых написал о нем в «Литературной России», стал переписываться с ним, когда он жил еще в Вермонте». Ну, это не совсем так. Тут достопечальное явление раннего склероза. Во-первых, главное пророчество Солженицына состояло в долдонстве о том, когда он жил в США, что Советский Союз вот-вот сокрушит Запад. И что же мы видим? Где пророк? Кто пророк? Во-вторых, первыми лет на пятнадцать раньше Бондаренко, еще в 1962 году сразу после выхода в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича», о ней одобрительно написали Симонов, Маршак, Бакланов, автор этих строк и другие.

Да, приветливо, даже восторженно его встретили многие известные писатели помимо главного редактора журнала Твардовского и его друга Лакшина, критика. А Шолохов будто бы даже просил Твардовского поцеловать от его имени успешного дебютанта. Я же сначала выступил со статьей в ленинградской «Неве» об «Одном дне», а потом — об всем, что к тому времени он напечатал в «НМ», была моя статья в воронежском «Подъеме». С этого завязалась переписка еще в ту пору, когда будущий пророк обитал в Рязани. В таких случаях, властитель Бондаренко, Василий Иванович гневно восклицал: «К чужой славе хочешь примазаться?!»

«А когда вернулся, — продолжает тот, — пригласил к себе и долго расспрашивал о России». Это естественно: ведь Бондаренко может сказать о себе словами Фомы Опискина: «Я знаю Россию и Россия знает меня». Но Опискин — плод фантазии Достоевского, а этот — вот он рядом — живой, то да се говорящий, то да се пишущий, туда-сюда бегающий.

«Иногда он звонил мне, пугая жену, — ведь это все равно, что позвонил бы Гоголь или Пушкин». Действительно, кого не испугает звонок с того света: «Можно позвать Владимира Григорьевича? Я хочу пригласить его в гости. Ему понравится у меня».

«Горжусь знакомством с ним!» Прекрасно! Пророк, должно быть, тоже гордился и должен бы дать премию, но почему-то не дал. Неужели из-за недостаточной, на его взгляд, антисоветскости юного друга?

16 ноября 1966 года на обсуждении в Союзе писателей «Ракового корпуса» мы встретились, познакомились, встречались и позже, когда Пророк уже ходил в дефицитной пыжиковой шапке и отливавших перламутром штанах. А в мае 1967 года он прислал мне с назидательной припиской, что негоже, мол, отсиживаться, и свою известную экстремальную цидулку Четвертому съезду писателей СССР Дня за два до съезда ко мне в «Дружбу народов», где я тогда работал, как шестикрылый серафим, явился словно только что кем-то помятый Наум Коржавин. Он предложил подписать коллективное письмо членов Союза писателей с просьбой к съезду дать слово жертве культа. Почему не дать жертве? Я всегда был демократ. Пусть скажет словцо. Подписал. Нас оказалось 80 человек. Юного Бондаренко или уже тридцатилетнего Распутина среди нас не было.

Да, встретили новобранца, не подозревая, что это Меч Божий, с распростертыми объятьями. Но время шло, и многие вчерашние хвалители отшатнулись, отвернулись, а иные и прокляли. Не только Симонов, решительно отвергший роман «В круге первом» («слепая злоба»), а потом и вздорный вымысел Солженицына о Федоре Крюкове как об авторе «Тихого Дона»; не только Г.Бакланов и я, но и сам Твардовский бросал ему в глаза: «Если бы печатание «Ракового корпуса» зависело только от меня, я бы не напечатал»… «Если бы пьеса «Олень и шалашовка» была напечатана, я написал бы против нее статью. Да и запретил бы даже»… «У вас нет ничего святого»… «Ему. ут в глаза, а он — Божья роса!» Все это именно как Божью росу сам он в своем «Теленке» и предал гласности (стр. 69, 144, 174–175). Шолохов как раньше особенно бурно приветствовал, так теперь резче всех и проклял: «Болезненное бесстыдство!». Это Меч Божий публиковать воздержался.

Потом стало известно, что давно отвернулись от Солженицына и осудили даже школьные друзья — Николай Витке-вич, Кирилл Симонян, его жена Лидия Ежерец (она у нас в Литинституте читала курс по современной западной литературе), которых он во время следствия по его делу назвал своими единомышленниками-антисоветчиками. О Наталье Решетовской, первой жене, тоже преждевременно зачисленной им в единомышленники, я уж не говорю. Он сам «отвернулся» от нее на пороге старости. Отвернулись еще и те, кто вместе с ним сидел, а это тот же Виткевич, Лев Копелев, Сергей Никифоров — прототип Роди из «Круга». Прототип напечатал в «Нашем современнике» беспощадные воспоминания «Каким ты был, таким ты и остался». Нельзя забыть и Ольгу Карлайл, внучку Леонида Андреева. В 1965 году ее отец Вадим Андреев тайно вывез на Запад микрофильм романа «В круге первом», в 1968 году ее брат Александр вывез «Архипелаг ГУЛАГ» (Вот оно, всезнающее и всемогущее КГБ! Вот он, колпак, под которым задыхался Титан!), а сама Ольга с мужем по просьбе романиста почти пять лет возились с переводом и с организацией издания этих книг на Западе. И что же? Солженицын обвинил супругов Карлайл в намерении нажиться на издании его книг. Они вынуждены были защищаться. В 1978 году в США и во Франции вышла книга О. Карлайл «Солженицын и тайный круг». Теперь она издана и у нас. Книга кончается так: «Не одни мы стали жертвами солженицынской ненависти. Вадим Борисов, Иван Морозов из издательства ИМКА-пресс тоже изведали ее в полной мере» (с.174). Как видно, Ольга Вадимовна не знала, что совсем не старый Борисов умер, как не знала и о других жертвах.

Примечательно, что, ведь отвернулись от Солженицына или прокляли его не только советские патриоты по идейным и литературным соображениям как антисоветчика с апостольскими задатками (Шолохов, Симонов, Симонян и др.), но и люди очень близкие ему по антисоветским убеждениям (супруги Копелевы, супруги Карлайл, Бакланов — друг Рейгана и Сороса, и др.), — тут уж оказалась непереносима просто его человеческая суть.

Незадолго до преждевременной кончины Александра Солженицына было много черных знамений: небывалое наводнение в Восточной Европе и в Германии, затмение солнца, убийство инкассатора в Москве, в Троице-Лыково (это на западной окраине Москвы), по рассказам очевидцев, курочка ряба три раза прокукарекала петухом, что, как известно, всегда шибко не к добру… И как было не насторожиться, не поберечься? Нет, великий писатель продолжал работать над своим очередным 30-томным собранием сочинений. Хотя уже были 3-, 6-, 8-, 10- и 20-томные. Мало! А ведь его «Архипелаг», переизданный тиражом всего в 4 тысячи экземпляров, лежит в магазинах вот уже второй год даже в Москве, в самом центре.

Такая глухота к знамениям тем более удивляет, что Александр Исаевич всегда был человеком мистически чутким. Однажды получил он письмо, пригляделся, как всегда, зорко, настороженно и вдруг с ужасом увидел приклеившийся к конверту волосок. Черный вьющийся волосок! Что бы это значило? Не угроза ли какая? Вот, мол, оставим от тебя один волосок… А другой раз у него вдруг зазвонил будильник, много лет уже не ходивший. Наверняка тоже какой-то знак свыше! Трепет прошел по всем его членам… А почил он в Бозе как раз в ночь с 3 на 4 августа, т. е. между Днем инкассатора и Днем железнодорожника. Видимо, и в этом скрыт какой-то великий мистический смысл…

Смерть Солженицына, как это нередко бывает, ярко высветила кое-что и в фигуре самого покойного, и в людях, так или иначе с ним связанных, и даже в более широкой сфере.

Тут начать следует, видимо, с «Литературной газеты», главной писательской трибуны. В номере, вышедшем 6 августа, в день похорон, помещен большой портрет усопшего и краткое, прощальное слово Валентина Распутина. Все это под общим заголовком «Неустанный ревнитель». Ловко, как, допустим, «Неутомимый почитатель». Ведь такие слова требует дополнения: ревнитель чего — общего блага? просвещения? поп-музыки? Почитатель чего — чтения? живописи? пива? Редакция в ущерб русскому языку деликатно уклонилась от ясного ответа, но ясность тут же в полной мере внесли помянутый прозаик Валентин Распутин, поэты Инна Лиснянская и Юрий Кублановский, артист Евгений Миронов, — все лауреаты Солженицынской премии.

Суть их небольших статей определяют речения такого рода: «Могучая фигура… зеликий талант… мерило гражданского подвига… Он так много и хорошо сказал, что теперь только слушать, внимать, понимать… Я скорблю вместо со всем народом… великий писатель, великий человек… Еше не одно столетие будут читать его пророческое слово… Его смерть — знаковое событие, как смерть Достоевского или Толстого… Беда общенародная… Он открыл глаза русским и Западу на природу тоталитарного режима… Масштабы его прозы не сравнимы ни с чем… Меня поражало его простодушие, идущее от чистой и доброй души…»

Ничего нового тут нет. Правда, никто раньше не смог даже под микроскопом разглядеть у Солженицына простодушие, чистоту и доброту, как это удалось зоркому Ю.Куб-лановскому невооруженным глазом. А в остальном… В самом деле, еще когда Могучая Фигура обреталась в штате Вермонт, например, Лев Аннинский писал в «Московских новостях» в связи с фильмом о нем Станислава Говорухина: «Великий Отшельник… Величие, очерченное молчанием, наполняет мою душу трепетом сочувствия и болью восторга… Классик: бородища, длинные волосы… Не учит не пророчит — страдает. Как все…» Замечательно! Только (уж о страдании в поместье за океаном не говорю) о каком молчании речь? Отшельник не закрывал рта, то понося Советский Союз, то нахваливая Америку, то призывая Запад ударить по его родине да поскорей… В таком же, как солжлауреаты, духе говорили о нем раньше по телевидению и Эдвард Радзин-ский, Альфред Кох, Борис Немцов, Евгения Альбац… Они еще и агитировали нас: «Читайте Солженицына! Штудируйте «Архипелаг!» Правда, ни один не утверждал, что обожает великого Отшельника «вместо со всем народом».

При поголовной их рутинности в помянутых откликах заслуживает однако внимания восторг, с которым В.Распутин возгласил: «Апостол!.. Одна из самых могучих фигур за всю историю России… Великий нравственник… Великий справедливец… Один бросил вызов огромной системе — и победил!». Победил «систему», т. е. Советскую власть, которая в числе несметных благ и талантов взрастила и самого товарища Распутина из иркутской деревни Усть-Уда, сделав его Героем соцтруда, кавалером орденов Ленина и других наград…

Радостная мысль о том, что вот Справедливец один-одинешенек пришел, увидел Систему и победил ее, принадлежит не Распутину, она многократно высказывалась раньше, это излюбленная мысль его почитателей, ее разделяет и беспорочный Бондаренко, а пламенная Людмила Сараски-на, его знаменитый биограф и друг, говорит даже так: «Солженицын создал себя с нуля, можно сказать, на пустом месте». Ну, вообще-то говоря, все начинается с нуля. Минувшей весной у меня появились внук и внучка, а ведь раньше был голый нуль. Но Солженицын, явившись из нуля и стоя на пустом месте, потом все-таки окончил университет, побывал на войне, посидел в лагере и только потом вдруг увидел огромную систему и сокрушил ее.

Однако вот что заметил в «Советской России» Александр Бобров по поводу песнопений о Давиде, сразившем Голиафа: «Да, этот штамп часто повторялся в похоронные дни, но все-таки возражу Валентину Григорьвичу: Запад и «пятая колонна» здорово помогли писателю в борьбе с системой». Да не только это, Александр. Начинать надо с Хрущева и его Политбюро, с «Нового мира», «Советского писателя» и «Роман-газеты». А уж вслед за этим — многомиллионные тираж и гонорары на Западе. А Нобелевская и ворох других премий разве не поддержка? А свистопляска во всех СМИ? А провозглашение его то устами Радзинских новым Толстым и вторым Достоевским, то устами Кохов — новым Достоевским и вторым Толстым?.. Но вот вернулся он по приглашению Ельцина в Россию, побывал у него в гостях, выступил в Думе, но еще вздумал пробурчать по телевидению что-то неласковое о Чубайсе, Гайдаре, реформах… И что? Бобров напоминает: Система сработала моментально — тотчас выставила его с телеэкрана. Вот тебе пять гектаров земли, блукай по ней из конца в конец и бурчи о чем угодно хоть с утра до ночи. Даже притронуться к себе система не позволила.

«Его признала Россия, — уверяет однако наш Лауреат от имени России. — Ни у кого, будь то самые знаменитые личности в искусстве, науке и политике, не было столь огромной прижизненной славы, популярности, как у Александра Исаевича». Такое заявление Героя, пожалуй, можно объяснить затмением памяти, вызванным либо пароксизмом скорби по поводу смерти Апостола, либо приступом радости в связи с поражением Системы. Впрочем, может быть, просто не знает, какая прижизненная слава и популярность были у таких «людей искусства», как Пушкин и Толстой, Горький и Шолохов, Есенин и Маяковский, Шаляпин и Лемешев, Чайковский и Шостакович да хотя бы и у Михаила Жарова да Николая Крючкова, у Любови Орловой да Марины Ладыниной, у Райкина да Шульженко… Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить, допустим, похороны Есенина и Маяковского (есть кинохроника) с той сходкой, что мы видели 6 августа в ритуальном зале Академии Наук. Но возможно и такое объяснение: Герой-Лауреат принимает за славу и популярность шумиху и гвалт, визг и звон, что устроили вокруг Апостола сперва с благословения Хрущева у нас, потом — на русофобском Западе, а в годы Ельцина и у нас и на Западе. Да, вокруг Толстого, Горького, Шостаковича ничего подобного не было и не могло быть, ибо это непристойно, неприлично, не по-русски. А уж превозносить своего кумира за счет всей русской культуры…

В конце статьи Распутин еще и приложил к своему Апостолу слова Пушкина: «Нет, весь я не умру…» Пушкин-то и впрямь не умер, несмотря на все старания Швыдких… И еще Лауреат присовокупил: «Он так много сказал и так хорошо, точно сказал, что теперь только слушать, внимать, понимать». Странно. А при жизни-то неужто не внимал и не понимал? Похоже…

В «Литературной России» еще и добавил: «Особый человек, особый… «Конечно, особый. По многим параметрам особый, начиная с 30-томного собрания сочинений и кончая хотя бы двумя поместьями по обе стороны Атлантики. Такого собрания нет ни у кого из ныне живущих на Руси, а два поместья, разделенных океаном, только еще у Евтушенко, такого же особиста.

Дальше в «ЛР»: «На него смотрели как на защитника России». Верно, смотрели: Бондаренко, Новодворская… Кто еще? И защитником родины он был особый — с ножом за голенищем, по выражению Владимира Лакшина.

«Он первый сказал о сбережении народа, после него этот вопрос подхватили многие». Ну, уж это, извините Лауреат, такое же неуважительное превознесение своего кумира за счет других, как в вопросе о славе — Пушкина и Горького. Не другие и многие подхватил его великую мысль, а он лишь бубнил то, о чем эти многие еще лет за 10–12 до него писали в газетах, говорили на митингах, орали в уши президентам, министрам и депутатам. Частенько выступая в «Правде», «Советской России» и «Завтра», вы, уважаемый, могли бы знать, что и эти газеты с 1992 года, когда ваш Справедливец прохлаждался за океаном, постоянно писали о вымирании народа, — именно тогда оно началось. Как часто печатались там хотя бы статьи, а потом выходили брошюры и книги по «этому вопросу» доктора исторических наук, известного демографа Бориса Сергеевича Хорева — царство ему небесное! — умершего еще в 2003 году. Вот у меня его подарок — «Население и кризисы». Издано аж в 1998 году. А держали ли вы в руках «Белую книгу» Сергея Георгиевича Кара-Мурзы? Как убедительно и гневно со ссылками на официальные документы, с диаграммами и графиками говорит он о том же самом — о вымирании простого люда, больше всего — русского. Или, по-вашему, бить во все колокола о вымирании — это совсем иное, чем сказать о «сбережении населения»? Ваш Нравственник (кстати, слово звучит как название профессии: полярник, пожарник)… Ваш профессиональный Нравственник просто как поднаторевший литературный умелец ловко сформулировал «этот вопрос» вслед за другими и с вашей помощью стал изображать себя первопроходцем. Излюбленный приемчик. Да ведь тут и не требовалось семи пядей во лбу: вымирание России происходит на глазах всего мира.

Видимо, Распутин платил долг покойному, который при вручении ему своей премии объявил, что и он первопроходец: дескать в повести «Живи и помни» первым написал на запретную тему — о дезертире, и притом с симпатией. На самом деле, даже во время войны эта тема вовсе не была запретной, о дезертирах еще тогда писал, например, Александр Довженко — «Отступник», а позже — и Юрий Гончаров (Воронеж), и Евгений Винокуров (Москва), и Анатолий Знаменский (Краснодар), и Чингиз Айтматов… И разумеется, не с симпатией, а с гневным осуждением. Нет симпатии и в повести Распутина, наоборот, он показал, какой страшной трагедией обернулось дезертирство — гибелью и жены, и ребенка дезертира, но антисоветскую похвалу Солженицына он, видя у него в руках конверт, молча принял.

А теперь и вот до чего договорился: «Люди знали, ощущали, что пока Солженицын рядом — в обиду не даст, за всех заступится». И небо не обрушилось!.. Да хоть один пример — за кого заступился? Не заступился даже за своих единомышленников, когда их наказывали, судили и сажали: ни за власовца на фронте (об этом дальше), ни за Бродского, ни за Синявского… Правда, за Гинзбурга заступился, но — из-за океана. Он сам признавал: «Я много раз имел возможность кричать». Так в чем же дело? «Нет, слишком мала аудитория»… Когда пребывал на вершине популярности, был выдвинут на Ленинскую премию, встречался с Хрущевым, беседовал с секретарями ЦК и министрами, ему однажды министр Охраны общественного порядка (было такое министерство) в личной беседе предложил по выбору поехать в любой лагерь и посмотреть, как живут заключенные и голодают ли, как он утверждал в «Архипелаге». И вот его решение: «Кем я поеду? Я не занимаю никакого поста. Я жалкий каторжник… Я отказываюсь». А Толстой не спрашивал и не думал, кем он поедет, а садился в бричку и ехал в голодающую Бегичевку устраивать там за свой счет столовую, ибо он действительно занимал высокий пост — был великим писателем земли русской… Когда бросили в тюрьму Эдуарда Лимонова, я 10 июля 2001 года написал Нрав-ственнику: «Помогите! Вы же с президентом чаи распиваете…» И не ворохнулся. Как, впрочем, и лауреат Шолоховской премии христолюбивый гражданин Ридигер, которому я тоже писал…

На другой странице «Литгазеты» — отклики президента, патриарха, председателей обеих палат Совета Федерации — Сергея Миронова и Бориса Грызлова, а также иностранных вельмож — Николя Саркози, миротворца, Ангелы Меркель и отставного Жака Ширака. Разумеется, не обошлось без очередного объявления усопшего Совестью Нации. Это сделал, как и полагается, министр культуры, возможно, по поручению президента. Ну, здесь все тоже в духе Коха-Распутина-Радзинского.

Но нельзя не заметить, что некоторые из помянутых плохо знают то, о чем пишут. Так, патриарх уверяет: «Он вынес все тяготы войны, неправедных судов и лагерей». Во-первых, ваше преосвященство, Нравственник «вынес» далеко не все тяготы войны. Вначале-то он и сам уверял: «Четыре года моей войны…». Но ему напомнили, что и вся-то война четырех лет все-таки не длилась, а он лично пробыл на фронте полтора с чем-то последних года, которые были несравнимы с первыми двумя, и к тому же врагов разил в таком роде войск, что к нему раз десять приезжал погостить школьный друг из соседней армии и даже — любимая супруга аж из Ростова-на-Дону. Вот вдвоем с супругой они и несли свою долю тягот… Во-вторых, ваше преосвященство, Справедливец решительно не согласен с вами, будто над ним был учинен «неправедный суд». Правда, сперва, в «Архипелаге» он опять же писал, что угодил в лагерь «за одно то, что остался жить». Но ему фронтовики врезали: «Полно брехать-то. После войны нас миллионы «остались жить». Уличенный в жульничестве, Апостол признал: «Я не считаю себя невинной жертвой. К моменту ареста я пришел к весьма уничтожающему выводу о Сталине. И даже мы с моим другом составили документ о необходимости смены советской системы», а «содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения». По тому военному времени — полновесный… Словом, ваше преосвященство, Солженицын уже тогда на фронте явил себя как едва ли не полный ваш единомышленник. А Сталин — неужели не знаете — был тогда подобно Медведеву Верховным Главнокомандующим сражающейся Красной Армии. Так в чьих же интересах был «уничтожающий вывод» о нем офицера Солженицына, как и документ о «необходимости смены режима»? На кого это работало?

Далее читаем: «Ему выпало немало испытаний, и он всегда принимал их с христианским смирением». Смирением? Представьте себе, совсем наоборот. Оказавшись в лагере, А.С. слал многочисленные письма протеста и просьб — о пересмотре дела, о помиловании или сокращении срока и Генеральному прокурору, и в Президиум Верховного Совета, и Хрущеву, и маршалу Жукову, и Микояну. А уже на свободе выражал по разным личным поводам свое недовольство и негодование в письмах Брежневу, Черненко, Косыгину, Суслову, председателю КГБ Андропову, министру внутренних дел Щелокову, министру культуры Фурцевой, писал даже патриарху — уж это-то вы должны бы знать… А еще — и Всесоюзному съезду писателей, и сразу всем «Вождям Советского Союза», и в Московскую коллегию адвокатов… А однажды 250 писателей сразу получили от него письмо. Да кому он только не посылал свои богобоязненные протесты да христолюбивые проклятья! И все это потом опубликовал (Кремлевский самосуд. М.,1994), уверенный, что кому-то интересно.

Пришла почта. В «Российской газете» на первой полосе — «Мир простился с Александром Солженицыным». На второй потише — «Россия простилась…». Писатель Борис Екимов уверяет: «Его смерть колыхнула землю»… Я, признаться, не заметил, но Екимову виднее — он опять же сол-женицынский награжденец.

«Смерть Солженицына вызвала всплеск интереса к нему». Ну, так говорить на третий день после смерти, несколько преждевременно: его книги годами лежат в магазинах и мало надежды на то, что им, «как драгоценным винам настанет свой черед».

Екимов рисует образ страдальца и горемыки: «Он смог обрести свой дом только под конец жизни». Что, лет в 85? И что такое «свой дом»? В детстве и юности он жил вдвоем с матерью, которая создала ему все условия, — чем это не свой дом? Потом женился, на средства матерей сняли комнату — ну, в некотором смысле это «чужой дом», однако же — с любимой женой, а недалеко мать и теща. Какие тут страдания? Потом война. Как говорится, на войне как на войне, но — отдельная землянка, ординарец да еще опять же любимая жена и школьный друг наведываются и сам за два года изловчился дважды побывать дома. Такого второго фронтовика я не знаю и не слышал о таком. Затем — лагерь, конечно, это чужой или, как говорят гадалки, казенный дом. Но и там страдалец порой живет в таких палатах, что не может нарадоваться. После лагеря вернулся к жене в Рязань, и с 1957 года лет пятнадцать течет здесь, по его выражению, «тихое житье» — в чьем доме? Да, это была квартира жены, и зарплата у нее, у кандидата наук и доцента, раз в десять больше его учительской, но кто же в семье считает это? Тут и дачка появилась… Потом — новая жена и вскоре после этого двадцать лет жизни в штате Вермонт. В собственном поместье с женой и тремя детьми! Уж это ли не свой дом? Наконец, пятнадцать лет жизни в роскошном троицелыковском монрепо. Что еще надо? Вы, Борис Петрович, в своем Калаче-на-Дону да еще и на Пролетарской улице и сотой доли не видели тех благ, коих вкусил ваш кумир.

Тут же, конечно, и статья Павла Басинского «Архипелаг Солженицын»: «великий писатель»… «великий гражданин»… «великие произведения»… «гениальная публицистика»…

Конечно, конечно. Кто спорит? Но вот был ли он «самым знаменитым из живых писателей мира»? Думаю, Евтушенко с этим не согласится. Потому, видимо, и не пришел на похороны. «Он много раз был на волосок от смерти: на войне, в лагерях, болел смертельной болезнью». Опять надо бы уточнить: на войне все на волосок, а в лагерях никакая смерть ему никогда не грозила, болезнь же, как и рана, называются, сударь, смертельными, если приводят к смерти, а он умер от приступа стенокардии. «Он получил от Бога дар такого долголетия, какого не имел ни один из русских классиков». Верно. Только надо бы уточнить: советская медицина тоже принимала в этом участие. Кроме того, возникает вопрос в данном случае более важный, чем долголетие: почему до сих пор «остается еще непрочитанным его «Красное колесо»? Великое же сочинение, говорят, гениальный роман, Книга Жизни, а — уже лет двадцать прошло и все не прочитано. Думается, тут гораздо более существенное отличие Солженицына от всех русских классиков: ни одна из основных книг ни одного из них не ждала такого срока для прочтения, их читали сразу, о них спорили, они жили. Да ведь еще и неизвестно, куда это «Колесо» покатится дальше и не мертворожденное ли это дитя?

В смысле долголетия лучше бы сравнить его не с классиками нашей литературы, а с теми литераторами, которые тоже вкусили ужасы ГУЛАГа: академик Лихачев, очеркист Олег Волков, мемуарист Лев Разгон, можно упомянуть и артиста Георгия Жженова — все немного не дотянули до ста лет…

Но критик считает нужным заметить: «Во время отпевания в храме яблоку негде было упасть». Да, вероятно. В храме, вмещающем человек двести…Между прочим, загадочный Басинский (пишет о Горьком, а милуется с его клеветником и ненавистником), как и Сараскина, член жюри Солжени-цынской премии. Что ж получается? Не слишком ли густа родственная концентрация лауреатов да членов?

Но вернемся к «Литгазете». Примечательно, что в ее похоронном номере почти две полосы посвящены обсуждению «проблемы мата в литературе». Владимир Даль дает такие определения: «матерщина, матерность — похабство, мерзкая брань… матерный — похабный, непристойно мерзкий… матерник — похабник, непристойный ругатель». И вот в ходе великих демократических реформ, в результате, по словам патриарха, «развития социальной, культурной и духовной жизни в новой, обновленной России» мы дожили до того, что мерзское похабство гремит с экранов телевидения, со сцен театров, в том числе — акадехмического МХАТа, возглавляемого похабником Табаковым.

Защитниками и пропагандистами мата вслед за Жириновским выступили, разумеется, стихотворец-депутат Е.Бунимович, заслуженный учитель России, лауреат премии «За личный стиль (матерный? — В.Б.) в журналистике», и В.Еро-феев, в характеристике не нуждающийся. Первый заявил, что мерзость «нужно оставить для соответствующих ситуаций». Например? Ну как же, говорит, вот, забивая гвоздь, я саданул по пальцу. Как не матюгнуться!.. Да пожалуйста, если супруга не против, а дети этому рады, но какое отношение забивание гвоздей имеет к литературе? А в другой раз, говорит, милая моя мамочка послала куда подальше кого-то по ошибке позвонившего нам по телефону. «Это было божественно… Я получил массу удовольствия». А папочка, говорит, профессор МГУ, «воевавший от первого до последнего дня», всегда ходил в штыковые атаки с матом наперевес.

Второй сказал: «Мы до сих пор народ архаический… Архаическое сознание мешает строительству нашей цивилизации, модернизации страны…» Вот начали бы все материться, дело модернизации пошло бы на лад. А я, говорит, «совершенно спокойно отношусь к мату». Но это притворство. На самом деле он в восторге от того, что при демократии можно где угодно и когда угодно материться: «Я считаю, что это красивые, замечательные слова… Я совершенно не думаю о реакции читателей. Мне надоело о ней думать». Утомленный гений…А уверен ли он, что читателю не надоело о нем думать?

Невозможно понять Юрия Полякова, приглашающего в редакцию таких, как эти двое. Хотя бы уж из-за того, что они же и так не вылезают из телеэкрана да со страниц правительственных газет. Какая необходимость предоставлять им пространные площади еще и на страницах «ЛГ»?

В этом обсуждении приняла участие Людмила Сараски-на, упоминавшаяся биограф Солженицына, доктор филологии. Ученая дама почему-то уверена, что солдаты в армии, заключенные в лагерях и тюрьмах, их охрана «говорят только или почти только на матерном языке». Можно подумать, что она 25 лет отсидела в лагере, а потом столько же прослужила в армии. Но, во-первых, никакого матерного языка не существует. Есть «блатная музыка», «феня». Мат же лишь приправа к речи, убогое средство стилистической выразительности у того, кто обделен Богом чувством родного языка. Во-вторых, матерщинники есть везде, но это редкость. Во всяком случае, так было в те знакомые мне годы, когда служил и сидел персонаж Сараскиной. Был у нас в роте шофер на радиостанции РСБ дядя Ваня Сморчков, москвич — единственный завзятый матерщинник на всю роту. А был еще ездовой Вася Клоков, верующий. Он всегда умолял нас не материться в Бога, ибо, конечно, матерок порой вырывался и у других.

А дальше Л.Сараскина сказала о Достоевском и Солженицыне, как о равных: «Оба (!) классика не пропустили матерщину в печать». Достоевский и попытки материться не делал, и в уме у него этого не было. А что касается Апостола, то приходится сказать: да, мата у него не было, но зато в его книгах навалом злобной, изощренной, совершенно осатанелой ругани, что омерзительней всякого мата. Неужели элегантная блондинка не заметила этого?

Вот для начала несколько образцов: жирный… разъеденный… лысый… вислоухий… мордатый… висломясый…. палка-нистый… бездарь… плесняк… «новомирские» лбы… вурдала-чья стая… злодей косоглазый… злоденята… убийца… палач… Ну, это еще цветочки апостольской элоквенции. Однако же они сыпались из его уст не в пространство по поводу удара молотком по пальцу — они адресовались вполне конкретным людям, в том числе — многим советским писателям живым и мертвым. А переводчикам Бургу и Файферу он бросал в лицо: «Проходимцы!» На Р.Паркера, еще одного переводчика, орал: «Прихлебатель! Халтурщик!» На издателя Фляйснера топал ногами: «Лгун!» На всех вместе визжал: «Шакалы, испоганившие мне «Один день»!..»

Думаю, кто-то из братьев Сараскиной по разуму напишет скоро докторскую диссертацию и даст научный анализ, классификацию феноменального буесловия этого Апостола. Например, в «Теленке» он то и дело гвоздит встречных и поперечных: кот!., собака!., сукин сын!., отъевшаяся лиса!.. волк!., шакал!., баран!., осел!., кабан!., хряк… буйвол!., и т. п. Эти эпитеты взяты из мира млекопитающих. А вот — из мира рептилий: гад!., змея!., широкочелюстный хамелеон!., пьявистый змей!.. И так Справедливец доходит до членистоногих и паукообразных: «разъяренный скорпион на задних ножках»! и т. п. И примите во внимание, это все не в дневнике, не в личных письмах, как, допустим, резкое высказывание Ленина об интеллигенции в личном письме Горькому, а в книгах, выходивших сумасшедшими тиражами. Впрочем, то ленинское словечко и сама Сараскина употребляет запросто.

Пророк часто мог окрыситься и на людей, которых даже не знал, впервые встретил. Например, кого убил человек, названный им убийцей? Никого, это просто случайно встреченный незнакомый человек. А кто такой «злодей косоглазый»? Неизвестно. Он даже имени его не знает. А «злоденята»? Это дети неизвестного ему «злодея». А какое злодейство они совершили? Рыбачили… Но и это не предел. Пророк так же ощеривается и брешет даже на людей, которые в чем-то содействуют ему, помогают. Например, на врача в Лефортовском изоляторе, который, разумеется, не имел никакого отношения к его задержанию, наоборот, выполняет свои обязанности «очень бережно, внимательно: разрешите я вас посмотрю?» И все-таки: «Мерзавец! Хорек!»

Спросите, мадам, у Распутина: не противоречит ли хоть это его представлению о Нравственнике? Ведь в нем просто клокотала злоба, то и дело вырываясь со свистом, как пар из перегретого котла. Просто удивительно, как с кипящим котлом мизантропии в груди он не взорвался еще в молодости, а прожил такую долгую жизнь.

Из всех его ругательств выделю только одно: «полдюжины редакционных «новоморских» лбов». Увы, тут ругатель прав. Ну, оцените сами хотя бы такой штришок. Вот появился А.С. в журнале, его расспрашивают о житье-бытье. Он отвечает: «Работаю учителем, зарплата — 60 рэ», — «На это и живете?» — «Только на это!» И лбы верят. А Кондратович, ответственный секретарь редакции, записал в дневнике еще и такое о нем: «Живет стесненно. Уезжая прошлый раз в Рязань, сказал мне: «Увожу шесть десятков яиц». — «А разве в Рязани их нет?» — «По девяносто копеек нет. Есть по рубль сорок. А на шесть десятков разница уже почти целый поездной билет до Москвы». Значит, выгадывал трешку на яйцах, И писал по этому поводу: «Нашу жизнь — как им понять!»

И никто в журнале — ну как же не лбы! — не догадался спросить, а женат ли он и кто его жена, не зарабатывает ли и она хотя бы те же 60 рэ, какая квартира и т. д. А жена Наталья Решетовская была кандидатом наук, заведовала кафедрой, получала по тем временам прекрасную зарплату — 300 рублей да еще подрабатывала переводами. И гениальный муженек со своими 60 рэ был фактически на ее иждивении. И то сказать, хотя бы на какие средства они путешествовали по всей стране поездами, самолетами и теплоходами, на какие сбережения купили дачку? А как он явился в ЦК к Де-мичеву? В телогрейке, в ботинках с красными заплатками… Да, он действительно был гений — как артист.

Конечно, Л. Сараскина все это видела и знает, но у нее же другая задача. Она накатала тысячу страниц жития, на каждой из которых прихорашивает и припомаживает своего любимца. Она делает это даже в тех случаях, когда он сам все-таки признается в подлости некоторых своих деяний. Так, в «Архипелаге» он пишет, что на фронте «метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может… Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только высшие начальники меня не попрекнули. Рядовой Андреяшин так погиб…(т. 1, с.171). Вот до чего доходило его лакейство перед начальством! Из-за страха перед возможным попреком — всего лишь! — послал человека на смерть. Это для мадам непереносимо. И несмотря на то, что книга за 35 лет издавалась многократно, последний раз — совсем недавно, и всегда в ней был именно этот позорный эпизод, — она малюет совершенно иную картину, будто сама видела ее: «Под огневым налетом на их ЦС (центральную станцию?) изрешетило осколками солдата Андреяшина». И как очевидец для достоверности добавляет: «раздробило правую руку и оторвало правую ногу, он истек кровью и умер, не доехав до медсанбата» (с.255). И любимец ни при чем! Не мог же он при всем своем пророческом даре предвидеть артналет.

Л.Сараскина, разумеется, прихорашивает деяния кумира не только на фронте, но и в литературной жизни. Так, была о него пьеса «Олень и шалашовка». Он очень хотел поставить ее в театре «Современник» и уже отдал главному режиссеру театра Олегу Ефремову. Но Сараскина уверяет: «Вопрос о постановке «Оленя» отпал сам собой». Как так — сам собой? Оказывается, «В.Лебедев, помощник Хрущева, объяснил автору и режиссеру: это именно тот материал, на который в театр тучами полетят огромные жирные мухи, т. е. обыватели и западные корреспонденты». Так значит, не «сам собой», а в результате вмешательства Лебедева. Зачем же на глазах врать?

Но она и дальше врет, но другим способом: умалчивает, что Солженицын сам обратился к Лебедеву с унизительной просьбой решить вопрос о пьесе. А тот 22 марта 1963 года докладывал шефу:

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле (7–8 марта) и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И.Солженицын и сказал следующее (судя по всему, это было записано на ленту — В.Б.):

— Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами, я прошу у Вас доброго совета, товарищеского совета коммуниста. Девять лет тому назад я написал пьесу «Олень и шалашовка»… Мой «литературный отец» А.Т.Твардовский не рекомендует передавать ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях. И я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О.Н.Ефремову, главному режиссеру.

Теперь меня мучают сомнения, учитывая то особое внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи, и, сознавая всю свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами — стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой.

Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что А.Т.Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра… Мне будет очень больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич».

И Лебедев заключал: «Прочитав пьесу, я сообщил тов. Солженицыну, что по моему глубокому убеждению пьеса в теперешнем виде для постановки не подходит. Автор пьесы и режиссер согласились и сказали, что не будут готовить пьесу к постановке». Какой чистый образец смирения!

И наконец: «А.И.Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и постарается быть достойным высокого звания советского писателя» (Кремлевский самосуд. М., 1994. С. 5–7).

Писатель ну просто лобзает Генсека за отеческую заботу и божится, что ему будет очень больно, он терзается при мысли, что вдруг не оправдает доверие партии. А главное, ведь эту пьесу решительно отверг Твардовский: «Я бы ее запретил», и Анна Ахматова сказала о ней: «Какая-то средневековщина!», но драматург не поверил двум большим художникам, даже «литературному отцу», и обратился за разрешением спора в ЦК, и вот только мнение цэковско-го чиновника заставляет его угомониться. Мадам Сараски-на, верная идее прихорашивания своего героя, в необъятном сочинении о нем, не нашла места для этого лакейского письма в ЦК. А мне он в ту пору писал: «Нам необходимо учиться видеть красоту обыденного». Какого «обыденного»? Да, конечно же, советского, иного не было.

А вот доктор Сараскина пускается в рассказ о том, как 16 ноября 1966 года в ЦДЛ проходило обсуждение повести «Раковый корпус». Здесь она, как наперсточница, просто идет на прямое жульничество: «Правдами и неправдами (?) в Малый зал набилось полторы сотни человек». Какими неправдами? Я был на этом обсуждении. Могли присутствовать все, кого пуска,\и в ЦДЛ. Вы бывали в этом зале? Там вполне может поместиться и двести человек.

«Среди пришедших — Окуджава, Дудинцев, Вознесенский, Коржавин, Некрасов». Никого из них я не видел. Ну, может, проглядел. Но как проглядеть сразу пятерых корифеев? Однако гораздо важнее, что никто из них никакого участия в обсуждении не принял, среди 18 выступавших их не оказалось. В этом легко убедиться: стенограмма обсуждения была не раз опубликована, например, в 6-м томе собрания сочинений Солженицына, вышедшем еще в 1970 году в антисоветском издательстве «Посев» во Франкфурте-на Майне, а также в сборнике «Слово пробивает себе дорогу» (М., 1998). А ведь корифеи названы здесь неспроста.

А еще важнее вот что. Сараскина кратко упомянула лишь несколько выступавших и всем, кроме З.Кедриной, приписала безоговорочно восторженную хвалу повести. «И превратилось обсуждение не в бой, как ожидалось, а в триумф». Три-умф!

Но дело-то в том, что, да, похвал раздавалось немало, но были и весьма серьезная критика, недовольство, несогласие. Не называя имен (всякий может их найти в помянутых изданиях), упомяну лишь характерные речения, прозвучавшие тогда рядом с похвалами: «Не скажу, что образ Русанова представляется мне абсолютной удачей, скорее, наоборот» (т. е. абсолютной неудачей)… «промахи»… «не тонкий прием»… «чувство меры не везде»… «слишком прямолинейно»… «схематично и заданно»… «прямолинейность, однозначность»… «образ Авиеты не удался»… «это надо выбросить»… «мне не нравится»…»это не стоит выеденного яйца»… «излишняя публицистичность»… «лучше это снять»… «утрированный образ»… «вызывает протест»… «очерковость»….. «еще очень много требуется работы»… И так далее.

А у Сараскиной об этом — ни слова. У нее Белла Ахмадулина «простерла руки ввысь и воскликнула: «Будем уповать на Бога!» Не помню я там и Ахмадулину, шестого корифея. И невозможно представить ее в такой позе с таким воплем на устах. А вот саму Сараскину представляю легко…

А о выступлении ненавистной ей Кедриной сочинительница пишет: «Ее то и дело прерывали и демонстративно покидали зал». Голое вранье: ни разу не прервали и она сказала до конца все, что хотела, но один раз в зале раздался смех, другой раз — шум, и только. Так же, как во время и других выступлений, в том числе и самого Солженицына. А если кто и покинул зал, то разве что тот, кому стало скучно и он предпочел буфет.

Мада. м, ну как не стыдно врать даже по таким мелочам! У вас же дети, внуки. Вы иногда смотрите им в глаза, гладите по головке? Неужели так воспитали вас в Латвии? Или вы ее агент влияния в России? А ведь вам за книгу о Солженицыне премию дали. Да не две ли?

А сам он в конце обсуждения просто рассыпался в благодарностях: «Товарищи, мое главное чувство благодарность…Я в чрезвычайной степени удовлетворен… Я никогда не обижусь ни на кого… Я настолько польщен… С Русановым я сделал что-то не так. Спорить против такого процента (критиковавших образ) я не смею. Значит, не так… Я обязательно это учту… Буду стараться… Кончаю тем, чего начал, — благодарностью… Мне чрезвычайно важно все, что я сегодня услышал. Я за это всех вас благодарю». Стараясь угодить, приукрасить, Сараскина и здесь идет против фактов, признанных самим Солженицыным. Заставь доктора Богу молиться… Но ведь никто не заставлял! Доброволка.

В этой истории примечательно еще вот что. Повесть была послана в журнал «Простор», выходивший в Казахстане на русском языке. Оттуда пришел ответ. Сараскина пишет: «Простор» просил творчески просмотреть «Раковый корпус», убрать длинноту и довести повесть до кондиции. А.И. ответил, что убрать «длинноты» не может, т. к. их там нет, «довести до кондиции» не может, ибо не знает уровень кондиции журнала». Ответ наглый, ибо, во-первых, длиннот у А.С. почти всегда в избытке. Более многословного писателя мир не знал. Чего стоит одно «Колесо» — роман в десяти томах!.. «Война и мир» — в четырех, «Жизнь Клима Самгина» — в трех, «Тихий Дон» — в четырех, «Пирамида» Леонова — в двух… А тут десять! И ведь это лишь четыре «сюжетных узла» из задуманных двадцати. Так что, если бы успел написать все, то получилось бы 50 томов. Ну, кто читать будет! Кто в силах?.. А в ответе «Простора» длинноты наверняка были указаны. Во-вторых, на обсуждении в ЦДЛ он же сказал, благодаря за критику: «Обязательно учту, буду стараться». Чего стараться? Довести до кондиции. В ответе журнала наверняка и об этом было сказано конкретно. Чем же объяснить наглость? Да тем, что после обсуждения в ЦДЛ появилась реальная надежда напечатать журнал в Москве.

Таким же прихорашиванием занимается и Владимир Бондаренко. Он тоже, как деревенский дурачок, пускает сладкие пузыри: «Александр Исаевич никогда не злился ни на кого и только мечтал о счастье народа». Только о народе, только о счастье…Истинно христианское смирение..

Я опять заглянул в Интернет.

— О мертвых или хорошо…

— А неужели Познер и Сванидзе не знают, что Сталин умер?

— Видно, пророк считал, что любит народ.

— Жаль Власова, Краснова и Шкуро повесили. Уж они бы рассказали, как любили русский народ.

— Пал как жертва культа личности — в собственном поместье.

— Тут колышек осиновый совсем не помешал бы.

— Так нельзя. Товарисч. Он же мертвый.

— Повтори вторую фразу раз тридцать.

— Его доконали два удара. Первый — в интернет-затее «Имя России» его не включили в список 50 знаменитых лиц. Второй — первыми там до последнего дня его жизни стояли Сталин и Ленин.

— Вот и кончился путь в 90 лет. А ведь мог бы еще при рождении на пол грохнуться.

— Дурак ты, братец. Умер человек и умер. Или он тебе на х… соли насыпал? Что он плохого сделал?

— Что сделал? Выгляни в окно, включи телевизор.

— Солженицын — враг советского народа. Его нынешний вид самый приемлемый.

— О покойниках либо…

— Покойник сам развозил бочками г…о по адресам живых и могилам мертвых.

— Советский строй не нравился многим, но не обязательно же быть такой гнидой.

— Многие ли поклонники светоча почитали хотя бы «Архипелаг»?

— А ведь я долго верил и ему и Конквесту, пока не начал проверять.

— Спасибо, Александр Исаевич. Светлая вам память.

— Стоило запить на два дня, и на тебе — столько важных новостей! И кто же все-таки теперь помои на родину лить будет?

— Подонков не любят нигде. Он был американским тараном против России.

Один предлагает объявить «Пятилетку скорби и траура». Другой хочет, чтобы на Лубянской площади поставили Апостолу церетелистый памятник, который угрожал бы одним кулаком «готическому зданию ЧК», а другим — Санду-новским баням как символу того, что черного кобеля не отмоешь до бела. Третий мечтает о сторублевой купюре с изображением Апостола на одной стороне, Иуды — на другой. У четвертого мысль: во исполнение Указа президента дать имя Солженицына улицам, на которых в Иркутске и Москве живет Валентин Распутин. А кто-то хочет большего: переименовать Кисловодск, где покойный родился, в Солже-град… Думаю, эти суждения и оценки надо знать и почитателям покойного, в том числе его лауреатам.

Сетовать на некоторые из этих высказываний было бы бесполезно и покойнику и его почитателям, если они помнят фонтаны его собственной злобности и клеветы по адресу живых и мертвых. На сей счет немало мудрых речений: «Что посеешь, то и пожнешь»… Более того: «Посеявший ветер пожнет бурю». Или даже библейское: «Каким судом вы судите, таким и вас судить будут»… Действительно, ведь чего стоит одно лишь такое извержение солженицынской злобы на человека, который не сделал ему ничего плохого, а просто оказался не по душе: «Дышло тебе в глотку, окочурься, гад!» Чем «гад» лучше «гниды»? Чем «окочурься» гуманнее «мог бы при рождении грохнуться на пол»? И притом нельзя забывать, что в нашей литературе ничего подобного потокам солженицынской грязной похабщины никогда не было. Вот где он истинный первопроходец, родоначальник, сеятель, Колумб.

Как тут не вспомнить Владимира Лакшина, который долго нахваливал и защищал питомца «Нового мира», а потом все-таки признал: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».

Примерно то же говорил и много лет знавший Солженицына, вместе с ним сидевший Лев Копелев, мой сосед по этажу: «Весь пафос христианства устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Это основы христианства. И они не прельстили Солженицына». Мягко сказано: не прельстили…

Остается лишь добавить, что, когда Твардовский умер, времена переменились и вместо Хрущева да Лебедева возникли Ельцин и Швыдкой. Апостол тотчас всем этим воспользовался: и «Шарашка» была поставлена в театре «Совре-менник» у Юрия Любимова (потом и в кино) и «Пир победителей», от которого он в 1967 году отрекся, признал «давно покинутым», появился на сцене Малого театра у Юрия Соломина. Вот вам, ваше преосвященство, и Юрьев день!

Обстоятельней, пронзительней и красочней всех писал о смерти Солженицына «Московский комсомолец». Еще бы! Нельзя не признать, что ведь на покойника иногда и врали, но болыие-то и яростней всех — как раз «МК». Чего стоит антисемитская статья Марка Дейча «Бесстыжий классик», на которую тот ответил юдофильской статьей «Потемщики света не ищут» — залповым огнем сразу в «Литературке» и «Комсомолке». Теперь главный редактор Гусев хотел это замазать. И уж так старались, доходили до таких подробностей! Перечислили всех явившихся на похороны: президент, премьер, Ю.Лужков. Е. Примаков, С.Говорухин, С.Юр-ский, Б.Ахмадулина с мужем по фамилии Мессерер… Почему-то не упомянули В.Бондаренко, ведь его покойный так любил…Сообщили даже, что в штате Вермонт у него осталось поместье в 51 акр, а здесь — в 5 гектаров, это, кажется, в два раза больше. Кох, Никита Михалков, Радзинский, Лукин, Новодворская, Сокуров, обер-похоронщик Немцов почему-то не пришли. Знать, разлюбили. И то верно, зачем он им теперь-то нужен?

А уж заголовочки-то в газете! «Как уходил классик» (редакция)… «Один день без Ивана Денисовича» (И.Бобро-ва, первое перо «МК»)… «Мы даже не понимаем, насколько обеднели» (артистка И.Чурикова)… «Смерть не монтируется с его именем» (поэт А.Вознесенский)…

Если за некоторые заголовочки заглянуть, то можно увидеть нечто удивительное. Так, А. Вознесенский, великодушно предав забвению тот печальный факт, что покойный о нем когда-то сказал «деревянное ухо, деревянное сердце», сейчас напечатал давно написанный стишок, посвятив его памяти усопшего. В свое время, говорит, опубликовать было невозможно, однако я исхитрился и напечатал в подборке, никто ничего не заметил. Стишок, к сожалению, так себе и никаких примет почившего в нем обнаружить не удается. У знаменитого поэта тут опыт. Вот так же в 1958 году юный Андрюша напечатал в газете «Литература и жизнь» стишок «Корни и крона» памяти Толстого по случаю 130-летия со дня его рождения, а спустя сорок лет объявил, что это о Пастернаке, чего тоже при публикации никто не заметил. Так вот опыт, приобретенный полвека тому назад по случаю дня рождения теперь пригодился по случаю дня смерти. Что ж, ведь он еще когда признался:

Правда, это сказано не совсем честно: никто им не удалял — сами друг другу удаляли. И первым тут был опять же Пророк — сам себе удалил совесть вместе с грыжей еще в лагере.

Вера Копылова озаглавила свою статью «Когда погребают эпоху». По случайному совпадению моя статья в «Завтра» тоже была озаглавлена этой строкой Ахматовой. Но я-то рассчитывал, что читатель знает всю строфу:

Вот такой крапиве, такому чертополоху, что я привел из Интернета. А на что, называя Солженицына «эпохой», рассчитывала Копылова? Она привела две первые строчки и благоразумно замолчала, видимо сообразив, что дальше для почитателей «эпохи» будет обидно… Но и это было неуместно: псалом-то как раз и прозвучал: там было чуть не с десяток ли священнослужителей.

Н.Дардыкина, заслуженный ветеран «МК», если не ошибаюсь, еще с тех времен, когда я, студент, там печатался, озаглавила свою статью «Гомер нашего времени». Оказывается, так сказал Иосиф Бродский. Ну, правильно. Кто же, как не Гомер! А разве сам Бродский не Гомер? Разве это не он написал?

Впрочем, ни Бродский, ни Дардыкина не были первыми со своим нео-Гомером. Еще в 1980 году, почти за тридцать лет до этого, назвал их любимца Гомером француз Жорж Нива. Кстати говоря, Л.Сараскина уверяет, что Солженицын сказал ей, когда она решила написать о нем книгу: «Я категорически против прижизненной биографии». Такой, дескать, он был Нравственник да еще и Скромник. Но маниакально дотошный до всего, что о нем писали, он не мог не знать о множестве уже существующих его биографий. Тут и книги его первой жены Н.Решетовской (М., 1975, Омск, 1991 и др*)> и «Книга для учащихся» В.Чалмаева (М.Д994), и «Прощание с мифом» А.Островского (М., 2004)… Одной из первых в этом ряду и была замечательная книга Ж. Нивы.

Этот литературный жоржик первым сравнил или уподобил Солженицына не только Гомеру, но и Антею, апостолу Павлу (дважды) и Сократу, Аристиду, Марку Аврелию, даже аятолле Хомейни… Из писателей после Гомера — еще Данте (три раза), Шекспиру, Вольтеру, Гете, Бальзаку (дважды), Герцену (дважды), Достоевскому (дважды), Толстому (шесть раз).. Но и этого мало французику из Бордо! Тут еще и Божья десница, и меч Божий… Как жалко и ничтожно выглядят на фоне такого изобилия Дардыкина со своим Бродским!..

Но как бы то ни было, а великая скорбь все эти дни захлестывала «МК». И однако даже сквозь заливавшие страницы слезы на всю Москву звучали с последней полосы зазывные голоса приносящих немалый доход поблядушек: «Очаровашки! Супердевушки. 2000 р.»… «Любвеобильные. Тел. 995-06……. «Суперкошечки. Недорого»… «Отдых с Эллочкой. Тел. 499-…»… «Темпераментные. Тел. 495…»… «Красотки. Круглосуточно. 18–60 лет»… «VIP-досуг на ул. 1905 года. Тел. 596 — …» Это уж, видно, в самой редакции, которая там и находится — на ул. 1905 года. И так — полполосы! Скорбь вперемешку с блудом.

А ведь был в газете еще и такой заголовок: «Россия просит прощения». Это у такого-то несчастного изгнанника, который, оказавшись в США, заявил: «Америка давно проявила себя как самая великодушная и щедрая страна в мире» (Русская мысль. США. 17 июля 1975).

Прощения…Это у такого-то русского патриота, который взывал к американцам: «Я говорю вам, пожалуйста, вмешивайтесь в наши внутренние дела! Мы просим вас: вмешивайтесь!» (там же). Это у такого-то гуманиста, который мечтал: «Подождите, гады!.. Трумен бросит вам атомную бомбу на голову!» (Архипелаг, Париж, YMCA-PRESS. 1975. Т.З, с.52). Это у такого-то русофила, который, как выяснилось как раз в эти дни, в 1978 году принял участие в антисоветском фильме «Цена мира и свободы», созданном американским «Комитетом по существующей опасности». Там он выходит на сцену и, обращаясь к американским властям, говорит о своей родине: «Это мировое зло, ненавистное к человечеству, полно решимости уничтожить ваш строй. Надо ли ждать, когда американская молодежь будет гибнуть, защищая границы вашего континента?!» (http://www,movliesfoundonline. com/pover_of_mghtmares.php).

Конечно, ждать не надо. И чем скорее, тем лучше. Какие могут быть сомнения!

Но если говорить не об органах печати, а о конкретных лицах, то, несомненно, самые горькие и неутешные слезы о Солженицыне пролил, конечно, уже упоминавшийся властитель дум Владимир Бондаренко в статье «Смерть пророка» (Завтра, № 33 08). Он давний почитатель пророка и его недреманный цербер.

Странное дело, немало умников, которые всеми доступными им способами и средствахми поносят, гвоздят и проклинают Советскую власть, Советское время и тех, кто это время олицетворял, страшно обижаются, когда их называют антисоветчиками. Между тем, теперь это просто определение, как шофер, футболист, алкоголик, шизофреник, наркоман… Но попробуйте так назвать, допустим, критика Б. или историка С. Сожрут! А потом сами лопнут от злости. Возьмите хотя бы этого С. Произошла антисоветская, антикоммунистическая контрреволюция. Власть идеализирует царское прошлое, самих царей, особенно последнего, превозносит политиков и вельмож того времени, глумится над Лениным, Сталиным, Дзержинским, над героями Советской жизни и литературы, кино… Всем этим рьяно занимается и С. Он с режимом расходится только в двух пунктах — Сталин и евреи. Как же не антисоветчик! И ныне много их. Невелики, заурядны, но — много.

Так вот, Солженицын был самым последовательным, всеохватным, круглосуточным, бессонным, короче говоря, самым «лютым антисоветчиком, сыгравшим огромную роль в крушении СССР», как сказал в «Комсомольской правде» Александр Проханов при вести о скоропостижной кончине Титана. Называли его и литературным власовцем. Кажется, первььм назвал в «ЛГ» Александр Рекемчук. И что тут несправедливого? Власовцы боролись против Красной Армии и Советской власти оружием, а Солженин против того же самого — пером, словом. Так его и называют «литературным».

В.Бондаренко самозабвенно превозносит и защищает литвласовца почти с таким же усердием и пылом, как в той же «Завтра», «Дне» и «Советской России» много лет нахваливает своего непосредственного начальника Александра Проханова, от которого зависят зарплата, гонорар, командировки. И, конечно же, несмотря на то, что дядя у него был Героем Советского Союза, Владимир Григорьевич небольшой, третьеразрядный, но законченный антисоветчик и другим быть не может. В своих похвалах и восторгах он совершенно не знает границ. Например: «Кто-то там наверху отмерил Александру Исаевичу долгий срок жизни…». И мы сразу ошарашены: что за тон! Как это «кто-то там наверху», в бельэтаже? Да это богохульство! Тебе, аспид, что, неведомо, чья это прерогатива — отмерять сроки? И вообще к чему болтовня о долгом сроке: ему за его праведность кем-то там «дано было высказаться», в вот Пушкину и Лермонтову, Байрону и Шелли, Есенину и Маяковскому отмерено в два-три раза короче. Неугодны были кому-то там на верхотуре? За какие грехи?

Бондаренко возмущен несправедливостью соотечественников к Пророку, но защитить, увы, не умеет: «Его обвиняют в том, что на фронте он попал не прямо на передовую в пехоту, как Виктор Астафьев, а в звуковую батарею, в тыл. Как будто молодой офицер сам определял место своей службы»… Тут много туфты и щепотка невежества. Во-первых, В.Астафьев служил вовсе не в пехоте, он был телефонистом в 92-й артбригаде 17-й артдивизии. Это знает даже Людмила Сараскина. Во-вторых, не служивший в армии Бондаренко не понимает, что А.С. прибыл на фронт после окончания училища уже командиром батареи в составе своей части. Тут он ничего не выбирал и его никуда не назначали. Большинство мобилизованных, конечно, не выбирали, где служить, — куда пошлют, там и служишь. Но не таков Солженицын. Будучи призван в армию почему-то лишь в октябре 1941 года, он в марте следующего каким-то таинственным, по его словам, «сверхсиловым нажимом добился направления в артиллерию». Не совсем так: не в артиллерию, не на фронт, как можно подумать, а в артиллерийское училище в Костроме, по окончании в ноябре 1942 года училища — в Саранск, где формировался 794-й Отдельный армейский разведывательный артдивизион, куда он и был зачислен. Все это заняло больше года. И вот, наконец, как пишет биограф Сараскина, «апрель — июль 1943 года: его дивизион как резерв Брянского фронта развернулся под Но-восилем». Шел третий год войны….

«Солжницына обвиняли в том, — слышим мы тот же скорбный голос, — что он писал с фронта полемические письма, упреки в адрес режима, чтобы попасть в лагерь. Но если он и так был в тыловой батарее, то чего ему перед самым концом войны бояться гибели и рваться в лагерь?» Сразу скажу: то, что для тебя, оборотень, теперь стало «давящим тоталитарным режимом», «советчиной», «сталинщиной», то для народа — Советская власть, при которой и ты при твоих данных блаженствовал. А смерти бояться у твоего Пророка были причины. Еще и в сорок третьем году «Солженицын продолжал мечтать о мировой революции» и, как пишет Сараскина, он размышлял: «После этой войны не может не быть революции. И война Отечественная да превратится в войну Революционную» (с.233). Да!.. И в сорок четвертом году писал жене: «Мы стоим на границах 1941 года — на границах войны Отечественной и Революционной». Он приветствовал это, но, судя по тому, как два года безуспешно рвался на фронт Отечественной, естественно усомниться, что он хотел бы стать участником войны Революционной. А потому вполне мог в расчете на спасительный арест рассылать по многим адресам не «полемические», а клеветнические письма о государственном руководстве, о Верховном Главнокомандующем, и не «упреки режиму», а злобное глумление над Советской властью. Недавно председатель Госдумы мудрец Борис Грызлов изрек: «Дума не место для полемики». Дума!.. А ты хочешь плюрализма в армии во время войны, на фронте.

«Его обвинили органы КГБ в том, что он был стукачом в лагере». Какие органы? Он сам, ловко упреждая возможное разоблачение, признался в «Архипелаге», который ты едва ли читал. Об этом рассказывает и Сараскина в своей книге о нем. Правда, она по неодолимой привычке к вранью уверяет, что «лагерный опер придумал «агенту» кличку» (с. 316). Но вот подлинный текст из «Архипелага». В ответ на предложение оперуполномоченного стать секретным осведомителем Пророк ответил:

«— Можно. Это — можно.

Ты сказал! И уже чистый лист порхает передо мной на столе:

«ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Я, Солженицын Александр Исаевич, даю обязательство сообщать оперуполномоченному участка…»

Я вздыхаю и ставлю подпись о продаже души…

— Можно идти?

— Вам предстоит выбрать псевдоним.

— Ах, кличку! Ну, например, «Ветров».

— Вздохнув, я вывожу — ВЕТРОВ» (т. 2, с. 358–359).

Заметьте, это произошло в самом начале срока, и раскаленный шомпол ему при этом в задний проход на ввинчивали, о чем он любил рассказывать, как о привычной забаве чекистов, голодом его не морили, бессонницей не истязали, даже разговаривали «на вы». А просто кликнули и спросили: «Можете?» И он тотчас: «Это — можно». А кличку назвал с такой быстротой и легкостью, словно уже заранее заготовил.

«Выдавать сексотов в КГБ не принято, — продолжает стенать бедный борец за права человека. — Что ж не сообщили, кто был сексотом из писателей. А вот Солженицына единственного не пожалели. Потому и не верится в эти россказни».

КГБ это Комитет государственной безопасности. И если его агент становится агентом врага, то Комитет обязан сделать все, чтобы обезопасить его, т. е. как минимум морально дискредитировать предателя-перебежчика, но бывают меры и покруче — так во всем мире. Кроме того, никто из писателей-сексотов «Архипелага» не написал, — зачем же их оглашать?

Да и не один Солженицын был известен. Все знали, что тем же самым занимались, например, критик В.К, драматург Б.Д., а кое-кто сам покаялся на страницах «Огонька». Позвони своему единомышленнику В.Коротичу, он расскажет.

И как же так не верится тебе, коли дают точный адрес: т. 2, с.358. Это в первом издании, в парижском, а вот в последнем, что вышло в Екатеринбурге (и Парижу, и Москве уже обрыдло): т. 2, с.295. Неужели у тебя его нет? Ну, сбегай в «Сотый» на улице Горького, купи, потраться. Лишний раз не съездишь на Цейлон.

«Его обвиняют чуть ли не в американском шпионаже». Ну, перестань врать, отдохни. Никто американским шпионом его не считал, но вне всякого сомнения он был, как ныне деликатно выражаются, «агентом влияния» на Западе, антисоветским тараном США, — тараном такого же назначения, как Чубайс или Кох в России. А вот в лагере он действительно был шпионом. Как же еще назвать человека, который следит за другими и докладывает начальству о их поведении, мыслях и планах. Да, лагерный шпик. Плоды его деятельности на этом поприще опубликованы и за рубежом (Гамбург. «Neue Politik» № 278) и у нас, например, в «Военно-историческом журнале» № 12’90, а также в журнале, который так и назывался «Шпион» (№ 2 94). У тебя же есть его письма. Вот и сличи его столь характерный почерк в этих письмах с почерком прилагаемого ниже доноса. На нем служебные резолюции. В левом верхнем углу: «Доложено в ГУЛАГ МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками. Стожаров». Внизу: «Верно: начотдела режима и оперработы Стожаров». Сличи, поработай. «Обвиняют в том, что он желал разбомбить Советский Союз атомными бомбами. Слова одного из героев книги приписывают автору». По этому поводу благородно негодует и Сараскина: «В мае 1982 года «Советская Россия» писала, будто А.С., изгнанный из страны, бросил в лицо согражданам страшную угрозу: «Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!» Бедные сограждане и не догадывались, что газета жульнически цитирует сцену из «Архипелага», ело-ва отчаявшегося зэка».

Жульничать нехорошо. И потому должен сообщить вам, сударыня, что А.С. выслали из СССР в феврале 1974 года. Гарри Трумэна тогда уже и в живых-то не было. Ваш кумир, в отличие от вас, это знал и, в противоположность вам, соображал, что на тот свет покойник бомбу не уволок и уже давно он никому не страшен. Президентом США был тогда Ричард Никсон. Так что, в 1974 году и позже А.С. никак не мог вопить «Будет на вас Трумэн!» Этот вопеж имел место вскоре после войны, когда президентом действительно был вышеназванный Гарри, а мы атомную бомбу еще не имели. Об этом времени и писала «Советская Россия». Так кто же занимается жульничеством — газета или вы, мадам?

Но ведь тут проще всего было бы назвать помянутого зэка, персонажа той сцены в «Архипелаге», процитировать ее пополней, указать том, страницу. Но ни Бондаренко, ни Сараскина этого не делают, потому что этот зэк — сам Солженицын, спрятавшийся за спины других: «Мы кричали…». Нормальный человек при всей озлобленности не может дойти до этого. Нет, только в безмерно злобном уме Солженицына могла возникнуть столь чудовищная мысль, только с его языка могли сорваться такие страшные слова — подобно тому, как нечто похожее случалось у него и во многих других обстоятельствах, о которых упоминалось.

Буквально рядом на этой же странице «Завтра» кормилец А.Проханов пишет: «В своей испепеляющей ненависти к коммунизму Солженицын в сердцах призывал американцев сбросить на проклятых красных ядерную бомбу». Ну, «в сердцах» или хладнокровно, это для сгоревших в пламени взрыва безразлично. Конечно, ожидать от Проханова с его газетой, мятущейся от прославления Колчака к прославлению Сталина, от Сталина — к Столыпину, от хвалы Ленину к клевете на него, и дошедшей, наконец, недавно до братания царя Николая со Сталиным как продолжателя дела империи Романовых, — конечно, ожидать от Проханова четкой позиции и в отношении к Пророку не приходится. Но все-таки, Бондаренко, спроси у него, где он это взял.

Впрочем, уж так и быть, открою секрет: Александр, зная о самом факте, позвонил мне как выдающемуся солжинцо-веду, и попросил процитировать, указать том и страницу Я указал. Но здесь у него оказалась одна неточность: на сей раз Солженицын не «призывал», а мечтал, пророчествовал, как и полагается Пророку. Я это пророчество уже привел выше по первому изданию, приходится повторить по последнему, 2007 года: «Подождите, гады! Будет на вас Трумен! Бросят вам атомную бомбу на голову!» (т. 3, с.45). А призывал он американцев к войне против СССР в других случаях, которые опять-таки указаны выше.

В свое время после публикации в «Нашем современнике» убийственной подборки читательских писем о Солженицыне и статьи жившего в США В.Нилова о нем В.Распутин, И.Шафаревич и В.Бондаренко опубликовали гневный протест и вышли из состава редколлегии журнала. Как думаете, читатель, на сей раз после того, как Проханов написал в «Завтра», что в грузинской армии, наступавшей на Цхинвал, был батальон им. Солженицына и его остатки первыми ворвались в Тбилиси, теперь Бондаренко повторит свой благородный поступок — откажется от должности зама, выйдет из редколлегии?

Я думаю, что этого не произойдет. Ну смотрите: Бондаренко и в похоронной статье не мог обойтись без похвалы родному начальству посредством своей специфической системы ценностей. Уверяет: «…Александр Солженицын оказался близок Александру Проханову». В чем именно? Во-пер-вых, говорит, в «осторожной поддержке путинского правления». Так и я поддерживаю, например, отпор грузинским фашистам, но мне отвратительна мысль, что, следовательно, я «оказался близок» человеку, вопившему «Будет на вас Трумэн с бомбой!». Во-вторых, говорит Бондаренко, этим двум Александрам «не нужны ни награды, ни премии, ни личное благополучие». Да перестань ты болтать! Сделай для успокоения десять глубоких вдохов-выдохов и посчитай, сколько премий у твоего Пророка. Сам же пишешь: «Он оброс премиями». Действительно, как старый пень поганками. Почти догнал тебя. Уж так оброс, что из самого побеги поперли в виде собственной премии.

А что до благополучия, то оно нужно всем нормальным людям — и личное, и семейное, и государственное. Но за этим словом порой скрывают совсем иное — жадность, скупердяйство, ненасытность. И у Проханова за долгие годы я этого действительно не замечал. Наоборот, например, получил он премию 10 тысяч долларов и отдал ее сидевшему в тюрьме Лимонову. Благородно. А твой Справедливец и Нравственник? Не постеснялся в дополнение к заморскому поместью отхватить еще одно на любимой родине. И в два раза больше. И не где-то в Вологодской области, а в городской черте столицы. Пять гектаров! «Избранник русского неба и русской земли», как его величает Распутин. Скорее земли, чем неба.

Критик в хроническом восторге: «Я всегда поражался мужеству этого необычайного человеке… Он имел мужество замахнуться на невозможное» — на Советскую власть, вскормившую и его, и Бондаренко. Еще и Валентин Курбатов в «ЛР» восхищается «целостной, исполненной мужества жизнью» Пророка.

Да где же это мужество?

Во-первых, на фронт рвался аж целых два года. А на фронте у него, у молодого офицера при оружии был, например, случай заступиться за одного пленного власовца, которого какой-то сержант лупил кнутом, а это, разумеется, незаконно. И что? «Я прошел мимо, ничего не сказал: вдруг этот власовец какой-то сверхзлодей?» Словом, струсил. Помните? — «Аудитория мала». Он всегда найдет оправдание себе.

Но вот его арестовали, предъявили обвинение, он поначалу считал это несправедливым, но со всем согласился, все подписал да еще попутно заложил друзей, знакомых и даже родную жену. И сам же признался: «Оглядываясь на свое следствие, я не имел основания им гордиться. Конечно, мог держаться тверже. А я себя только оплевывал» (т. 1, с. 142).

«Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели» (там же). Это и есть мужество? А что же тогда трусость? «Я, сколько надо было, раскаивался и сколько надо было, прозревал» (там же, с.143). Мало того, еще и мужественно благодарил следователя И.И.Езепова за то, что вовремя арестовали, не дали погрязнуть еще глубже.

Однако прошли «первые недели». И что? Ему предложили стать в лагере секретным осведомителем. Легко и просто, безо всякого сопротивления соглашается. И примеров такого «мужества» Пророка можно привести множество даже из той поры, когда он обрел широчайшую известность и стал нобелевским лауреатом.

В 1974 году перед высылкой из страны его поместили в Лефортовский изолятор. Всю ночь он думал не о жене и малых детушках, оставшихся без кормильца, а терзался мыслью: вставать или не вставать утром, когда в камеру войдет начальство? Твердо решить: не встану! «Уж мне-то теперь — что терять? Уж мне-то можно упереться. Кому ж еще лучше меня?» Действительно, всемирному-то лауреату! Но вот и утро. Входят несколько человек. Лауреат храбро сидит. Вошедший полковник спрашивает: «Почему сидите? Я начальник изолятора». Александр Исаевич отрывает свою апостольско-нобелевскую задницу от матраца и встает, руки по швам. Где мужество?

На заседании Политбюро 7 января 1974 года гораздо правильнее говорили о Солженицыне. Брежнев: «Этот ху лиганствующий элемент разгулялся, действует нахальным образом. Использует гуманное отношение Советской власти и ведет враждебную работу безнаказанно». Суслов: «Он обнаглел…». Подгорный: «Это враг наглый, ярый… Делает все безнаказанно». Демичев: «Он с большой наглостью выступает против Советского строя». Кириленко: «Он все более наглеет» (Кремлевский самосуд. М., 1994. С. 354–358). Так вот, не мужество, а наглость, не смельчак, а нахал.

Бондаренко скажет: «Ну, нашел на кого сослаться. Да это же мракобесы!» Во-первых, ни один из этих мракобесов не глупее тебя, Сараскиной и Распутина, вместе взятых. Уж во всяком случае никто из них не только сказать с трибуны съезда, но даже подумать под одеялом не мог: «А не выйти ли Российской Федерации из состава Союза ССР?» А главное, сам-то Пророк, представь себе, властитель дум, совершенно согласен с членами Политбюро. Он признавался: «Я не понимал степени дерзости, с которой мог теперь себя вести». То есть это была не смелость, не мужество, а в зависимости от обстоятельств, в том числе от зарубежных, точно дозированная, дозволенная дерзость. Но дальше еще откровенней и точней: «Я обнаглел…»… «Я так обнаглел…….

«После моего наглого письма……. «Я вел себя с наглой уверенностью»… «Я избрал самый наглый вариант……. «Я обнаглел в своей безнаказанности» и т. д… Полный консенсус Пророка с Михаилом Андреевичем Сусловым и другими чле-нами ПБ! Да еще — решительный отлуп вам с Сараскиной, В слове «безнаказанность» весь секрет его наглости под маской мужества: с ним цацкались, его тетешкали, уговаривали, увещевали… И подобно тому, как Бондаренко и Сараскина не могут понять разницу между, допустим, своей литературной плодовитостью и литературным талантом, так не понимают они и разницу между мужеством и наглостью.

О том, насколько эти два критика великие мыслители, кажется, убедительней всего свидетельствует такой размыш-лизм Бондаренко: «Я бы, не стесняясь (этого от тебя никто и не ждет. — В.Б.) сравнил судьбу Солженицына с судьбой Толстого (да ведь еще до тебя сто или двести раз сравнивали, один Жоржик — 6 раз. — В.Б.). Не будем рассуждать о художественных высотах, время покажет». Еще, дескать, посмотрим, чья высота выше. В таких случаях всегда прячутся за время: «Со временем мы поймем, кого потеряли, какое емкое, спасительное для жизни народа наследие обрели…Планетарный писатель…». А теперь, мол, понимают это лишь избранные интеллектуалы — я да Радзинский, Распутин да Кох, Крупин да Немцов…

Если бы Бондаренко знал историю русской литературы хотя бы в объеме нынешней средней школы, то вспомнил бы, что, какова высота Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского…. и так до Шолохова и Твардовского, современники поняли сразу. В русской литературе непризнанных гениев не было. Впрочем, и этого тоже оценили сразу: тот же Распутин и другие, только что помянутые антисоветчики объявили его Апостолом, Пророком, Могучим Нравственником и т. д… А вот как патриоты — своей страны. Шолохов: «Болезненное бесстыдство», Твардовский: «У вас нет ничего святого», Гамзатов: «Он пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу». Ираклий Абашидзе: «Мало я видел таких наглецов»… Это можно цитировать долго. Неужели думаешь, Бондаренко, что современники и тебе не знают цену? Неужели вы с Сараскиной рассчитываете на потомков?

Дальше: «Если и сейчас Владимир Крупин боится «толстовской ереси», то можно понять, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество тех времен, что писали о нем официальные и православные критики». Во-первых, Бондаренко, твой Крупин как некая мера чего-либо годится лишь для познания глубины предательства. И надо ему не «толстовской ереси» бояться, а думать о спасении души после того, как с легкостью невероятной он из парторгов КПСС обернулся сытым профессором Духовной академии с квартиркой в проезде МХАТа и клеветником на партию, в которой с двадцати лет состоял лет сорок, да на власть, которая вытащила недоросля из глухой деревни и посадила в первопрестольной великим писателем. И в пар-тийные-то времена чушь писал. Вот в патриотическом восторге травит он баланду, как в первые дни после окончания войны советские офицеры в берлинском ресторане выбросили в окно невежливых американских офицеров. На каких идиотов это рассчитано? Не говоря уж ни о чем другом, в те дни ни ресторанов, ни американских офицеров в Берлине и не было. Американский сектор оккупации появился в Берлине лишь после Потсдамской конференции, которая закончилась 2 августа, почти через три месяца после окончания войны. В другой раз Крупин советует нам выйти всем на улицу и гаркнуть «Янки, гоу хом!» — и Америка рассыплется. Я читал его сочинение, лихо озаглавленное «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Как просто такие переметчики родину-то свою на тот свет спроваживают. И с чего он взял, что при такой оборотливости ему уготована персональная жилплощадь в раю? Но бог с ним, с этим Крупиным, Уди-вительней другое.

Можно понять, говоришь, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество. А чего ж тут понимать — все давно известно. Никакого ортодоксального религиозного общества в России не было, а ортодоксы были. Один из них — не любезный ли вам с Крупиным обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев, что, по слову Блока,

Он и организовал отлучение великого писателя от церкви. А «ортодоксальные критики» в 1897 году писали Толстому письма с угрозой убийства. Как же относились к Толстому не ортодоксы, а любящие родину русские люди, можешь узнать из рассказа «Анафема» не Крупина, а Куприна. Между этими писателями разница несколько больше, чем между их фамилиями.

«И оба (Толстой и Солженицын) доказали свою правоту». Да что ж так скромно? Мог бы и радостней сказать: «Толстого-то дважды выдвигали на Нобелевскую премию да не дали, а моему любимцу — с ходу да еще кучу других. Разве это не доказательство его правоты! Вот и у меня — куча, а у Бушина — одна-единственная. Вот и судите, кто прав».

И этого ему мало! И вот до чего доходит асмодей демократии: «Для крушения царского режима Толстой сделал больше, чем Солженицын для крушения советской власти». Он считает, что и та и другая, как равное зло, заслуживали смерти. «И оба сделали свое дело разрушения не ради собственной выгоды, а ради народа». Родом так или как?… Через двадцать лет после крушения царского режима наш народ из мировых задворок вышел в первый ряд человечества. Через тридцать лет страна, разгромив мировое зло фашизма, стала сверхдержавой. А через двадцать лет после крушения ненавистной тебе Советской власти, после предательства трусливыми властителями всех, кого только можно, после бесчисленных унижений ограбленный твоими друзьями народ советским оружием наконец одержал победу над 30-тысячной армией чемпионов по бегу. «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…» Твой Солженицын крушил Советскую власть не «ради народа», а именно ради собственной выгоды и ради таких, как ты, Абрамович, Чубайс и другие кровососы разного калибра. Толстой с котомкой ушел темной осенней ночью из своего поместья и отринул все выгоды графской жизни, а твой без конца хватал неисчислимые гонорары, премии да еще обрел два поместья, в одном из коих Бог его и прибрал.

От Толстого цербер переходит к Шолохову: «Может быть, и неприятие Солженицыным Шолохова…» Неприятием литературный кровосос и лакей называет злобные выпады против Шолохова, участие в кампании клеветы об авторстве «Тихого Дона». Неприятие, говорит, «не столько политическое, сколько соперническое, напоминающее осознанное «незнакомство» друг с другом Толстого и Достоевского». Словцо-то: соперническое… Глух, как тетерев. Чтобы изречь чушь о литературном соперничестве, надо не только ничего не понимать в том, что это за писатели, но и вообще соображать туго: пустяковое, мол, политическое различие было между ними. А вот литературное соперничество… И не видит, не соображает, что Шолохов не только великий писатель, но и великий советский патриот, коммунист, а этот — пещерный антисоветчик. Шолохов в 1933 году, обратившись к Сталину, спас от голодной смерти 92 тысячи земляков (Ю.Мурзин. Писатель и вождь. М.,1994. С.59), а у этого руки в крови не одного только Андреяшина, и он же звонил на весь свет о «палаческих руках» Шолохова, что и ныне со смаком тиражирует литературная сявка. Первый получил Нобелевскую премию за необыкновенный художественный дар и пронзительную правду о своем времени, а этот — за грязную клевету на свою родину, в том числе и на премию Шолохову, которая-де «оскорбила русскую литературу». Конечно, оскорбила, если под русской литературой понимать Солженицына да Сараскину. Она пишет, что в доме Чуковских часто говорили: «Есть две России: Россия Шолохова и Россия Солженицына». Правильно. Кому это знать, как не Чуковским, в доме которых не только жил Солженицын, но и было создано тоже две России: Россия Айболита и Россия Бармалея. Корней Иванович, его дочь и внучка принадлежали ко второй.

А что касается незнакомства Толстого и Достоевского… Солженицын ужасно досадовал по поводу смерти Ахматовой: «Так и умерла, ничего не прочтя!» Ничего из его великих сочинений. Это для него главное. Но и тут, как всегда, вранье. Он всучил ей свои стихи, она прочитала их и дала ему трогательный материнский совет немедленно прекратить и никогда больше этим не заниматься. Так же отнесся к его виршам и Твардовский. А Сараскина в своем 900-страничном сочинении то и дело цитирует эти деревянные чурки как образцы художественности, не понимая, что опять конфузит этим и кумира и себя. Например:

Или:

Такие кони в спиртном тумане то и дело играли у него в голове. Но кем надо быть, чтобы такие дары конской музы предлагать вниманию Ахматовой и Твардовского! А мадам Сараскина находит эти сочинения «изящными». И тоже — кем надо быть? А я, право, не в силах процитировать еще и пару сток.

Когда Твардовский лежал уже на смертном одре, Солженицын все совал и совал ему в обессилевшие руки свои рукописи и приговаривал: «Теперь ему хоть перед смертью прочитать бы. Это нужно ему как железная опора». Ну, в самом деле, как он будет без такой опоры на том свете! Вот таким было его отношение к смерти даже тех, кто так много для него сделал.

А Толстой писал критику Николаю Страхову о смерти Достоевского: «Я никогда не видел этого человека и не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой и нужный мне человек… Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я обедал один, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу…»

Можно представить Солженицына заплакавшим при известии о смерти Шолохова? В своих бесчисленных и многословных рассказах о себе самом, драгоценном, у него есть только один случай, когда он плакал: жена выгнала с дачи, купленной на ее доцентский заработок…. Покойный поэт Борис Куликов (1937–1993) в свое время рассказывал, что Виктор Астафьев однажды сказал ему: «День смерти Шолохова будет самым счастливым днем моей жизни». Поздний антисоветчик Астафьев превозносил давнего антисоветчика Солженицына. И есть основания думать, что самым счастливым днем жизни у них был один и тот же день — 21 февраля 1984 года.

Л.Сараскина, доктор филологии и знаток жизни, заявила в «МК»: «Я столкнулась с огромным количеством клеветы и лжи буквально по всем этапам биографии Солженицына. Какой период ни возьми — сколько грязи! Я была потрясена». Только глубоким потрясением вплоть до мозга и можно объяснить тот странный факт, что из «огромного количества» клеветников и лжецов мадам не назвала тут же ни одного. Она и прежде говорила об этом уж слишком общо и безлично: «Прошел слух, будто Солженицын был в немецком плену, плохо там себя показал и за это получил срок. И еще слух, что служил в гестапо и сидел именно за это. И третий слух, что он еврей Солженицер…».

Да, слухов было много. Но один облегченный вариант первого из них, как пишет Т. Ржезач, запустил сам А.С. Я об этом раньше уже упоминал. По словам журналиста, разысканный им в Ленинграде капитан первого ранга Бурковский, некоторое время находившийся в одном лагере с А.С., поведал ему, будто Солженицын поделился с ним как-то: меня, мол, осудили за то, что я попал в окружение и оказался в плену. Ну, сказать это А.С., конечно, мог, но ни в каком окружении и ни в каком плену он не был. Так что слух этот — чушь. О службе в гестапо — тем более. А вот Солженицером его действительно кое-кто именовал.

Я никогда не думал о национальности А.С., но если бы меня спросили, я, конечно, ответил бы, что он русский. Однако позже прошел слух, что еврейка его вторая жена. Насколько он достоверен, не знаю. Но ясно, что, как многие, будучи, допустим, дочерью лишь отца-еврея или только матери-еврейки, ничто не мешало ей и считать себя русской и так писать в документах. Потом стало известно, что отец Солженицына не Исай, а Исаак (Русские писатели XX века. М.2000. С.656), а дед — Семен Ефимович, богатейший землевладелец (Кремлевский самосуд. М., 1994.С.159). Это все, конечно, рождало сомнение. Но более всего заставляли задумываться и сомневаться назойливость, неутомимость, повсеместность, с коими он твердил о своей русскости, о своем православии, о своей запредельной любви к тому и другому. В самом деле, зачем русскому человеку постоянно убеждать в этом других? Французы говорят: ты мне сказал — я поверил, ты повторил — я усомнился, ты об этом опять — я тебе уже не верю. Да и в характере А.С., во всем его нравственном облике с настырностью, лживостью, ханжеством, хвастовством, доходящим до мании величия — что тут русского?

Как говорится, «и какой же русский не любит быстрой езды». Но вот на его веку случились два великих события, в водовороте которых, легко можно было сгинуть — Великая Отечественная война и контрреволюция 1993 года, которую он восхищенно поименовал в духе все того же православия Преображенской революцией. И оба раза этот русский воздержался от «быстрой езды», он долго отсиживался сперва в тылу, потом — за океаном, долго присматривался, выжидал, взвешивал, вынюхивал — и оказался на фронте со своим звуковым оружием лишь в середине 1943 года, когда война уже покатилась с горки, а из-за океана припожаловал только летом 1994 года, когда контрреволюция стояла уже прочно, так прочно, что отвалила ему роскошное поместье… Но дело не в национальности, конечно. Как Пушкин говорил Булгарину: «Будь жид — и это не беда…» Беда в том, что всю жизнь этот картонный русак неутомимо работал против родины.

На Солженицере «ученая дама» Сараскина, как она сама величает женщин-докторов наук, остановилась, перевела дух, и опять: «До него дошли слухи, будто кто-то из ЦК…» Слухи да еще «будто», да еще «кто-то»!.. «Другой слух намекал, будто…» Слух да еще лишь «намекал», да еще опять «будто»!..

И в такой манере профессиональной сплетницы — без конца: «Писали, что он не воевал, не сидел в лагере». Кто писал? Где? Когда? И это слухи? Я много знаю публикаций о ее герое, но ни разу не встречал ничего подобного. Как могли писать, что не сидел, коли он с этим и появился в литературе — с воплем о том, как страдал и погибал. А что касается его войны, то ведь он в мае 1967 года в известном письме Четвертому Всесоюзному съезду писателей заявил: «Я всю войну, не уходя с передовой, провоевал командиром батареи». А позже — в «Архипелаге»: «Я и мои сверстники воевали четыре года. Мы месили глину плацдармов, корчились в снарядных воронках…» и т. д. Но вы же знаете, что и это все туфта. Многие сверстники-то действительно, но он… Вы же сами приводите сведения, опровергающие и «четыре года», и «снарядные воронки», и «батарею», словно это батарея огневая. А звуковой-то — что на передовой делать? И другие тоже не отрицали его участие в войне, а лишь вносили поправку в его «фронтовой стаж».

Или: «Пропагандисты рассказывали (не рассказывали, мадам, а говорили, иначе вы заодно с пропагандистами. — В.Б.): Солженицин сидел за дело». А разве нет? Он же сам признавал, что за дело. «… что реабилитировали его неверно». А разве нет, если сидел за дело? «…что произведения его преступны». А разве нет, если в них было столько лжи о родной стране и столько злобы к людям?

Но Людмила Ивановна продолжает разоблачать: «Кто только не будет (так в тексте. — В.Б.) злобствовать по поводу Солженицына-офицера: «беспушечная батарея», «фронтовик, не нюхавший пороху», «всего два года на передовой»… Как будто двух лет недостаточно, чтобы человека настигла пуля» (с. 234). Доктор, да вы успокойтесь, не об этом же речь. Можно было погибнуть и не доехав до фронта, и в тылу под бомбежкой, как погибли, например, около двух тысяч жителей Москвы. И никто из нормальных людей не думает, что полтора-два года на фронте — это «недостаточно». Но, будучи личностью весьма своеобразной, именно так считал сам ваш герой, только поэтому он и приписывал себе еще два фальшивых года фронтового стажа. Тем более, что батарея-то его действительно была «беспушечная», а имела приборы, аккумуляторы, циферблаты со стрелками и т. п. К тому же, корчась вместе с приехавшей к нему из Ростова женой в снарядных воронках, он написал ворох деревянных стихов, рассказов, повестей и даже роман, и все это отправлял в Москву по литературным адресам: К.Федину, Б.Лавреневу, проф. Л.Тимофееву… Вот так война! Что же касается «понюхать пороху», то вы опять же сами пишете, что «он впервые (!) попал под пули» 27 января сорок пятого года (с.259), т. е. за десять дней до окончания для него войны — до того, как 8 февраля его арестовали и отправили в Москву. Согласитесь, оставшийся для «нюхания пороха» срок не очень велик. И ведь, слава Богу, даже поцарапаны не получил. А как он сам-то изображал свою войну? Например: «… 11 июля 1943 года еще в темноте, в траншее, одна банка ту-шонки на восьмерых и — ура! За родину! За Сталина!.. Господи, под снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь» и т. д. Да ни в каких траншеях А.С. в жизни не сиживал, никогда криком «За родину! За Сталина!» атмосферу не сотрясал. А вы еще и пишете, что как раз в этот день 11 июля к нему в очередной раз приехал навестить друг: «И снова была бессонная ночь в клубах дыма (разумеется, не орудийного, а табачного. — В.Б.), и радость, что они дышат одним воздухом» (с.239). Какая проникновенная лирическая картина… А где же тушонка и уря, где родина и Сталин?

Но Людмилу Ивановну уже остановить невозможно, ее понесло: «Солженицын, в угоду злопыхателям, должен был бы стать не офицером артразведки, а солдатом штрафбата, а еще лучше бы подорваться на мине или смертельно раниться (!) осколком снаряда» (с.235). Мадам, во-первых (извиняюсь, конечно), не говорят «он ранился». Во-вторых, да, как уже было сказано, есть злопыхатели, которые вашему Пророку в ответ на его злопыхательство вроде «дышло тебе в глотку! окочурься, гад!» отвечают адекватно: «Чтоб ты, гнида, еще при рождении грохнулся на каменный пол!». Или: «Осиновый кол в его могилу!» А чем дышло любезнее кола? Тем более, что кол-то адресован одной конкретной личности, а эта личность с воплем «Окочурься!» совала дышло «Архипелага» в глотку родной страны.

Загадочное явление эта Сараскина. Имя русское, на фотографии тоже вроде русская, а такие дикие представления о жизни и о людях вообще, о России, о русских, о Советском времени, о своем герое, как злобствует на русскую литературу от Белинского и Герцена до Горького и Шолохова… Право, такое впечатление, словно ЦРУ вырастило ее в пробирке где-то в Верхней Вольте, кое-как обучило русскому языку и забросило к нам. Но нет, оказывается, она не из Верхней Вольты, а из Латвии.

Ну такое мракобесие!… Причем, во всех областях. Например, в области духовной: «Всякий крупный ученый верит в Бога».Тем более, мол, не мог не быть верующим великий писатель Солженицын. Конечно, кто-то из них, главным образом в давние времена, и верил, например, Ньютон. Но — и всякий крупный? Вот хотя бы два нобелевских лауреата — академик Иван Петрович Павлов, русский, и Альберт Эйнштейн, еврей. Крупные? О первом нам долгие годы твердили, что он был шибко верующий: крестился в Советское время на все церкви, мимо которых проходил. Вероятно, так и было. Больше того, он выступал и против притеснений церкви. Но быть верующим — это совсем другое. С.Г.Кара-Мурза приводит письмо академика главе Советского правительства В.М.Молотову: «По моему глубокому убеждению, гонение нашим Правительством религии и покровительство воинствующему атеизму есть большая и вредная последствиями государственная ошибка. Я сознательный атеист-рационалист и потому не могу быть заподозрен в каком-либо конфессиональном пристрастии» (Советская цивилизация. М., 2002. Т. 1, с.318). Сказано предельно ясно: сознательный атеист. А на церкви крестился, как и царские ордена носил, из стариковского фрондерства.

А недавно на аукционе в Лондоне было продано письмо Эйнштейна философу Эрику Гуткинду, написанное в 1954 году, незадолго до смерти. Там он признается: «Для меня иудаизм, как и все другие религии, является воплощением самых детских предрассудков» (Дуэль № 571). Тоже вполне ясно.

Вместе с учеными прошлого можно вспомнить и современных. 15 февраля этого года член ряда иностранных Академий науки профессор С.П.Капица, сын знаменитого нобелевского лауреата П.Л.Капицы (1894–1984) и сам известный ученый, в связи со своим восьмидесятилетием выступал по телевидению и на вопрос журналиста «Как вы относитесь к священнослужителям?» ответил: «Очень хорошо. Только у меня есть одно маленькое несогласие с ними: они утверждают, что человека создал Бог, а я думаю, что Бога придумал человек». Если хотите, примеры можно продолжить. Но ничто ее не убедит. Коли сегодня сам президент в церкви появляется, значит, надо верить. И она верит! А ведь твердят такие верноподданные долдоны о долдонстве большевиков.

А вот из области литературы. Солженицын ненавидел и клеветал на Горького, самого знаменитого писателя мировой литературы XX века. Сараскина не могла тут не внести своей лепты: «Горький по просьбе Зинаиды Гиппиус послал немного денег умирающему Розанову». Вот, мол, скупердяй: умирающему — «немного». А сколько это — рублей 25–50?

Но что ж Гиппиус сама не послала? Ведь эта трехсостав-ная семейка (она + Мережковский + Философов), кажется, не бедствовала. Мережковский был ужасно плодовит и неплохую квартирку имели они в Париже еще с дореволюционных времен, куда и укатили вскоре.

Но вот что 20 января 1919 года за два дня до смерти Розанов писал Горькому:

«Дорогой, милый Алексей Максимович! Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи она погибла бы. 4000 р. это не кое-что.(Слышите, мадам?). Благородному Гершензону тоже глубокую благодарность за его посредничество и хлопоты… Вот сейчас лежу, как лед мертвый, как лед трупный. Много думаю о Вас и Вашей судьбе. Какая она действительно горькая, но и действительно славная и знаменитая. И дай Вам Бог успеха и успеха большого. Вы вполне его заслуживаете. Ваша «Мальва» и Барон уже составили эпоху. Так это и знайте. Ну еще, Максимушка дорогой, прощай… Прощай, не забывай, помни меня» (Мысли о литературе. М.1998. С.527).

При чем же здесь двумужняя фурия Гиппиус? Хлопотал-то Гершензон. А она уже паковала чемоданы в Париж. Денег же тогда у Горького не было, ему одолжил старый друг Шаляпин. И Алексей Максимович ему писал: «Спасибо за деньги, но В.В.Розанов умер…»

Как же так получается, мадам Сараскина? Вы доктор филологии эпохи Ельцина, изучаете материал, пишете книгу, привлекается факты, называете имена — и все врете. А я даже не кандидат, рядовой замшелый сталинист сталкиваюсь с вашими фактами, именами совершенно случайно и без труда показываю, что все это холуйская брехня. Наплодил вас Ельцин…

От литературы, от писателей Сараскина — к политике, к Октябрьской революции. И, ссылаясь на ту же фурию, уверяет, что большевики глумились над больным Плехановым, «стаскивали его с постели 15 раз подряд». Именно 15! Врать надо всегда в нечетном числе. Конечно, во всех революциях и гражданских войнах бывает немало несправедливостей, насилий и других безобразий. Мог пострадать и Плеханов.

Не диво даже, если и Сараскину в ту пору лишили бы звания доктора филологии, исключили из Союза писателей, сослали на остров св. Елены и даже гильотинировали за вранье. Но кто считал, что Плеханова стаскивали с постели именно 15 раз? Он сам? Да разве одного раза недостаточно? Это напоминает, как после смерти Игоря Моисеева по телевидению уверяли, что его 17 раз приглашали вступить в партию, т. е. там стаскивали, а тут втаскивали и каждый раз нечетное число. И какой же Плеханов в таком случае был больной, если его стащат с постели, а он раскидает насильников и бух обратно в постель ничком. И так «15 раз подряд». Бывают в разных писаниях ситуации, в которых цифры, приведенные для убедительности, сами разоблачают лживость этой ситуации. Тут, как и везде, Сараскина показала себя верной ученицей Пророка. Он же без конца давал высочайшие образцы такого рода вранья, например, в «Архипелаге»: «В камере вместо положенных двадцати человек сидело 323» (т. 1, 479). Ведь ясно, что если не 20, а даже хотя бы 40, только в два раза больше — и тогда кошмар. Но нет, ему надо 15-кратное зверство, только тогда успокоится. И не соображает, что это просто невозможно физически, и потому никто этому не поверит, а вот в 40 кто-то и поверил бы. То есть работают они против себя.

Но вот что писал известный философ и искусствовед М.А.Лифшиц (1908–1983) в двухтомнике «В.Г.Плеханов и социология искусства» (М., 1957): «Несмотря на резкую враждебность плехановской группы «Единство» по отношению к Октябрьской революции, одним из первых мероприятий Советской власти был «Декрет о неприкосновенности Г.В.Плеханова и его имущества», датированный 3 ноября 1917 года по старому стилю» (т. 1. с. 101). А, мадам? Вам Солженицын не оставил такой декрет?

Об уважении Советской власти, коммунистов к Плеханову свидетельствуют и многочисленные издания-переиздания его книг. Чего стоит одно лишь полное собрание его сочинений в 24 томах, вышедших в 1923–1927 годы. Вот вам почитать бы хоть один томик, мадам Сараскина. Может, прислать?.. А тут еще и такой интересный факт. Наш известный разведчик Лев Петрович Василевский рассказывал, что перед войной, будучи нашим дипломатом в Париже, «он дважды в год вручал конверты с деньгами Розалии Марковне, вдове Плеханова, которой Советское правительство назначило пенсию — 300 долларов в месяц» (Герман Смирнов. «Техника — молодежи», № 898, июль 2008. С. 41). Это тогда весьма приличные деньги. Вдове, живущей во Франции… Советское правительство это не то, что нынешние кремлевские жлобы, вынуждающие родную дочь Сталина жить в доме престарелых.

Наконец, могу вам сообщить, сударыня от филологии, что Сталин в своей знаменитой речи на Красной площади 7 ноября 1941 года первым в ряду великих сынов русского народа назвал Плеханова, а уже за ним — Ленина, что у многих вызвало тогда удивление. Все эти факты — в полном соответствии со словами самого Ленина: «Все, написанное Плехановым по философии, это лучшее во всей международной литературе марксизма» (ПСС, т. 42, с. 290).

Это тем более знаменательно, что расхождения между Плехановым и Лениным случались в самом начале их знакомства. Так, в сентябре 1900 года Ленин написал небольшую статью «Как чуть не потухла «Искра». Там он рассказывал, что на совещании близ Женевы с плехановской группой «Освобождение труда» по вопросу совместного издания «Искры» и «Зари» Плеханов «по вопросу об отношении к Еврейскому союзу (Бунду) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель — вышибить этот Бунд из партии, что евреи — сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя «в пленение колену гадову» и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели, и Георгий Валентинович остался всецело при своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта и ведения дел с евреями» (ПСС, 4-е издание. Т.1, с.311). Статья эта была опубликована лишь после смерти Ильича в 1-м Ленинском сборнике в 1924 году.

А что Сараскина пишет о более позднем Советском времени, когда жил ее персонаж… Ну, я такого непроглядного идиотизма нигде больше не встречал. Уверяет, например, что хранить фотографии отца Солженицына в форме царской армии и ордена было невероятно опасно, и «матери пришлось закопать в землю эти знаки отцовской доблести». Но, мадам, во-первых, какие именно знаки-то? Может, зна-ков-то и не было? Это сомнение возникает, когда видишь, сколько у вас загадок в рассуждениях о той поре. Так, вы уверяете, что Исаакий, имя отца Солженицына, при знакомстве очень не понравилось его будущей жене, матери Александра. Она нашла, что оно «грубое, некрасивое». Помилуй Бог! Для любого человека в нем нет ничего грубого. А уж для верующего, каким вы рисуете мать Солженицына… Это же библейское имя. Исаак — сын Авраама и Сары, отец Иакова и Исава. А неужели эта образованная женщина считала, что и знаменитый Исаакиевский собор назван грубо и некрасиво? Невозможно поверить!

Во-вторых, пишете, что отец вашего кумира, пошел на фронт добровольцем, воевал три года, имел «знаки военной доблести», но как был, так и остался подпоручиком, т. е. имел чин 13-го класса — между прапорщиком (курица не птица — прапорщик не офицер) и поручиком. За три-то года, которые «его батарея стояла на передовой». Да что ж это такое? Сынок-то его за полтора года звуковых сражений из лейтенанта до капитана допер, а там… Вот они, царизм и социализм!

А к Исаакию, как и к сыночку через двадцать пять лет, приезжала на фронт возлюбленная и он с ней там же, на фронте, обвенчался. Вы пишете, что при этом священник возгласил: «Означенный(!) Исаакий Семенович вступил в первый (?) законный брак…» Дорогая тетушка, церковь не нумерует браки, она считает, что они совершаются на небесах и один раз на веки вечные.

И потом, почему же сам отец не закопал свои «знаки доблести» и фотографии, ведь время у него было. Наконец, откуда взялась его фотография в военной шинели и военной фуражке, помещенная в вашем сочинении на вкладке после страницы 160? Неужели это вы сами выкопали ее в том месте, которое указал Солженицын уже на смертном одре? Напомню еще, что во время Великой Отечественной и после нее многие участники Германской войны надели свои награды того времени, — неужели через четверть века из земли выкопали?

Нет, мадам, вы непременно должны побывать у меня. Я покажу вам и значок, который мой отец получил при окончании Алексеевского юнкерского училища, и его фотографии в военной форме того времени. Ах какой был красавец!.. И ни то, ни другое мы не зарывали, а бережно хранили в семейном альбоме.

Нагнетая ужасы, когорые-де грозили семье царского офицера Солженицына, пишете: «Слово «офицер» было леденящим сгустком ненависти, его нельзя было вслух произнести — это была уже контрреволюция». Мадам, ну что вас при таких умственных данных заставило заниматься литературой — голод? сиротство? чесотка? Или вы делаете это по приговору суда за какое-то жуткое преступление?

«Офицер» — контрреволюция, говорите? Так вот, в двадцатые годы мы на всю страну воспевали эту контрреволюцию:

Вы слышите? Офицер! Это была популярнейшая песня Дмитрия Покрасса.

Позвольте заметить, мадам, что много у вас и других глупостей как о том, так и о более позднем времени. Например, имея в виду август 1917 года, пишете: «Большевистское правительство пыталось договориться о мире» (с немцами). Так вы нахваливаете «Красное колесо», но, оказывается, и не читали его. Иначе хотя бы оттуда могли знать, что в ту пору — в августе — никакого большевистского правительства не было.

Но и дальше не отрадней: «Советское правительство 3 марта 1918 года подписало, «не читая», Брестский мир». Что значит «не читая» хотя бы и в кавычках? Переговоры велись долго, сопровождались острой дискуссией в партии — и никто не читал? Вы, конечно, как Троцкий, сурово порицаете заключение мира, но почему же умалчиваете, что он просуществовал только семь месяцев — до ноября. И в большей своей части выполнен не был. Почти все уступленные по миру территории вернулись в состав России. А вы шпарите дальше, не читая родную историю.

Советская власть, божится Сараскина, это было с детских лет сплошное насилие над личностью. Смотрите: «Саня был рекрутирован в пионеры». Ну, как при царе в солдаты… «Райком комсомола пытался вербовать молодежь в авиационные училища». Да в таких заведениях отбоя не было от желающих, как теперь на юридических факультетах… «В Ростов приехал маршал Буденный — молодежь пригнали его встречать». Да молодежь счастлива была увидеть легендарного героя Гражданской войны и сами прибежали. Как сейчас, мадам, ваша дочка или внук, воспитанные на ваших сочинениях, бегают глазеть на какого-нибудь Диму Билана… «Александра Исаевича уговаривают вступить в Союз писателей». С трудом уговорили! И т. д. Хоть стой, хоть падай! Еще спасибо, что не живописует, как жестоко рекрутировали бедного Саню в университет да еще в ИФЛИ, как дубиной загнали в комсомол, как угрозой каторги завербовали в сталинские стипендиаты, как на аркане приволокли в «Новый мир» с повестью «Один день», как, скрежеща зубами, уговаривали согласиться принять, если дадут, Ленинскую премию…

По поводу поступления А.С. и его друга в помянутое ИФЛИ пишет: «Москва, как ни странно(!) встретила приветливо: они были приняты без экзаменов в экстернат, получили места в общежитии» и т. д. Милочка, да тогда большие тысячи людей приезжали на учебу, и всех Москва встречала приветливо. Но, конечно, если бы она знала, что это приперся лютый враг, ему сразу бы дали место на Лубянке. А как иначе?

Боже милосердный, ведь уже далеко не молодая женщина, большую часть жизни прожила в Советское время, шесть биографий написала, а не может понять хотя бы то, что ведь А.С. не был от рождения антисоветчиком. В пионеры принимали почти всех за исключением только ребят, которые вроде гайдаровского Мишки Квакина уж очень плохо учились или слишком хулиганили, и быть не принятым — позор, тяжелое переживание для ребенка и его родителей, и честолюбивый Саня, как все, как и мадам Сараскина когда-то, конечно, мечтал стать пионером, как вскоре стал и комсомольцем. Но мадам стоит на своем: мой Саня-де уже с юных лет был таким убежденным противником всего советского, что «не подтвердил свое членство в комсомоле ни в Морозовске (куда отправился, как началась война, преподавать астрономию в школе), ни в Дурновке (где служил в обозной роте), ни в Костроме (в артучилище), ни а Саранске» (где полгода кантовался на формировке). Да, скрыл, что комсомолец, потому, что понимал: комсомольца могут послать на более трудное и опасное дело. Ведь Пророк был ушлый до невероятности…

Правда, тут же мадам и опровергает себя, заявляя, что тайный комсомолец «Саня тяжело страдал в начале войны, видя, что созданный Лениным социализм трещит под ударами германских армий». Биографиня, а что под ударами тех же армий до этого не только трещало, но и рухнуло в Польше, в Голландии и Бельгии, во Франции, в Дании и Норвегии, в Югославии? Не думали? А вы подумайте вместо того, чтобы на телеэкранах красоваться. А в сорок первом году, да, трещали наши фронты, а только социализм и заставил трещать вермахт и рухнуть фашистскую Германию, что принесло свободу Польше и всем другим помянутым трещоткам капитализма.

О познаниях биографа Солженицына о войне, об армии лучше не говорить, но все же…

Конечно, жестоко требовать от нежной дамы, чтобы она знала, что такое взвод, рота, батальон или кубики и погоны, и когда что было. Но ее же никто не принуждал обо всем этом писать, могла бы обойти. Нет, пишет: «взвод в составе роты и батальона отправился на реку Хопер». Пять суток гауптвахты!.. Или: «Осенью 1942 года Солженицыну были навинчены кубики, а на погоны приколоты лейтенантские звездочки». Одновременно? Она не знает, что такое эти кубики, для чего они были. И не знает, что погоны ввели в 1943-м, и орудует ими даже в 1938-м. Да еще уверяет, что лейтенантские погоны сулили какие-то необыкновенные «пайки» и невероятные «житейские блага». Вам бы такие пайки, сударыня, вам бы такие блага. И тут же вслед за учителем пишете о «голубых петлицах» в НКВД. Не исключаю, что учитель по своей природной злобности хотел и над ней поиздеваться. Не мог же он, «озвенелый зэк», не знать, что голубой цвет всегда был цветом авиации, а у НКВД — малиновый. Людмила Ивановна, голубушка, не оставить ли вам критику, не заняться ли юмористикой, к которой у вас большая способности? Заменили бы погибшего Евдокимова, благородное дело. Глядишь, и вам кубики навинтили бы в нужном месте.

Впрочем, это все специфические армейские частности, а есть проблемы посерьезней. Например: «Одному пятнадцатилетнему мальчишке за опознание на работу дали пять лет и заменили месяцем штрафной роты». Тетя, ну, где вы нахлебались этого пойла? За опоздание на работу по Указу 26 июня 1940 года могли только оштрафовать — не более шести месяцев вычитать из зарплаты 25 %. В армию, за редким исключением, брали с восемнадцати лет, и никаких пятнадцатилетних в штрафных ротах не было и быть не могло. По сиротству и разным другим личным причинам оказывались кое-где на попечении воинской части «сыновья полка», но это же совсем другое дело.

Еще: «Для русского солдата плен был хуже чумы, потому что(?) за отступление расстреливали». Она просто не соображает, что пишет. Какая связь между пленом и отступлением? Ведь если солдат отступил, значит он не попал в плен. И кто втемяшил в крепкую голову, что за отступление расстреливали? Красная Армия отступала до Москвы, а на другой год — до Волги и Эльбруса. И что, всех расстреляли? Кто же изгнал немцев? Кто Берлин взял? Или вашего папочку расстреляли?

Но она — как бульдозер: «Из немецкого плена советский солдат почти неминуемо попадал в свой застенок. На пленного власовца закон вообще не распространялся». Закон!.. Вам бы тут, мадам, лучше вспомнить старую пословицу: дуракам и дурам закон не писан. Побывавшие в плену, конечно, проходили проверку. Так во всех армиях мира. Если б не бельмы, то могла бы видеть, если бы уши не заросли крапивой, могла бы слышать, как не так давно во время бандитского нападения ваших американских друзей-антисо-ветчиков на Сербию был сбит их самолет и взят в плен летчик, дня через два его вернули американцам, и газеты сообщали, что его тут же отправили в соответствующую службу на проверку. После двух дней плена!

Да вы знали ли и можете ли назвать хоть одного человека, побывавшего в немецком плену? А я знал в Литинсти-туте многих: Борис Бедный, Юрий Пиляр, Александр Власенко, Николай Войткевич… Надо думать, все они прошли надлежащую проверку. Но сразу после войны их, беспартийных, приняли в столичный и, как ныне говорят, элитный вуз, единственный в стране, двое первых стали писателями, третий — кандидатом наук. Могу еще назвать десятка два писателей, бывших в плену или ставших после возвращения из плена писателями. Все они жили нормальной творческой жизнью, издавались, занимали ответственные должности, получали ордена и премии, как, например, Степан Злобин (Сталинская премия по инициативе самого Сталина), который был еще и председателем секции прозы МО ССП, или Ярослав Смеляков (Государственная премия России), председатель секции поэзии.

Мадам плохо представляет, что и где находится, когда и что во время войны происходило. Пишет, например: «19 октября 1941 года указом Сталина в Москве было объявлено осадное положение: столица находилась в состоянии пред-сдачи противнику». Запомните, писательница, на всю оставшуюся после смерти любимца жизнь: Сталин не подписал ни одного Указа. А насчет «предсдачи» вам поговорить бы с Геббельсом, но он, к сожалению, в дальней заграничной командировке, есть подозрение, что станет невозвращенцем. И объяснили бы вы, зачем было объявлено осадное положение — чтобы организованно произвести сдачу?

В феврале 1943 года Солженицын писал жене: «Скорей всего осуществится (!) окружение всей ростовско-дон-басской группировки в результате удара от Краматорской к Азовскому морю». Сараскина млеет от восторга: «Не впервые удалось лейтенанту предвидеть события на фронте». Он, мол, не только литературный, но и военный гений. Но что ему удалось предвидеть-то? Ведь никакое окружение там, увы, не «осуществилось». Досадно, но немцы улизнули. Не удалось их тогда довести даже до предсдачи.

А вот это, говорит, разве не доказательство военного гения: «В начале августа 1943 года он сказал об исходе войны: мы победили!» В августе 43-го! А руководство страны и партии в первый же день войны заявило на весь мир: «Победа будет за нами!» И народ им верил. Не слышали, мадам, не знали?

И нет угомона: 48-я армия, в которой служил ее обожаемый, «из Восточной Пруссии, пройдя Эльбинг и Кенигсберг, три месяца двигалась(!) в Померанию». Матушка, у вас карта географическая есть? Могу прислать. Взгляните. Во-первых, Эльбинг километров за сто к юго-западу от Кенигсберга. Во-вторых, Кенигсберг взяли 9 апреля, ровно через месяц война кончилась. Скажите ради Бога, куда после этого еще целых два месяца «двигалась» армия вашего гения. В-третьих, вы горько сожалеете, что он не получил медаль «За участие в героическом штурме и взятии Кенигсберга». Должен вас огорчить: он ее ни при каких условиях не получил бы, ибо 48-й армия не принимала участия в этой операции. А медаль, которой вы, соблюдая свой стиль, придумали такое напыщенное название, могу показать, она у меня есть и на ней начертано просто и кратко — «За взятие Кенигсберга».

Из послевоенных чудесных картин, как-то связанных с армией, упомяну только одну. Сам Апостол пишет в своем «Теленке»: 21 и 22 августа 1968 года «в ста метрах от моей дачи сутки за сутками лились по шоссе на юг танки, грузовики, спецмашины»… Что такое? Оказывается, Чехословакия. Но, во-первых, почему же на юг? Ведь она — на запад. Ну, должно быть, танки специально делали круг возле дачи Солженицына, чтобы постращать беднягу. Во-вторых, и Са-раскина подтверждает, что вступление войск Варшавского Договора в Чехословакию уже произошло в ночь на 21 августа, а тут наши войска в это время еще только грохочут под окошком дачи Апостола, которая находилась в Наро-Фоминском районе Московской области. Значит, им еще предстоит одолеть своим ходом до Праги тысячи полторы, если не две, километров. Когда ж они там будут? И наконец, да неужели в Чехословакию были брошены войска Московского военного округа? Это ныне при цветущей демократии для задержания или уничтожения банды в Чечне или Дагестане гонят солдат с Дальнего Востока. А тогда наши войска были в ГДР, рядом с Чехословакией, они и приняли участие в акции совместно с войсками других стран Варшавского Договора.

Этот эпизод — характернейший для Апостола. У него так всегда: слышал звон, а не знает, где он, но это не мешает ему малевать картины подлинной жизни с указанием дат и других подробностей. А Сараскина пересказала эпизод, сделав его еще более выразительным. Она поправила учителя, назвала не 21 и 22 августа, а написала так: «Вечером 20 августа А.С. услышал грохот…» То есть решила спасти любимца, передвинув дату. И уверена, что к ночи, то есть часов за 5–6 танки дойдут от Наро-Фоминска до Праги. Видимо, не предполагает, что в скорости между танками и самолетами есть некоторая разница. И о наших войсках в ГДР, как и о существовании Московского военного округа, едва ли знает.

Тут примечательно еще вот что. Сараскина пишет, что в эти дни «случилось еще одно убийственное потрясение: Тимофеев-Ресовский поддержал действия СССР в Чехословакии: «Если б не мы, туда бы вторглась Западная Германия»… Правильно. Ресовский, несмотря на то, что всю войну прожил в Германии и работал там, а потом отсидел срок в лагере, остался русским патриотом и умным человеком, а вы с Апостолом… Недавно исполнилось сорок лет тому трудному делу. В связи с датой в «Литературной газете» были напечатаны несколько статей. Историк Андрей Фурсов в очень интересной и глубокой статье «Неизвестный 68-й» делал такой вывод: «Не введи мы тогда войска, Чехословакия ушла бы из соцлагеря и мы получили бы вражеские ракеты у наших границ не в 2008 году, а эдак в 1978-м». За сорок лет ни Апостол, ни его псаломщики так и не поняли это…

А язык-то у биографини, Господи!.. «Жене разрешили свидания». Да не жене, а ее мужу, заключенному. А жена могла бегать на разные свидания сколько угодно… «Он привел вторую жену». Не вторую, в России не многоженство, а — другую, новую… «Он потерял очень теплую(!) девушку». А какую нашел — горячую или холодную?.. «Сила поэтического чувства соответствует градусу (!) влюбленности»… «Градус отношений не изменился». 36,6?.. «События развивались бравурно»… «неравная борьба с навозом»… «Тургеневский край аукнулся цингой»… «Он боялся за мать со стороны бомб»… «маневры 48 армии между Рогачевым и Бобруйском». Не маневры, а маневрирование… «48 армия перешла госграницу и двинулась на запад». А до этого шла на восток?… «движение (!) армии по польской территории»… «он из пехоты угодил в окружение». Это другой род войск?., «праздник капитуляции Японии». Праздник победы над Японией!… «годы жгли напрокол»… «Он, как пьяный, набросился на полки с книгами»… Интересно, чего он нажрался… «Ему дали орден за взятие Рогачева». Как это ему удалось одному?.. «Он ранился осколком»… «к Солженицыну на дом (!) приходит Матушкин»… «у Солженицина рождается^’) сын Ермолай»… «рождается сын Игнат»… «рождается сын Степан»…»процедура(!) официального (?) въезда Солженицына в США». Что, салют был?.. «В его дом КГБ «внедрил» своих «помощников», чтобы заманить «Паука», как он значился у них, в сотканную вокруг него паутину». Мадам не понимает разницы между пауком и мухой: паук сам ткет паутину, чтобы поймать муху… «Они стояли у могилы покойной жены Чуковского». Если бы ей дали слово на похоронах Солженицына, Сараскина начала бы так: «Друзья, мы стоим у могилы покойного Пророка…» Неужели доктор никогда не слышала о могиле Пушкина, могиле Толстого? Да, Солженицын получил таких учеников и псаломщиков, каких заслуживает…

Тут такие шедевры, такие образцы творческой верности, что просто невозможно оторваться. Вот любуйтесь еще. Апостол пишет в «Архипелаге», что в далекие годы Гражданской войны в одесском зоопарке хищных зверей кормили живыми жирньши белогвардейцами, взятыми в плен. Слышал, говорит, почему не поверить? В другом месте рассказывает, что на Колыме, где он не был, бригаду заключенных, не выполнивших дневной план, загнали в сарай и живьем сожгли. Был такой слух, говорит, почему не поверить! Да хоть подумал бы, а кто на другой день план выполнять будет. А вот Сараскина — уже о времени сравнительно недавнем и не где-то на Колыме, а в столице: когда, говорит, жена Солженицына родила, то главного врача роддома сняли с работы и исключили из партии. При этом на парткомиссии в райкоме сказали: «Раз вы дали родить жене Солженицына, значит, вы дали родиться ребенку врага народа, будущему политическому врагу. Вы совершили сознательное контрреволюционное преступление. Вы коммунист, вам партия и правительство доверили такой пост, а вы вон что вытворяете». Известно, что главных врачей в роддомах назначают не партия и правительство, но этот факт меркнет перед ужасом нарисованной картины. Несчастному врачу ничего не оставалось, как эмигрировать. Но у Солженицына трое детей и все они родились в Москве. Можно себе представить, какова была судьба еще двух главврачей. Не удивлюсь, если в новом издании книги Сараскиной мы прочитаем, что одного из них отдали в Московский зоопарк на съедение крокодилу, а другого зажарили на кухне ресторана ЦДЛ.

Но все же есть в книге Сараскиной кое-что очень свежее, ранее неизвестное. Например, она первая установила, что Солженицын пошел на фронт не с каким-то мешком или рюкзаком, не с чемоданчиком или сундучком, как все мы, а с портфельчиком, да не крокодиловой ли кожи, и в том портфельчике — университетский диплом и книга Энгельса «Крестьянская война в Германии». Ну, кто из миллионов призванных в армию догадался бы прихватить диплом! А он догадался: может пригодиться, может помочь. А книга Энгельса? Да как же! Раз иду на войну, буду под бомбами читать, что писали классики марксизма о войне. И диплом с отличием в самом деле очень пригодился для прорыва из обоза, откуда можно было угодить в пехоту, прямо в артучилище. Позже он раздобыл еще раскладной столик и стульчик, чтобы удобно было в снарядных воронках писать повести да романы, и даже велосипед.

Интересно у Сараскиной еще вот что. В «Архипелаге» автор живописует всякие ужасы и кошмары — о непосильном труде заключенных, о голоде, избиениях, о расстрелах и даже за невыполнение нормы выработки — о сожжении живьем. Но Сараскина, переписывая «своими словами» это у Н.Решетовской («А.Солженицын и читающая Россия». Дон № 1 и 2’90), называет множество читателей, откликнувшихся письмами на «Один день», которые сидели в лагерях, иные как раз вместе с ним, и вышли на свободу, и вот живы-здоровы, работают, иные весьма преуспевают… Таких имен около полусотни. Было даже коллективное письмо от «москвичей-экибастузцев». Землячество! Среди них оказались еще и прототипы произведений Солженицына: Бурков-ский (кавторанг Буйновский в «Одном дне»), Лев Гроссман (Цезарь Маркович там же) Лев Копелев (Рубин в «Круге») С.М.Ивашов-Мусатов (Кондрашев-Иванов там же), Д.М.Па-нин (Сологдин там же), С.Н.Никифоров (Родя там же), Георгий Тенно (в «Архипелаге»)… Да как же они уцелели, выжили? Ведь Солженицын уверял, что это немыслимо. Кроме того, в поздних изданиях «Архипелага» он сам назвал 227 бывших заключенных, которые прислали ему письма, воспоминания и снабдили кто байкой, кто правдой, кто диким враньем для написания этой книги. Как же их выпустили на свободу? Ведь он писал, что и это невозможно: большевики уничтожили 106 миллионов!.. А тут, кажется, все здоровехоньки, если читают журналы, книги, пишут воспоминания и шлют их писателю. А ведь, надо думать, гораздо больше недавних заключенных не читали повесть или прочитали, но не откликнулись. Что ж получается с картиной ужасающих кошмаров?

А сам Солженицын? Он говорил Виктору Некрасову: «Меня сунули головой в пекло». И Галине Вишневской: «Я умирал на войне, я умирал от голода в лагере, я умирал от рака — я смерти не боюсь». И она всему верила: «Десять лет тюрьмы и каторжных работ…». Особенно верила ужасной болезни. Однако, впервые увидев Солженицына, Владимир Лакшин записал в дневнике: «Это человек лет сорока, некрасивый, в летнем костюме…Смеется открыто, показывая два ряда крупных зубов». Значит, зубки целы. Странно… А Корней Чуковский 6 июня 1963 года записал: «Сегодня был Солженицын. Взбежал по лестнице, как юноша. Лицо розовое, глаза молодые, смеющиеся. Он вовсе не так болен, как говорили». А говорили много и повсеместно, больше всех — он сам. Даже еще и за границей слезы лили. Так, 9 ноября 1965 года «Нойе цюрихер цайтунг» писала: «В Москве у тяжело больного писателя взяли рукописи…» Под влиянием всех этих скорбных разговоров Елена Цезаревна, внучка Чуковского, писала: «Я ожидала увидеть человека измученного, несчастного, нервного, больного…» И что же? «Была крайне изумлена, увидев молодого, веселого человека, который хотел какими-то шуточными разговорами развлечь Корнея Ивановича». И матушка ее Лидия Корнеевна в том же тоне: «Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный… Моложав и красив, зубы сверкают, молодой хохот…»

И Ахматова подтверждала: «Ему 44 года, но выглядит на 35». А та дневниковая запись Чуковского заканчивается так: «Мы поехали с Солженицыным на станцию, когда подошел поезд: как молодо помчался он догонять поезд — изо всех сил, сильными ногами, без одышки…» Вот таким вышел он из пекла, из голода, из рака.

И образ жизни вел соответственный: много работал, заводил литературные и иные важные знакомства, крутил романы в Ленинграде и Москве, выступал в разных аудиториях с пламенными речами, читал свои сочинения, порой по три-четыре часа, разъезжал по стране от Прибалтики до Байкала. Вот «большое сибирское путешествие»: «Поездом до Уфы, оттуда на теплоходе по Белой и Каме до Перми. Снова поездом в Свердловск, Красноярск, Иркутск. Дальше теплоходом по Енисею и Байкалу». Обратно — самолетом. А был еще велосипедный маршрут по Рязанской и Тульской областям в полторы тысячи километров, потом на велосипеде же: Рига — Двинск — Вильнюс — Тракай. А то и за рулем «Москвича»: Рязань — Москва — Клин — Калинин — Торжок — Валдай — Новгород — Псков — Изборск — Эстония. Ну, и обратно в Рязань… Такая же автомобильная поездка жарким летом 1971 года в Ростов-на-Дону: две с половиной тысячи туда и обратно. А была еще и четырехтысячная автопрогулка: Рязань — Калуга — Чернигов — Киев — Одесса — Новая Аскания — Ялта — Коктебель — Феодосия — Харьков — Курск — Орел — Рязань… Да, только 35-летнему это и по силам. А где же та ужасная болезнь?

Да ведь и в юности был таким же. Вот Сараскина живописует его путешествие по Волге с приятелем: «Юноши чувствовали себя покорителями дикой стихии. Они были одни посреди реки, мокли и мерзли, часто не имея укрытия от ливней…Собирали хворост в прибрежных рощах, жгли костры и готовили простую еду. Целый месяц зависели от капризов погоды и жили одной с ней жизнью» и т. д. Спортсмены! Герои! Робинзоны!.. Но вдруг — война! И тотчас обнаружились «ограничения по здоровью», как пишет Робинзон в автобиографии (Кремлевский самосуд. М. 1994. С.432). Они позволили ему сперва в августе сорок первого укатить школьным учителем в Морозовск, который не к западу, откуда перли немцы, а к востоку от Ростова, а в октябре попасть не на фронт, а в тыловой обоз.

Интернет:

— Стукач. Потому так хорошо и сохранился.

— Видать, неспроста затмение-то было.

— Назначенный мудрецом, совестью нации, он умер незаметно еще при жизни.

— Чудесная новость. Неделька началась просто отлично.

— Нет, ну просто ПРАЗДНИК какой-то!

— А чего радоваться-то? Ну, помер гаденыш. Так ведь все гадости исполнил. И помер сам. И не под забором в изгнании, не на виселице…

— Жаль, что помер. Предательство и вранье возводится в пример для подражания.

— Шолохов дал ему точную характеристику.

— Будем ждать нового издания «Архипелага», где АИС расскажет всю правду об Аде, как там его пытали, обвиняя в шпионаже в пользу Рая.

— Буш и Саркози скорбят…

— Камрад, но он был на фронте, имел боевые ордена…

— Да, был. Но, во-первых, не четыре года, как уверял, а два. Есть разница? И зачем врать-то? Во-вторых, командовал не огневой батареей, как опять же врал, а звуковой. Есть разница? В-третьих, возил с собой портрет не Суворова или Кутузова, не Ленина или Сталина, а Гитлера, — есть разница? Об этом рассказал его ординарец Соломин. Наконец, ордена? Да как он мог не добиться их такой во всем ухватистый и пробивной! Даже супругу получил себе в землянку. А уж орден-то! Тем более — в конце войны.

— Портрет мог оказаться случайно.

— Может, и это написал случайно: «Какая разница, кто победит! Если немцы, то снимем портрет с усами и повесим с усиками. Справляли елку на Новый год, будем — на Рождество. Только и всего». Он надеялся, что Гитлер подарит ему Деда Мороза на елку…

— Собчак помер, Ельцин помер, Солженицын помер… Гаснут светочи.

— Он насрал на мозг моему поколению и продолжает срать нашим детям.

— Помер Солженицын. Слава России!

— Можно заказать Каспарова или Нововорскую? Куда обращаться?

— Проверить факт смерти.

— Факт налицо. Дополнительных усилий не требуется.

— Высылаю дюжину осиновых кольев.

— От такой потери молодая демократия может и не оправиться.

— После операции в ГУЛАГе прожил еще 60 лет. Его спасли сталинские палачи. Ну не сука!

— Умер гр. Ветров. Сейчас перед небесным кумом отчитывается.

— Неужели в лагере лечили рак?

— Он для начальства был свой. Потому и лечили.

— Надо было за каждую книжку, за все 30 томов вранья и клеветы таскать его по судам, чтобы остался в памяти народа как стукач, клеветник, чтобы имя его стало в ряд с Иудой.

— Надеюсь, Михаил Сергеевич не заставит нас ждать до 90-летия.

— С.Кара-Мурза хорошо сказал о нем: «Уничтожили Советскую власть. Сделали все как он просил. А он опять недоволен: нет, вы убейте, но так, чтобы было красиво, чтобы покойник был розовеньким и улыбался. Вечно недовольный!

Я просмотрел 54 страницы таких откликов…

О похоронах Пророка Бондаренко пишет: «Огромной толпы не было ни в Академии Наук, ни в Донском монастыре». Это почему же? Ведь Пророк! Оказывается — «не дива же телевизионная!» А какую «диву» хоронила огромная толпа? А Пушкин, Толстой, Есенин — «дивы»? О первом из них он вот что, видите ли, имеет сообщить: «За гробом Пушкина совсем немного друзей шло». Как? При такой-то славе! Откуда взял? Если совсем немного, то назвал бы двух-тро-их? Может, брат Левушка, Вяземский, Нащокин?.. Русская литература никогда не интересовала Бондаренко. Это для него всегда было лишь полем демагогии и ареалом пушного промысла. Так вот, когда Пушкин был ранен, весть об этом без радио и телевидения, даже без телефона тотчас облетела весь Петербург, и к его дому на Мойке все время, пока он боролся со смертью, стекались толпы народа. Власть испугалась, что его похороны выльются в грозную манифестацию. Ведь Лермонтов уже написал:

И вдруг эти стихи прогремели бы на похоронах?..Поэтому царь приказал тайно в ночь с 1 на 2 февраля увезти покойного поэта в Михайловское, в Святогорский монастырь. Гроб с его телом сопровождали только три человека: старый друг Александр Иванович Тургенев («Тургенев, верный покровитель…»), дядька Никита Тимофеевич Козлов («Грустно нести тебе меня?» — спросил его Пушкин, когда тот нес его, раненого, на руках из кареты к квартиру) и жандармский полковник Ракеев. Не его ли ты, Бондаренко, имел в виду, говоря о немногих друзьях поэта?

А что, если бы решили хоронить Солженицына в Кисловодске, где он родился, или в Ростове-на-Дону, где долго жил, или, наконец, что было бы лучше всего — в штате Вермонт, где тоже лет двадцать… Кто бы поехал с его гробом?

Но похоронили Апостола в Москве на кладбище Донского монастыря рядом с могилой знаменитого историка Ключевского. Разве мог Василий Осипович ожидать такого исторического соседа. Надо было — рядом с Деникиным. Как литературного Шкуро.